Анатолий Тосс. Фантазии женщины средних лет.
*Закрыв последнюю страницу и немедленно начав перечитывать роман сначала с пониманием того, что это действие читателя «заложено» в роман автором и, наконец, остановившись-абы-где*: Офигительный роман! По прошествию двух дней: очень достойно. Очень. И очень - по-моему.
Редкая по степени современности и красоты метафора романтической любви и самовыражения.
Любовь в романе равна жизни и смерти, герой проживает несколько жизней в разных лицах; героиня оправдана в своем стремлении жить ради себя, а не ради возлюбленных, литература первичнее жизни или по крайней мере равна ей, и, что парадоксально для такого жанра, у романа счастливый конец свершившейся, выразившей себя, живой любви.
При этом роман задает сильную загадку: это русскоязычное произведение - не роман-дерево, не роман-дыхание, не роман-самовыражение, что мы, привыкшие к русской литературе, считаем само собой разумеющимся.
Этот роман выстроен и просчитан и простроен.
Книга специально для меня; и один из интересующих меня вопросов - является ли этот роман действительно романом специально для меня, ибо один раз я обнаружила, что ошибалась, и эта ошибка была очень расширяющего сознание свойства. Это было с романом Анатолия Кима «Стена», тоже содержащим огромную и правдивую экзистенциальную метафору: двое героев очень любили друг друга, но, как часто происходит в современном мире, не смогли жить, не смогли быть вместе. Но любили они друг друга так сильно, что жить без друга они тоже не смогли и оба они умерли. И, так как их любовь была настоящей и, значит, вечной, они встретились в послесмертии и там ведут между собой разговор - об этом роман.
Мне было абсолютна понятна эта метафора, а так как она исключительная, то и свое понимание я некоторое время считала исключительным. Но вдруг обнаружилось, что все, кто читал и с кем мы это обсуждали, мгновенно понимали о чем речь и прочно присоединялись к тому, что я считала исключительным для себя, и это понимание создавало "тайную связь" между нами.
Так для меня ли только «Фантазии женщины средних лет»?
Вернемся к Тоссу.
Почему в основу такого сложного романа положена, в общем, довольно банальная метафора взаимной любви мужчины и женщины? Почему, при изысканной сложности и выстроенности конструкции романа он основан на, в общем, «простецкой» теме эротическо-романтической любви? Потому ли, что в силу «американскости» автора, он все же в первую очередь ориентирован на успех произведения, и роман для него позиционируется не в русском творческом процессе: « пишу как дышу и не могу иначе», а в процессе ином, который я бы обозначила как сознательное приложение творческих усилий по направлению к конструктивной цели самореализации. Это верно как для героя романа, так и, возможно, для автора. В реализацию же обязательно входит популярность. (Пишу, специально не читая ничего про Анатолия Тосса).
При этом роман не вызывает ни малейшего сомнения: обо всем этом думается потом как о вызове. Это ни в коем случае не подделка, не «потреба публики»: в романе есть и искренность и полет и нездешнее и вызов и выбор. Он настоящий; это не «еда», как «еда» для меня, например Улицкая или даже косвенно «Ложится мгла на старые ступени».
Просто и искренность и полет в книге помещены в совершенно не свойственную русскому миру метаконструкцию, в которой окружающая реальность не оценивается, а рассматривается как материал для собственного жизнетворчества. Оказывается, внутри этой аналитической и, возможно, коммерческой просчитанности имеется место и для любви и для жертвы и для тайны и для творчества. Живет это все «внутри небоскреба» <человеческой культуры> ; и даже возможно «внутри Голливуда <человеческой культуры> .
И еще там есть любовь к женщине-которая-сама-для-себя-а-не-для мужчины и ее, этой женщины, окончательное оправдание. Правда, также остается вопрос: насколько просчитано это оправдание: основные читательницы романов-то женщины, а их образу себя в коммерческом мире принято угождать. Но этот вопрос и вправду остается вопросом, а не неявным ответом «да, это сделано чтоб купили».
Еще там нет понятия бога, а есть присутствие действенного творения.
Видимая через роман «другая» конструкция бытия и самого романа заставляет всматриваться в него внимательнее: как, почему она такая? В этом есть новое: мы в русской культуре по традиции ждем дыхания и души, тогда как человеческие жизни конструируются - и созидаются - аналитически.
Если это «массовое» произведение, то это меняет само понятие «масса» (читателей): оно распадается на образы отдельных индивидуальностей, хотя и подчиняющихся общим законам успеха. Они - такие - мне нравятся и я к ним, пожалуй, отношусь.
Редкая по степени современности и красоты метафора романтической любви и самовыражения.
Любовь в романе равна жизни и смерти, герой проживает несколько жизней в разных лицах; героиня оправдана в своем стремлении жить ради себя, а не ради возлюбленных, литература первичнее жизни или по крайней мере равна ей, и, что парадоксально для такого жанра, у романа счастливый конец свершившейся, выразившей себя, живой любви.
При этом роман задает сильную загадку: это русскоязычное произведение - не роман-дерево, не роман-дыхание, не роман-самовыражение, что мы, привыкшие к русской литературе, считаем само собой разумеющимся.
Этот роман выстроен и просчитан и простроен.
Книга специально для меня; и один из интересующих меня вопросов - является ли этот роман действительно романом специально для меня, ибо один раз я обнаружила, что ошибалась, и эта ошибка была очень расширяющего сознание свойства. Это было с романом Анатолия Кима «Стена», тоже содержащим огромную и правдивую экзистенциальную метафору: двое героев очень любили друг друга, но, как часто происходит в современном мире, не смогли жить, не смогли быть вместе. Но любили они друг друга так сильно, что жить без друга они тоже не смогли и оба они умерли. И, так как их любовь была настоящей и, значит, вечной, они встретились в послесмертии и там ведут между собой разговор - об этом роман.
Мне было абсолютна понятна эта метафора, а так как она исключительная, то и свое понимание я некоторое время считала исключительным. Но вдруг обнаружилось, что все, кто читал и с кем мы это обсуждали, мгновенно понимали о чем речь и прочно присоединялись к тому, что я считала исключительным для себя, и это понимание создавало "тайную связь" между нами.
Так для меня ли только «Фантазии женщины средних лет»?
Вернемся к Тоссу.
Почему в основу такого сложного романа положена, в общем, довольно банальная метафора взаимной любви мужчины и женщины? Почему, при изысканной сложности и выстроенности конструкции романа он основан на, в общем, «простецкой» теме эротическо-романтической любви? Потому ли, что в силу «американскости» автора, он все же в первую очередь ориентирован на успех произведения, и роман для него позиционируется не в русском творческом процессе: « пишу как дышу и не могу иначе», а в процессе ином, который я бы обозначила как сознательное приложение творческих усилий по направлению к конструктивной цели самореализации. Это верно как для героя романа, так и, возможно, для автора. В реализацию же обязательно входит популярность. (Пишу, специально не читая ничего про Анатолия Тосса).
При этом роман не вызывает ни малейшего сомнения: обо всем этом думается потом как о вызове. Это ни в коем случае не подделка, не «потреба публики»: в романе есть и искренность и полет и нездешнее и вызов и выбор. Он настоящий; это не «еда», как «еда» для меня, например Улицкая или даже косвенно «Ложится мгла на старые ступени».
Просто и искренность и полет в книге помещены в совершенно не свойственную русскому миру метаконструкцию, в которой окружающая реальность не оценивается, а рассматривается как материал для собственного жизнетворчества. Оказывается, внутри этой аналитической и, возможно, коммерческой просчитанности имеется место и для любви и для жертвы и для тайны и для творчества. Живет это все «внутри небоскреба» <человеческой культуры> ; и даже возможно «внутри Голливуда <человеческой культуры> .
И еще там есть любовь к женщине-которая-сама-для-себя-а-не-для мужчины и ее, этой женщины, окончательное оправдание. Правда, также остается вопрос: насколько просчитано это оправдание: основные читательницы романов-то женщины, а их образу себя в коммерческом мире принято угождать. Но этот вопрос и вправду остается вопросом, а не неявным ответом «да, это сделано чтоб купили».
Еще там нет понятия бога, а есть присутствие действенного творения.
Видимая через роман «другая» конструкция бытия и самого романа заставляет всматриваться в него внимательнее: как, почему она такая? В этом есть новое: мы в русской культуре по традиции ждем дыхания и души, тогда как человеческие жизни конструируются - и созидаются - аналитически.
Если это «массовое» произведение, то это меняет само понятие «масса» (читателей): оно распадается на образы отдельных индивидуальностей, хотя и подчиняющихся общим законам успеха. Они - такие - мне нравятся и я к ним, пожалуй, отношусь.