24
Первую бусину папа принес, когда мне исполнился один год. Тети и дяди тогда поулыбались: мол, с детства растишь маленькую модницу. Бусину положили в красную коробочку и поставили в сервант.
Впервые мне разрешили надеть мои бусы, когда мне было восемнадцать. Маленькие круглые планеты легко скользили по шелковой нитке. Папа сам застегнул застежку и потрепал меня по затылку. Мама улыбнулась и сказала: теперь ты уже не будешь их пересчитывать. Ты не представляешь, как я была горда. Тогда мне казалось, что весь мир смотрит только на меня.
Первое время я носила их не снимая, появлялась на всех вечеринках, и мне казалось, что мягкое сияние бусин предает моей коже ощущение матовости и мягкости. Может, так оно и было, потому что первый раз меня никогда не целовали в губы, зато я всегда ощущала прикосновения к своей шее.
Моя жизнь бежала впереди меня. Вокруг меня все росло и множилось: так прорывает землю весна, жадно хватаясь за каждый новый миллиметр воздуха. Я влюблялась и теряла, обижалась и пришивала пуговицы, засыпала на лавке в летнем парке, ела мороженое и читала их письма. Менялся цвет одежды и покрой, даже немного изменился цвет моих глаз. А бусины становились чуть заметно тяжелее.
А потом, в одну ночь, мне приснилось: высокая, строгая женщина в черном, до пят, глухом платье и в пенсне. В одной руке она держала мои бусы и медленно, медленно перебирала мои года: двадцать третий щелкал по первому, и моя жизнь начиналась заново. Некоторое время женщина просто смотрела. Потом отложила бусы и жестом пригласила меня за стол. Я помню дивное столовое серебро: тонкая, почти невесомая вязь - страшно даже дышать на такое, не то что прикасаться к нему. Она открыла крышку - на нем, такое дымящееся и привлекательное, такое соблазнительно и аппетитное, лежало мое время. Я помню как она медленно и неторопливо, как до ужаса изящно отрезала крохотные минутки, как тщательно пережевывала дни. Так, неторопливо и с достоинством был съеден июль моего двадцать четвертого года.
Все это произошло именно так. Мы по-настоящему взрослеем, когда начинаем бояться времени, и делаем невероятные глупости, пытаясь угнаться за ним. На руке моей лежит двадцать четвертая бусинка. В ней, как в янтаре, застыли два моих страха: время и одиночество. Они неразлучны. Взгляды их бесконечны. Пожалуй, единственное, что я могу сделать - это просто улыбнуться.
Впервые мне разрешили надеть мои бусы, когда мне было восемнадцать. Маленькие круглые планеты легко скользили по шелковой нитке. Папа сам застегнул застежку и потрепал меня по затылку. Мама улыбнулась и сказала: теперь ты уже не будешь их пересчитывать. Ты не представляешь, как я была горда. Тогда мне казалось, что весь мир смотрит только на меня.
Первое время я носила их не снимая, появлялась на всех вечеринках, и мне казалось, что мягкое сияние бусин предает моей коже ощущение матовости и мягкости. Может, так оно и было, потому что первый раз меня никогда не целовали в губы, зато я всегда ощущала прикосновения к своей шее.
Моя жизнь бежала впереди меня. Вокруг меня все росло и множилось: так прорывает землю весна, жадно хватаясь за каждый новый миллиметр воздуха. Я влюблялась и теряла, обижалась и пришивала пуговицы, засыпала на лавке в летнем парке, ела мороженое и читала их письма. Менялся цвет одежды и покрой, даже немного изменился цвет моих глаз. А бусины становились чуть заметно тяжелее.
А потом, в одну ночь, мне приснилось: высокая, строгая женщина в черном, до пят, глухом платье и в пенсне. В одной руке она держала мои бусы и медленно, медленно перебирала мои года: двадцать третий щелкал по первому, и моя жизнь начиналась заново. Некоторое время женщина просто смотрела. Потом отложила бусы и жестом пригласила меня за стол. Я помню дивное столовое серебро: тонкая, почти невесомая вязь - страшно даже дышать на такое, не то что прикасаться к нему. Она открыла крышку - на нем, такое дымящееся и привлекательное, такое соблазнительно и аппетитное, лежало мое время. Я помню как она медленно и неторопливо, как до ужаса изящно отрезала крохотные минутки, как тщательно пережевывала дни. Так, неторопливо и с достоинством был съеден июль моего двадцать четвертого года.
Все это произошло именно так. Мы по-настоящему взрослеем, когда начинаем бояться времени, и делаем невероятные глупости, пытаясь угнаться за ним. На руке моей лежит двадцать четвертая бусинка. В ней, как в янтаре, застыли два моих страха: время и одиночество. Они неразлучны. Взгляды их бесконечны. Пожалуй, единственное, что я могу сделать - это просто улыбнуться.