Free French Air Forces
... И когда наступило лето, и жара, и выгоревшим сделалось уже совсем всё вокруг - взлётные поля, солдатская форма, и темно-зелёная ткань палаток скорее стала оливковой, он рассказывал им про Нью-Йорк, прохладный, из стекла и бетона, и рисовал на папиросной бумаге - дома, улицы, фонари. Смеялся - "не выйдет из меня художника". Смеялись вместе с ним.
Каждое утро кто-то улетал на разведку. Иногда летали поодиночке, иногда командир пускал двоих или троих - на всякий случай, для подстраховки. Было, что и боялись. И радовались каждый раз, и поздравляли, когда возвращались живыми и невредимыми. Потом уже вошло в привычку, как дежурство - Иоганн помнил свою так и неоконченную школу, деревянные парты, доску и мел, и, когда однажды он услышал от кого-то фразу "тяжело в учении, легко в бою", то подумал - как же верно. От Антуана он перенял привычку разговаривать с самолётами - однажды подсмотрел, как тот стоял, прислонившись щекой к нагретому солнцем "Лайтнингу", и что-то шептал - может, молитву, может, сказку. Может, его сказки и были молитвами, Иоганн не знал, но верил, что если Бог есть, то однажды война закончится, и они все вернутся домой, и Антуан напишет еще много-много книг. Он прочёл их все до единой, потом, а пока было лето, жара, и искрящееся море под крылом самолёта, и первый ночной полёт.
***
Это было 4 июля, Иоганн хорошо запомнил, потому что в их части стояли американцы, и в тот вечер они принесли вино. Пару бутылок зелёного стекла, пузатых, пыльных и липких, на двадцать человек - как раз по глотку. Вино было французским (американцев еще подкалывали, что не родное, не из Штатов; американцы шутливо огрызались - пейте, что дают), вино было душистым, кисловатым и терпким, но совсем не освежало. Стояла засуха, каждый день ждали дождя, как манны небесной, а дождя всё не было. И от костра шёл жар, и воротник свежевыстиранной формы натирал шею, и Иоганн был уже почти в полудрёме, когда из палатки Главного послышался разговор. Даже не разговор, а просто обрывки фраз на повышенных тонах, и один раз, когда ветки в огне трещали совсем тихонько, послышался звук удара по столу - книгой или папкой. И всё. А потом из палатки вышел Антуан, долго, надрывно кашлял в платок, поймал на себе их взгляд - и даже не улыбнулся, как обычно. Молча козырнул и зашагал прочь. Когда его коренастая фигура совсем исчезла из виду, кто-то из американцев пожал плечами.
- Сидел бы на месте, чего туда рваться. Вообще странно, что его сюда всё-таки взяли, с его депрессией.
Иоганн не знал, что такое депрессия. Сожаление, когда кто-то из товарищей не возвращался; тоска по дому; мучительное ожидание писем, которые так редко приходили; и даже иногда предательски наворачивающиеся слёзы - это всё было понятно и знакомо, а мифической депрессии в его мире не существовало, но так или иначе, весь смысл был налицо, и не было важно, где причина, где следствие: Антуана не хотели пускать в небо. Антуану было грустно.
А потом однажды на их авиабазе приземлились истребители, больше и мощнее, чем ЯКи, на которых летала их дивизия. Они все, и зеленые мальчишки, и те, кто был званием постарше, тогда высыпали на поле: посмотреть на "чудо техники", и Главный - при всех - сдался и махнул рукой, и по-отечески, хоть и был старше всего на несколько лет, похлопал Антуана, стоявшего в первых рядах, по плечу. Антуан просветлел лицом. Из них всех только он один умел пилотировать "Лайтнинги".
***
Новобранцы были бойкими. Успели перезнакомиться в дороге, в казарму ввалились, смеясь и шумя, на что синхронно скривились "старики", и только один оставался в стороне. Высокий, смуглый, с глазищами в пол-лица, он вошел последним, сразу прошел к своей койке, молча её застелил, молча разложил вещи из вещмешка. Не оглядывался по сторонам, как другие, смотрел прямо перед собой. Как будто спиной чувствовал направленные в его сторону недобрые взгляды. И когда откуда-то из угла раздался издевательский оклик - "эй, дуче!" - не обернулся, только дёрнул плечом, словно отгоняя назойливую муху. Он так и молчал все два дня, пока его не перевели, терпеливо пропуская мимо ушей обидные словечки, и все в итоге сделали вывод, что он то ли глухой, то ли немой, а через два дня он уже встречал их на аэродроме, сунув руки в карманы, широко улыбаясь, будто бы и забыв о нападках.
- Привет. Я Паскаль.
Несмотря на его дружелюбие, к нему все равно привыкли не сразу, некоторые продолжали относиться к новому механику как к вражескому лазутчику, автоматически, кажется, считая любого итальянца приверженцем Муссолини, и даже разъяснения, что Паскаль - с Корсики, а значит, француз, не имели воздействия. Особо упрямые звали его Паскуале - на что он точно так же упрямо не откликался. На вид ему можно было бы дать лет двадцать, если не присматриваться - и только при ярком свете становились заметны мешки под глазами и ранние морщины. И когда один из самолётов вернулся весь искорёженный (и как только долетел!), и Паскаль, пытаясь сделать хоть что-нибудь, не вылезал из ангара круглыми сутками и перестал бриться, стало заметно, что он далеко не подросток. В остальном же - мальчишка мальчишкой. Бренчал по вечерам на гитаре незамысловатые песенки, выделывал на турнике акробатические номера - гибкий, как кошка, гуттаперчевый, чуть ли не в узел завязывался, вырезал из дерева чётки и фигурки и раздаривал всей части. И рабочий комбинезон, защитного цвета, с эмблемой ВВС Свободной Франции на рукаве, был из-за худобы ему велик и сидел мешковато.
О нём знали не много. Знали, что был добровольцем - сбежал с Корсики в грузовом отсеке парома, на перекладных добрался до Тулузы, где был призывной пункт, нанялся механиком - а его по распределению направили обратно. Потом выяснилось, что брать на фронт Паскаля вовсе не хотели - у него, единственного кормильца в семье, оставались дома мать и младшая сестра. Он не писал им писем. Не носил с собой фотографий в нагрудном кармане. Не навещал в увольнительных. Когда - по негласной традиции - солдаты обменивались друг с другом адресами и напутствиями - "если я вдруг... ну, ты понимаешь, передай им...", он, не высовываясь, сидел в углу и читал потрепанную Библию.
- Я все равно вернусь, - отвечал на вопросы, - так зачем готовиться к худшему? Они же меня ждут, как я могу не вернуться? А если возвращаться - то насовсем.
Казалось, он даже не замечал, что вокруг идёт война. Паскалю было без разницы, где делать свою работу, на фронте или в тылу. Всё, что его заботило - нет ли шумов в моторах, не сбиваются ли с хода турбины, всё ли смазано и отлажено. У него были золотые руки. Паскаль не чинил самолёты. Он их воскрешал.
Каждое утро кто-то улетал на разведку. Иногда летали поодиночке, иногда командир пускал двоих или троих - на всякий случай, для подстраховки. Было, что и боялись. И радовались каждый раз, и поздравляли, когда возвращались живыми и невредимыми. Потом уже вошло в привычку, как дежурство - Иоганн помнил свою так и неоконченную школу, деревянные парты, доску и мел, и, когда однажды он услышал от кого-то фразу "тяжело в учении, легко в бою", то подумал - как же верно. От Антуана он перенял привычку разговаривать с самолётами - однажды подсмотрел, как тот стоял, прислонившись щекой к нагретому солнцем "Лайтнингу", и что-то шептал - может, молитву, может, сказку. Может, его сказки и были молитвами, Иоганн не знал, но верил, что если Бог есть, то однажды война закончится, и они все вернутся домой, и Антуан напишет еще много-много книг. Он прочёл их все до единой, потом, а пока было лето, жара, и искрящееся море под крылом самолёта, и первый ночной полёт.
***
Это было 4 июля, Иоганн хорошо запомнил, потому что в их части стояли американцы, и в тот вечер они принесли вино. Пару бутылок зелёного стекла, пузатых, пыльных и липких, на двадцать человек - как раз по глотку. Вино было французским (американцев еще подкалывали, что не родное, не из Штатов; американцы шутливо огрызались - пейте, что дают), вино было душистым, кисловатым и терпким, но совсем не освежало. Стояла засуха, каждый день ждали дождя, как манны небесной, а дождя всё не было. И от костра шёл жар, и воротник свежевыстиранной формы натирал шею, и Иоганн был уже почти в полудрёме, когда из палатки Главного послышался разговор. Даже не разговор, а просто обрывки фраз на повышенных тонах, и один раз, когда ветки в огне трещали совсем тихонько, послышался звук удара по столу - книгой или папкой. И всё. А потом из палатки вышел Антуан, долго, надрывно кашлял в платок, поймал на себе их взгляд - и даже не улыбнулся, как обычно. Молча козырнул и зашагал прочь. Когда его коренастая фигура совсем исчезла из виду, кто-то из американцев пожал плечами.
- Сидел бы на месте, чего туда рваться. Вообще странно, что его сюда всё-таки взяли, с его депрессией.
Иоганн не знал, что такое депрессия. Сожаление, когда кто-то из товарищей не возвращался; тоска по дому; мучительное ожидание писем, которые так редко приходили; и даже иногда предательски наворачивающиеся слёзы - это всё было понятно и знакомо, а мифической депрессии в его мире не существовало, но так или иначе, весь смысл был налицо, и не было важно, где причина, где следствие: Антуана не хотели пускать в небо. Антуану было грустно.
А потом однажды на их авиабазе приземлились истребители, больше и мощнее, чем ЯКи, на которых летала их дивизия. Они все, и зеленые мальчишки, и те, кто был званием постарше, тогда высыпали на поле: посмотреть на "чудо техники", и Главный - при всех - сдался и махнул рукой, и по-отечески, хоть и был старше всего на несколько лет, похлопал Антуана, стоявшего в первых рядах, по плечу. Антуан просветлел лицом. Из них всех только он один умел пилотировать "Лайтнинги".
***
Новобранцы были бойкими. Успели перезнакомиться в дороге, в казарму ввалились, смеясь и шумя, на что синхронно скривились "старики", и только один оставался в стороне. Высокий, смуглый, с глазищами в пол-лица, он вошел последним, сразу прошел к своей койке, молча её застелил, молча разложил вещи из вещмешка. Не оглядывался по сторонам, как другие, смотрел прямо перед собой. Как будто спиной чувствовал направленные в его сторону недобрые взгляды. И когда откуда-то из угла раздался издевательский оклик - "эй, дуче!" - не обернулся, только дёрнул плечом, словно отгоняя назойливую муху. Он так и молчал все два дня, пока его не перевели, терпеливо пропуская мимо ушей обидные словечки, и все в итоге сделали вывод, что он то ли глухой, то ли немой, а через два дня он уже встречал их на аэродроме, сунув руки в карманы, широко улыбаясь, будто бы и забыв о нападках.
- Привет. Я Паскаль.
Несмотря на его дружелюбие, к нему все равно привыкли не сразу, некоторые продолжали относиться к новому механику как к вражескому лазутчику, автоматически, кажется, считая любого итальянца приверженцем Муссолини, и даже разъяснения, что Паскаль - с Корсики, а значит, француз, не имели воздействия. Особо упрямые звали его Паскуале - на что он точно так же упрямо не откликался. На вид ему можно было бы дать лет двадцать, если не присматриваться - и только при ярком свете становились заметны мешки под глазами и ранние морщины. И когда один из самолётов вернулся весь искорёженный (и как только долетел!), и Паскаль, пытаясь сделать хоть что-нибудь, не вылезал из ангара круглыми сутками и перестал бриться, стало заметно, что он далеко не подросток. В остальном же - мальчишка мальчишкой. Бренчал по вечерам на гитаре незамысловатые песенки, выделывал на турнике акробатические номера - гибкий, как кошка, гуттаперчевый, чуть ли не в узел завязывался, вырезал из дерева чётки и фигурки и раздаривал всей части. И рабочий комбинезон, защитного цвета, с эмблемой ВВС Свободной Франции на рукаве, был из-за худобы ему велик и сидел мешковато.
О нём знали не много. Знали, что был добровольцем - сбежал с Корсики в грузовом отсеке парома, на перекладных добрался до Тулузы, где был призывной пункт, нанялся механиком - а его по распределению направили обратно. Потом выяснилось, что брать на фронт Паскаля вовсе не хотели - у него, единственного кормильца в семье, оставались дома мать и младшая сестра. Он не писал им писем. Не носил с собой фотографий в нагрудном кармане. Не навещал в увольнительных. Когда - по негласной традиции - солдаты обменивались друг с другом адресами и напутствиями - "если я вдруг... ну, ты понимаешь, передай им...", он, не высовываясь, сидел в углу и читал потрепанную Библию.
- Я все равно вернусь, - отвечал на вопросы, - так зачем готовиться к худшему? Они же меня ждут, как я могу не вернуться? А если возвращаться - то насовсем.
Казалось, он даже не замечал, что вокруг идёт война. Паскалю было без разницы, где делать свою работу, на фронте или в тылу. Всё, что его заботило - нет ли шумов в моторах, не сбиваются ли с хода турбины, всё ли смазано и отлажено. У него были золотые руки. Паскаль не чинил самолёты. Он их воскрешал.