Памяти Льва Абалкина (сбивчивое эссе о Стругацких)
Фотохудожественное полотно "Памяти Льва Абалкина". Вот как опять же не упрекнуть многочисленных художников руками - всякую фигню рисуют, а эту картину никто не нарисовал! Пришлось мне преодолеть собственную бездарность и таки нарисовать! Что-то не в порядке с этим миром, я считаю.
Кстати о Стругацких:
Я по себе знаю, что есть такая иллюзия, что читаешь Серебряный век или Романтизм и превращаешься в тамошние типажи, но это херня. Надо реально иметь этот ресурс перекрашивания и приспособления, этих мутаций психики - чтобы действительно превратиться. Чтобы научиться так писать как они могли.
Причём тут Стругацкие? - а вот при том, что с ними такая же штука. Нельзя научиться писать как они, даже научиться подражать им - невозможно.
Стругацкие... никто просто так не мыслит, не пишет про контрамотов и анизотропное шоссе, как это они могли.
Никто не отбрасывает такие тени. И это не литература, не литературные приёмы, а пластика атмана, который, в принципе, бывал в других местах.
Это делает его, как минимум, свободнее, и он транслирует это самоощущение. Он строит другие миры, несет их с собой, становится живой альтернативой той среде и времени, в которых он обязан быть по рождению. Возможно, он всегда хочет закричать, что он рожден не тут. Как потерявшийся принц.
О потерявшемся принце:
Хотя Аркадия Стругацкого считают более выдающимся писателем, с младшим (Борисом) тоже было не так что-то, иначе он был бы бесполезен в этой двойной системе.
Он ведь оказался, пусть маленьким по возрасту - но в блокадном Ленинграде. Чем больше я думаю про тот исторический эпизод, тем больше уверен, что он сопровождался вот такой странной метафизической аурой в своей исходной точке - как и нынешняя эпидемия ковида в момент объявления тотальной самоизоляции. Что он был Сдвигом.
И там тоже можно было пережить на практике что-то наподобие зрелища пустого города, это тоже был магический удар, в первый момент которого, в принципе, уже было ясно, что дальше люди изменятся так, что некоторые будут есть друг друга.
Но дело тут не в интеллектуальном понимании, а в чувствительности к таким переменам - к Сдвигам, когда реальность принципиально меняется. И большинство людей видит только политико=экономические события, несущие какие-то страдания, но некоторые... Для них это становится инициацией. В общем, я думаю что, несмотря на малый возраст, он был задет этим магическим импульсом, и потом взрослый - мог поддерживать образы других миров, возникавшие в сознании старшего брата.
У Стругацких эти образы коммунистические (как Земля "Мира Полудня") или капиталистические, как Арканар и Саракш, но ведь явственно другие. Их чужеродность невыразима, и вполне это может считывать только такой читатель, который сам её знает. Их герои, как правило, просто хорошие люди, а вот миры, туман и дождь - что-то что вызывает тоску, создаёт (или транслирует) сурь.
Мне кажется, это впервые появляется в книжке про Быкова и Юрковского, когда их корабль падает в Юпитер. Они видят миры, горные пики, потерянные корабли и это пронизано тоской. Ни у Лема, ни, тем более, у Ефремова - подобное невозможно: тоска по "горящим кораблям" (см. "Бегущий по лезвию", финальный монолог андроида), которые там, куда человеку не дотянуться. Это оглушающая тоска. Потом, в более зрелых книгах, Стругацкие уже постоянно воспроизводили эту особую квазизагадочность. Она стала их "фирменной" чертой.
В лесах Арканара и Саракша, в Граде Обреченном, в заповеднике голованов, в Зоне "Сталкера" - эта тоска есть всюду. А из героев, кстати, Сикорский был потерявшимся принцем. Хотя сюжетно этот архетип (потерявшийся принц) был реализован непосредственно лишь в случае Саула из "Попытки к бегству" и Антона - героя "Трудно быть богом".