Двенадцать книжных месяцев. Октябрь
А.и Л. Белаш, "Имена мёртвых".
Октябрьская книга у меня тоже есть.
Самый щедрый, самый добрый для меня месяц - это октябрь. Тыквенные пироги с мороженым и последняя волна заготовок на зиму. После лета еще хватает сил, работа радует, темнеет еще не совсем поздно. В голове бродят мысли и толкаются локтями персонажи. Первый снег - чистый белый лист, по которому радостно писать.
Когда я только начинала работать в университете, у меня были студенты-вечерники. Начинающих всегда ставили сначала на вечерников. Но и у дневного отделения занятия тоже были - не так уж много этих вечерников, не наберешь на полную нагрузку.
Между дневными и вечерними парами получалась пауза часа на три. И я очень любила это время. Можно спокойно поесть, выпить чайку. А потом делай что душе угодно. Хочешь - отправляйся гулять по Васильевскому острову (а что может быть лучше хорошей прогулки по Васильевскому острову?) Хочешь - иди в гости: на Шестой линии на книжном складе работает мама хорошего друга, на Десятой живет руководительница литклуба, с которой отношения уже давным-давно не формальные, а самые теплые. Хочешь - сиди в пустой аудитории и читай. Занятия у меня проходили прямо в Главном здании, более того - в Петровском коридоре. Аудитории там были старые, не запирались. Выбирай любую и сиди. С трех до шести ты никому не помешаешь, и никто не помешает тебе.
Помню один такой день в начале октября. Ранний вечер. Я ужасно себе нравлюсь в длинной вельветовой юбке, джемперке и жилетке. До пары еще полтора часа, а в сумке у меня книга. Открываю ее - и проваливаюсь в другую осень, другое пространство и время.
Идти было недалеко - через Красный мост и дальше мимо башни Милосердия. Ласковая с утра, погода начала портиться; над крышами поплыли унылые низкие тучи, приближался дождь. Срезая угол от Епископских ворот, они попали в путаницу старинных улочек, где светились липы в осеннем золоте; кое-где столики возле каффи еще были выставлены на тротуар, но близкое ненастье загнало всех за стекло, и полосатые тенты слабо колыхались над опустевшими островками веселья.
- Я привык, что она не всегда со мной рядом, - вспоминал Людвик. - Чему удивляться? у нее начиналась своя жизнь, и мы с Ортанс порой делились догадками - что у нее на душе? что ее влечет? Она не таилась, но хотелось знать больше, а Марсель не открывалась мне так, как я ждал, и ждать этого, при нашем житье врозь, было напрасно. И когда ее не стало, я начал прислушиваться - вот сейчас ключ в двери повернется, стукнет дверь, и она крикнет из прихожей: «Па! ты дома?», сбрасывая на ходу сапожки… Она так часто уходила! - я не мог поверить, что она больше не придет. А когда убедился, то эта тишина напоминала мне об одном - никогда, никогда. Она была - вот что я понял. Она была во мне - неужели я этого не видел раньше? она была так просто, естественно, словно… знаете, когда отнимают руку, калека чувствует ее нервами - руку, которой нет.
- Да, - буркнул Герц. - Эта рука еще и болит иногда. Это называется фантомные - то есть призрачные - боли. Они бывают очень мучительны.
- Это только так называется. Руки нет, а болит-то она по-настоящему. И вылечить ее нельзя.
Заморосил дождь - вначале робко, затем смелей, - и золотистые липы зашелестели хором: «дождь-дождь-дождь»; на каменных улочках распустились зонты, как шляпки лоснящихся черных грибов.
Я уже читала этот роман, Александр и Людмила публиковали его в нашем самиздатовском журнале "Лабиринт". Теперь он вышел отдельным изданием. Я знаю, что будет на следующих страницах. Сейчас начнет закручиваться пружина, и дождь будет лить до самой ночи, и трое - университетский профессор, солдат и убийца с лучистыми глазами - отправятся на кладбище, чтобы вернуть ушедшую до срока девочку в мир живых.
Я все это знаю. Но я все равно взяла книгу с собой на работу, и у меня есть целых полтора свободных часа.
Моя октябрьская книга - А. и Л. Белаш. "Имена мертвых".
Октябрьская книга у меня тоже есть.
Самый щедрый, самый добрый для меня месяц - это октябрь. Тыквенные пироги с мороженым и последняя волна заготовок на зиму. После лета еще хватает сил, работа радует, темнеет еще не совсем поздно. В голове бродят мысли и толкаются локтями персонажи. Первый снег - чистый белый лист, по которому радостно писать.
Когда я только начинала работать в университете, у меня были студенты-вечерники. Начинающих всегда ставили сначала на вечерников. Но и у дневного отделения занятия тоже были - не так уж много этих вечерников, не наберешь на полную нагрузку.
Между дневными и вечерними парами получалась пауза часа на три. И я очень любила это время. Можно спокойно поесть, выпить чайку. А потом делай что душе угодно. Хочешь - отправляйся гулять по Васильевскому острову (а что может быть лучше хорошей прогулки по Васильевскому острову?) Хочешь - иди в гости: на Шестой линии на книжном складе работает мама хорошего друга, на Десятой живет руководительница литклуба, с которой отношения уже давным-давно не формальные, а самые теплые. Хочешь - сиди в пустой аудитории и читай. Занятия у меня проходили прямо в Главном здании, более того - в Петровском коридоре. Аудитории там были старые, не запирались. Выбирай любую и сиди. С трех до шести ты никому не помешаешь, и никто не помешает тебе.
Помню один такой день в начале октября. Ранний вечер. Я ужасно себе нравлюсь в длинной вельветовой юбке, джемперке и жилетке. До пары еще полтора часа, а в сумке у меня книга. Открываю ее - и проваливаюсь в другую осень, другое пространство и время.
Идти было недалеко - через Красный мост и дальше мимо башни Милосердия. Ласковая с утра, погода начала портиться; над крышами поплыли унылые низкие тучи, приближался дождь. Срезая угол от Епископских ворот, они попали в путаницу старинных улочек, где светились липы в осеннем золоте; кое-где столики возле каффи еще были выставлены на тротуар, но близкое ненастье загнало всех за стекло, и полосатые тенты слабо колыхались над опустевшими островками веселья.
- Я привык, что она не всегда со мной рядом, - вспоминал Людвик. - Чему удивляться? у нее начиналась своя жизнь, и мы с Ортанс порой делились догадками - что у нее на душе? что ее влечет? Она не таилась, но хотелось знать больше, а Марсель не открывалась мне так, как я ждал, и ждать этого, при нашем житье врозь, было напрасно. И когда ее не стало, я начал прислушиваться - вот сейчас ключ в двери повернется, стукнет дверь, и она крикнет из прихожей: «Па! ты дома?», сбрасывая на ходу сапожки… Она так часто уходила! - я не мог поверить, что она больше не придет. А когда убедился, то эта тишина напоминала мне об одном - никогда, никогда. Она была - вот что я понял. Она была во мне - неужели я этого не видел раньше? она была так просто, естественно, словно… знаете, когда отнимают руку, калека чувствует ее нервами - руку, которой нет.
- Да, - буркнул Герц. - Эта рука еще и болит иногда. Это называется фантомные - то есть призрачные - боли. Они бывают очень мучительны.
- Это только так называется. Руки нет, а болит-то она по-настоящему. И вылечить ее нельзя.
Заморосил дождь - вначале робко, затем смелей, - и золотистые липы зашелестели хором: «дождь-дождь-дождь»; на каменных улочках распустились зонты, как шляпки лоснящихся черных грибов.
Я уже читала этот роман, Александр и Людмила публиковали его в нашем самиздатовском журнале "Лабиринт". Теперь он вышел отдельным изданием. Я знаю, что будет на следующих страницах. Сейчас начнет закручиваться пружина, и дождь будет лить до самой ночи, и трое - университетский профессор, солдат и убийца с лучистыми глазами - отправятся на кладбище, чтобы вернуть ушедшую до срока девочку в мир живых.
Я все это знаю. Но я все равно взяла книгу с собой на работу, и у меня есть целых полтора свободных часа.
Моя октябрьская книга - А. и Л. Белаш. "Имена мертвых".