(no subject)
Куда едут ночами индусы, набившись по машинам так, что наружу торчат только спины и руки, судорожно вцепившиеся в поручни?
Водитель нашего автобуса похож на мальчика, который для солидности приклеил усы. Рядом с ним - его помощник, старше почти вдвое. Четыре часа утра. Я проснулась от того что чуть не упала с кресла, и пришла посидеть к ним. Индусы не задают лишних вопросов - молча придвинули мне табурет, накрыли мои колени пледом. Улыбка - одобряющая и чуть снисходительная.
Я сижу между водителем и помощником, прямо перед огромным телевизором лобового стекла. Единственный источник света - это фары, освещающие дорогу.
Автобус за моей спиной наполнен спящими пассажирами. С моего места виден монах в тибетской одежде, спящий в позе лотоса, с четками в руках и с улыбкой на лице. Остальных я не вижу, но чувствую.
Мы несемся с огромной скоростью, скачками, мягко, играючи переваливаясь по крутой спирали серпантина, как будто на спине огромного медведя, который играет с собственным хвостом, иногда совершая почти полный разворот на одном месте. Я смотрю на профиль водителя. У него мягкие очертания щеки, улыбчивый рот. Он ведет автобус так же как пьет чай, без напряжения. Воля этого худенького усатого мальчика несгибаема. Все мы едем на его плечах в ночь.
Мы обгоняем открытые фургоны, заполненные индусами в легкой одежде. Наши фары освещают их - чтобы согреться, они хлопают в ладоши и поют, тесно прижавшись друг другу на ветру. Видны руки сидящих с краю - они крепко держатся за цепи, чтобы не выпасть. На их лицах нет ни страха, ни досады.
Навстречу нам летят джипы, из темноты выступают задумчиво блуждающие коровы, иногда попадаются одинокие пешеходы, закутанные в шерстяные одеяла. Справа из-за каменных оград тянутся к нам ветви деревьев. Слева, в черноте пропасти, мягко и ласково светятся редкие огоньки. Мы поднимаемся в горы.
Дорожка в Багсу летит с камешка на камешек, легко, как горный ручеек, огибает дома, иногда шаловливо забегая к кому-то во двор. Следуя этой тропинке, встречаешь ласковые глаза стариков, испокон сидящих вдоль нее; она журчит вниз по склону, сбегает по каменным ступеням, выносит нас в деревеньку. Слева в магазинчике купим знаменитые местные пирожные, и, лучась глазами, кивая направо и налево, отправимся гулять дальше. По пыльной ленте дороги, облепленной пестротой маленьких лавочек, огибаем гору, и здесь посидим, болтая ногами над обрывом, поговорим с израильтянами. Девочка, маленькая милая еврейка в черном трикотаже - чистая неспешная река, если не смотреть на нее глазами, а только ощущать - она в ярком шелке, который колышется, огибает, обтекает, обнимает ее. У нее трогательные пальчики на ногах, как у спящего ребенка. Невинность - вот чем дышит ее фигура. Парень - с оранжевой стружкой волос, первым делом предлагает мне воды, и мы смеемся, просто от полноты момента, все вместе.
Повинуясь внутреннему ощущению, двигаемся дальше. Поделиться монеткой со старой женщиной на обочине, бесцельно поблуждать по солнечному базару, спуститься сквозь лес, наполненный шелестом молитвенных флагов, и найти лавочку над обрывом. И на этой лавочке, наконец, в просветы между ветвями, увидеть снежные вершины - сахарные пики в голубом, и лепестки цветущей яблони, и изрезанные горизонтальными полосками зеленые щеки гор. Поделиться водой с монахом на соседней лавке, и легко отправиться дальше.
Оранжевый автобус уносит меня прочь от от бликов на солнечных очках моих друзей, от сосновых иголок в вечернем воздухе, от каменных козьих троп и от цепочки снежно-сахарных вершин, которые, словно провожая меня, заглядывают в окна автобуса то слева, то справа. Они меняются от белоснежных через персиковый закатный к густому чернильному вечернему цвету, и у меня не хватает слов чтобы описать это зрелище. Иногда грозовая туча цепляется своим мокрым животом за снежные горы, и тогда видны лишь очертания ближних холмов, покрытые мягкой шерстью леса. Но когда туча, обессилев, уползает, уводя за собой свою тень, я снова вижу солнце - и тогда, затаив дыхание, смотрю в небо. И каждый раз - словно в первый раз - снежные вершины пронзают меня насквозь, заставляя замереть от невероятного ощущения чистоты и вечной новизны. И если Создатель - мужчина, то с помощью снежных вершин он каждый раз делает мне предложение, и я каждый раз отвечаю "да!".
Автобус петляет по серпантину, вниз, вниз, как ручеек, который спешит влиться в озеро машин и суеты огромного города, а мудрые звезды в небе остаются на своих местах.
Надо мной вращается звездная карусель, и в оконном стекле я могу разглядеть свое лицо - его выражение, захваченное врасплох. В зависимости от мыслей, пробегающих на внутреннем дисплее, оно становится обиженным, хмурым, безмятежно-мечтательным. Это игра образов, мыщц, выражений - прекрасная игра. Сфокусировав взгляд, я вижу в глубине стекла профиль моего соседа. Рядом со мной - грузный и шумный англичанин из калифорнии.
: смешной старый злодей, выпятив губу и сложив руки на груди, угрюмо смотрит в спинку кресла перед собой.
Он обижен, потому что я достала наушники и собираюсь слушать музыку, пренебрегая его редким, как выяснилось позднеее, настроением поболтать.
Я решаю не участвовать в его спектакле, но ласковой улыбкой даю понять что не осуждаю его искреннее желание развлечься, и что я, в целом, на его стороне. Через некоторое время он находит себе поддержку в лице полной и очаровательной тибетки, сидящей через проход от нас, и они принимаются жизнерадостно критиковать наших водителей, автобус в целом и спинки кресел в частности.
Дав себе труд услышать этого человека, я вижу замкнутого мальчика, романтика и мечтателя, который строил дирижабль, никому не объясняя суть своих планов, но ожидал что результат будет говорить сам за себя. В конце концов, устав болтать, я засыпаю, а он сопит, ворочается, и в конце концов, не выдержав напряжения, срывается с места и обрывает занавеску, которую индусы задернули (пассаж на тему стоит повесить бежевую шторку и лакшери бас превращается в элегантные шорты) , с криками что мы все пытаемся спать и обещанием засунуть мобильный в задницу.
Неожиданно испытала удушье - рынок облепил меня, как мокрое платье, засыпал пылью, ткнул в лицо черным пальцем "сильного человека" в красной чалме. Я даже потеряла ориентацию на секунду, и когда пришла в себя, прямо перед собой увидела пустое такси -рикшу и села в него. Назвала адрес и мы тут же уехали. По пути я выбрасывала в открытые окна спутанные цветные нитки мыслей из своей головы, стараясь отрешиться от оставшихся дел, от которых только что так решительно сбежала. Водитель рикши был очевидно рад и горд своей ролью гида, и я доставила ему удовольствие, сообщив что в Дели я впервые и буду рада, если он мне его продемонстрирует. Глядя на его радостное лицо в панорамном зеркале, аккуратный затылок, худые плечи под белоснежной рубашкой и пустую бутылку воды в специальном стаканчике справа от него, я в тысячный раз призналась в любви этой удивительной стране, со всем ее золотом и грязью.
Порыв ветра вместе с горстью пыли и мелких камешков принес мне на колени бумажный пакетик с надписью "Enjoy", Борис Борисович пел мне в наушники "Сегодня я прощаюсь, послезавтра я опять буду здесь", и ветер выдувал слезы счастья из-под моих солнцезащитных очков.
Через сорок минут мы припарковались возле храма всех религий, построенного в форме полураскрытого цветка лотоса. Снаружи он вызывает ассоциации с кинотеатром или спортивным стадионом. Мой водитель, гордый своей ролью защитника и хозяина города, выпрыгнул из кабины и заботливо перевел меня через дорогу, важно кивая и вытягивая руку в сторону гудящих машин.
Вокруг каменного лотоса раскинулась огромная лужайка, давая отдых глазам от нагромождений серых зданий и рекламы, а у подножья храма притаился бассейн с неожиданно яркой бирюзовой водой. Лужайки и раскаленные каменные ступени усеяны людьми.
Посетители движутся в два потока по коридорам из ограждений. Один поток всасывается внутрь, другой выталкивает посетителей наружу. Толчками, как кровеносные тельца по венам, люди просачиваются сквозь каменную громаду храма.
Повинуясь общему движению, встраиваюсь в живой ручей, улыбаясь любопытным окружающим, оставляю свои сандалии у подножья храма и приближаюсь к главному входу. Всех нас выстраивают в одну линию и медленно ведут к дверям храма, как в школе малышей водят в столовую. Индусы вокруг меня толкаются, шутят и фотографируются.
Молодой парень, больше похожий на студента юридического факультета, чем на служителя храма, произносит речь, раскрывающую суть новой религии, состоящей в том, что в этом храме можно молиться любому богу. Он просит нас выключить телефоны и соблюдать тишину когда мы войдем внутрь. Торжественно распахивает стеклянную дверь и впускает нас. Мы шелестим и шаркаем босыми ногами, попадая в недра исполинского лотоса. Внутри светло, прохладно, рядами стоят каменные скамьи. Я присаживаюсь в дальнем углу, чтобы спокойно наблюдать.
Воцаряется внимательная тишина, как перед началом концерта.
Перед рядами сидений - микрофон и трибуна, но она пуста. Я смотрю на людей со стороны, а они смотрят на лектора, которого нет. Под куполом летает шорох, щебет, неповторимая музыка молчания храма. В воздухе нежное пение птиц. Многократно повторяется под куполом вскрик ребенка. Пестрая толпа, нарядная, радостная, застывает на несколько минут и молча, затаив дыхание, ждет чуда.
И чудо происходит. Как по команде, молча, один за другим, и затем лавиной, общим потоком, все они вдруг снимаются с мест и устремляются к выходу. Шаги босых ног беззвучны, люди напоминают тени.
Сквозь стеклянные стены храма мне видны темные на фоне залитого солнцем поля, силуэты новой группы людей, ожидающих своей очереди новой порцией крови войти в сердце храма.
Каменный лотос совершает вдох и выдох примерно каждые десять минут, и с одним из выдохов выхожу из храма и я.
Пройдя босиком по горячему камню, я нахожу свои сандалии, и возвращаюсь к месту где меня ожидает мой водитель и бумажный пакетик на сиденье.
Прямо напротив ворот, ведущих к храму всех религий, в глубине путаницы переулков, есть маленький храм богини Кали. Я была там четыре года назад, в темноте, с малознакомым попутчиком, со спящей дочкой на руках. Сегодня я решаюсь посетить его снова.
Я иду к нему по коридорам из ограждений, минуя лавки, заваленные чудовищными детскими игрушками, изображениями индуистских богов, золотистой мишурой и сладостями. Я подбираю юбку повыше и шагаю осторожно - каменный пол покрыт гниющими отбросами. Тысячи мух роятся вокруг, и сквозь их рой просвечивают золотистые безделушки на прилавках. Подойдя к храму, снова занимаю очередь , чтобы попасть внутрь. Мы медленно двигаемся ко входу, и слева в стенах храма я вижу запертые двустворчатые двери. Они серебряные, с очень красивой чеканкой и резьбой, но покрыты потеками засохшей влаги и толстым слоем пыли.
Прямо передо мной - высокий широкоплечий парень, который у входа неожиданно падает на колени и упирается лбом в порог храма. Я вежливо жду, когда он поднимется на ноги, и, следуя за ним, вхожу внутрь.
В тесноте внутри суета, алтарь окружен верующими, но там, в глубине, в самом сердце храма - богиня, и я хочу ее увидеть. Люди расступаются передо мной, и я вижу ее.
И так же как и в первый раз, как четыре года назад, она поражает меня до глубины души.
Над полом, почти в человеческий рост - ее корона и лицо до середины носа, видны только глаза и переносица, она выглядывает из пола как из воды. Ее глаза - золотые пуговицы, и я знаю, что она видит меня насквозь. Ее взгляд - кустарная работа, золотистые бочонки, шаловливой рукой вдавленные в розовую глину, знают кто я и зачем пришла. Они древнее этого города, от них веет первобытным ужасом, дикой безудержной страстью, запахом крови и потных животных. Я замираю на несколько минут, не в силах пошевелиться, и напряженно всматриваюсь в ее глаза поверх голов толпящихся людей.
Руками служителя храма Богиня милостиво угощает меня сладкими шариками и я, поклонившись и звякнув колоколом, мимо неузнаваемых богов, впаянных в стены, усеянных рисом и облепленных сладкими подношениями, возвращаюсь к воняющему и гниющему, залитому вечерним солнцем пути назад. Один шарик невыносимо сладкого прасада я отдаю водителю, один беру себе.
Золотистые глаза Кали-Маа провожают меня.
Сегодня мой последний день в Индии в этом году.
Водитель нашего автобуса похож на мальчика, который для солидности приклеил усы. Рядом с ним - его помощник, старше почти вдвое. Четыре часа утра. Я проснулась от того что чуть не упала с кресла, и пришла посидеть к ним. Индусы не задают лишних вопросов - молча придвинули мне табурет, накрыли мои колени пледом. Улыбка - одобряющая и чуть снисходительная.
Я сижу между водителем и помощником, прямо перед огромным телевизором лобового стекла. Единственный источник света - это фары, освещающие дорогу.
Автобус за моей спиной наполнен спящими пассажирами. С моего места виден монах в тибетской одежде, спящий в позе лотоса, с четками в руках и с улыбкой на лице. Остальных я не вижу, но чувствую.
Мы несемся с огромной скоростью, скачками, мягко, играючи переваливаясь по крутой спирали серпантина, как будто на спине огромного медведя, который играет с собственным хвостом, иногда совершая почти полный разворот на одном месте. Я смотрю на профиль водителя. У него мягкие очертания щеки, улыбчивый рот. Он ведет автобус так же как пьет чай, без напряжения. Воля этого худенького усатого мальчика несгибаема. Все мы едем на его плечах в ночь.
Мы обгоняем открытые фургоны, заполненные индусами в легкой одежде. Наши фары освещают их - чтобы согреться, они хлопают в ладоши и поют, тесно прижавшись друг другу на ветру. Видны руки сидящих с краю - они крепко держатся за цепи, чтобы не выпасть. На их лицах нет ни страха, ни досады.
Навстречу нам летят джипы, из темноты выступают задумчиво блуждающие коровы, иногда попадаются одинокие пешеходы, закутанные в шерстяные одеяла. Справа из-за каменных оград тянутся к нам ветви деревьев. Слева, в черноте пропасти, мягко и ласково светятся редкие огоньки. Мы поднимаемся в горы.
Дорожка в Багсу летит с камешка на камешек, легко, как горный ручеек, огибает дома, иногда шаловливо забегая к кому-то во двор. Следуя этой тропинке, встречаешь ласковые глаза стариков, испокон сидящих вдоль нее; она журчит вниз по склону, сбегает по каменным ступеням, выносит нас в деревеньку. Слева в магазинчике купим знаменитые местные пирожные, и, лучась глазами, кивая направо и налево, отправимся гулять дальше. По пыльной ленте дороги, облепленной пестротой маленьких лавочек, огибаем гору, и здесь посидим, болтая ногами над обрывом, поговорим с израильтянами. Девочка, маленькая милая еврейка в черном трикотаже - чистая неспешная река, если не смотреть на нее глазами, а только ощущать - она в ярком шелке, который колышется, огибает, обтекает, обнимает ее. У нее трогательные пальчики на ногах, как у спящего ребенка. Невинность - вот чем дышит ее фигура. Парень - с оранжевой стружкой волос, первым делом предлагает мне воды, и мы смеемся, просто от полноты момента, все вместе.
Повинуясь внутреннему ощущению, двигаемся дальше. Поделиться монеткой со старой женщиной на обочине, бесцельно поблуждать по солнечному базару, спуститься сквозь лес, наполненный шелестом молитвенных флагов, и найти лавочку над обрывом. И на этой лавочке, наконец, в просветы между ветвями, увидеть снежные вершины - сахарные пики в голубом, и лепестки цветущей яблони, и изрезанные горизонтальными полосками зеленые щеки гор. Поделиться водой с монахом на соседней лавке, и легко отправиться дальше.
Оранжевый автобус уносит меня прочь от от бликов на солнечных очках моих друзей, от сосновых иголок в вечернем воздухе, от каменных козьих троп и от цепочки снежно-сахарных вершин, которые, словно провожая меня, заглядывают в окна автобуса то слева, то справа. Они меняются от белоснежных через персиковый закатный к густому чернильному вечернему цвету, и у меня не хватает слов чтобы описать это зрелище. Иногда грозовая туча цепляется своим мокрым животом за снежные горы, и тогда видны лишь очертания ближних холмов, покрытые мягкой шерстью леса. Но когда туча, обессилев, уползает, уводя за собой свою тень, я снова вижу солнце - и тогда, затаив дыхание, смотрю в небо. И каждый раз - словно в первый раз - снежные вершины пронзают меня насквозь, заставляя замереть от невероятного ощущения чистоты и вечной новизны. И если Создатель - мужчина, то с помощью снежных вершин он каждый раз делает мне предложение, и я каждый раз отвечаю "да!".
Автобус петляет по серпантину, вниз, вниз, как ручеек, который спешит влиться в озеро машин и суеты огромного города, а мудрые звезды в небе остаются на своих местах.
Надо мной вращается звездная карусель, и в оконном стекле я могу разглядеть свое лицо - его выражение, захваченное врасплох. В зависимости от мыслей, пробегающих на внутреннем дисплее, оно становится обиженным, хмурым, безмятежно-мечтательным. Это игра образов, мыщц, выражений - прекрасная игра. Сфокусировав взгляд, я вижу в глубине стекла профиль моего соседа. Рядом со мной - грузный и шумный англичанин из калифорнии.
: смешной старый злодей, выпятив губу и сложив руки на груди, угрюмо смотрит в спинку кресла перед собой.
Он обижен, потому что я достала наушники и собираюсь слушать музыку, пренебрегая его редким, как выяснилось позднеее, настроением поболтать.
Я решаю не участвовать в его спектакле, но ласковой улыбкой даю понять что не осуждаю его искреннее желание развлечься, и что я, в целом, на его стороне. Через некоторое время он находит себе поддержку в лице полной и очаровательной тибетки, сидящей через проход от нас, и они принимаются жизнерадостно критиковать наших водителей, автобус в целом и спинки кресел в частности.
Дав себе труд услышать этого человека, я вижу замкнутого мальчика, романтика и мечтателя, который строил дирижабль, никому не объясняя суть своих планов, но ожидал что результат будет говорить сам за себя. В конце концов, устав болтать, я засыпаю, а он сопит, ворочается, и в конце концов, не выдержав напряжения, срывается с места и обрывает занавеску, которую индусы задернули (пассаж на тему стоит повесить бежевую шторку и лакшери бас превращается в элегантные шорты) , с криками что мы все пытаемся спать и обещанием засунуть мобильный в задницу.
Неожиданно испытала удушье - рынок облепил меня, как мокрое платье, засыпал пылью, ткнул в лицо черным пальцем "сильного человека" в красной чалме. Я даже потеряла ориентацию на секунду, и когда пришла в себя, прямо перед собой увидела пустое такси -рикшу и села в него. Назвала адрес и мы тут же уехали. По пути я выбрасывала в открытые окна спутанные цветные нитки мыслей из своей головы, стараясь отрешиться от оставшихся дел, от которых только что так решительно сбежала. Водитель рикши был очевидно рад и горд своей ролью гида, и я доставила ему удовольствие, сообщив что в Дели я впервые и буду рада, если он мне его продемонстрирует. Глядя на его радостное лицо в панорамном зеркале, аккуратный затылок, худые плечи под белоснежной рубашкой и пустую бутылку воды в специальном стаканчике справа от него, я в тысячный раз призналась в любви этой удивительной стране, со всем ее золотом и грязью.
Порыв ветра вместе с горстью пыли и мелких камешков принес мне на колени бумажный пакетик с надписью "Enjoy", Борис Борисович пел мне в наушники "Сегодня я прощаюсь, послезавтра я опять буду здесь", и ветер выдувал слезы счастья из-под моих солнцезащитных очков.
Через сорок минут мы припарковались возле храма всех религий, построенного в форме полураскрытого цветка лотоса. Снаружи он вызывает ассоциации с кинотеатром или спортивным стадионом. Мой водитель, гордый своей ролью защитника и хозяина города, выпрыгнул из кабины и заботливо перевел меня через дорогу, важно кивая и вытягивая руку в сторону гудящих машин.
Вокруг каменного лотоса раскинулась огромная лужайка, давая отдых глазам от нагромождений серых зданий и рекламы, а у подножья храма притаился бассейн с неожиданно яркой бирюзовой водой. Лужайки и раскаленные каменные ступени усеяны людьми.
Посетители движутся в два потока по коридорам из ограждений. Один поток всасывается внутрь, другой выталкивает посетителей наружу. Толчками, как кровеносные тельца по венам, люди просачиваются сквозь каменную громаду храма.
Повинуясь общему движению, встраиваюсь в живой ручей, улыбаясь любопытным окружающим, оставляю свои сандалии у подножья храма и приближаюсь к главному входу. Всех нас выстраивают в одну линию и медленно ведут к дверям храма, как в школе малышей водят в столовую. Индусы вокруг меня толкаются, шутят и фотографируются.
Молодой парень, больше похожий на студента юридического факультета, чем на служителя храма, произносит речь, раскрывающую суть новой религии, состоящей в том, что в этом храме можно молиться любому богу. Он просит нас выключить телефоны и соблюдать тишину когда мы войдем внутрь. Торжественно распахивает стеклянную дверь и впускает нас. Мы шелестим и шаркаем босыми ногами, попадая в недра исполинского лотоса. Внутри светло, прохладно, рядами стоят каменные скамьи. Я присаживаюсь в дальнем углу, чтобы спокойно наблюдать.
Воцаряется внимательная тишина, как перед началом концерта.
Перед рядами сидений - микрофон и трибуна, но она пуста. Я смотрю на людей со стороны, а они смотрят на лектора, которого нет. Под куполом летает шорох, щебет, неповторимая музыка молчания храма. В воздухе нежное пение птиц. Многократно повторяется под куполом вскрик ребенка. Пестрая толпа, нарядная, радостная, застывает на несколько минут и молча, затаив дыхание, ждет чуда.
И чудо происходит. Как по команде, молча, один за другим, и затем лавиной, общим потоком, все они вдруг снимаются с мест и устремляются к выходу. Шаги босых ног беззвучны, люди напоминают тени.
Сквозь стеклянные стены храма мне видны темные на фоне залитого солнцем поля, силуэты новой группы людей, ожидающих своей очереди новой порцией крови войти в сердце храма.
Каменный лотос совершает вдох и выдох примерно каждые десять минут, и с одним из выдохов выхожу из храма и я.
Пройдя босиком по горячему камню, я нахожу свои сандалии, и возвращаюсь к месту где меня ожидает мой водитель и бумажный пакетик на сиденье.
Прямо напротив ворот, ведущих к храму всех религий, в глубине путаницы переулков, есть маленький храм богини Кали. Я была там четыре года назад, в темноте, с малознакомым попутчиком, со спящей дочкой на руках. Сегодня я решаюсь посетить его снова.
Я иду к нему по коридорам из ограждений, минуя лавки, заваленные чудовищными детскими игрушками, изображениями индуистских богов, золотистой мишурой и сладостями. Я подбираю юбку повыше и шагаю осторожно - каменный пол покрыт гниющими отбросами. Тысячи мух роятся вокруг, и сквозь их рой просвечивают золотистые безделушки на прилавках. Подойдя к храму, снова занимаю очередь , чтобы попасть внутрь. Мы медленно двигаемся ко входу, и слева в стенах храма я вижу запертые двустворчатые двери. Они серебряные, с очень красивой чеканкой и резьбой, но покрыты потеками засохшей влаги и толстым слоем пыли.
Прямо передо мной - высокий широкоплечий парень, который у входа неожиданно падает на колени и упирается лбом в порог храма. Я вежливо жду, когда он поднимется на ноги, и, следуя за ним, вхожу внутрь.
В тесноте внутри суета, алтарь окружен верующими, но там, в глубине, в самом сердце храма - богиня, и я хочу ее увидеть. Люди расступаются передо мной, и я вижу ее.
И так же как и в первый раз, как четыре года назад, она поражает меня до глубины души.
Над полом, почти в человеческий рост - ее корона и лицо до середины носа, видны только глаза и переносица, она выглядывает из пола как из воды. Ее глаза - золотые пуговицы, и я знаю, что она видит меня насквозь. Ее взгляд - кустарная работа, золотистые бочонки, шаловливой рукой вдавленные в розовую глину, знают кто я и зачем пришла. Они древнее этого города, от них веет первобытным ужасом, дикой безудержной страстью, запахом крови и потных животных. Я замираю на несколько минут, не в силах пошевелиться, и напряженно всматриваюсь в ее глаза поверх голов толпящихся людей.
Руками служителя храма Богиня милостиво угощает меня сладкими шариками и я, поклонившись и звякнув колоколом, мимо неузнаваемых богов, впаянных в стены, усеянных рисом и облепленных сладкими подношениями, возвращаюсь к воняющему и гниющему, залитому вечерним солнцем пути назад. Один шарик невыносимо сладкого прасада я отдаю водителю, один беру себе.
Золотистые глаза Кали-Маа провожают меня.
Сегодня мой последний день в Индии в этом году.