(no subject)
На его внутреннем счетчике километраж перевалил уже, наверное, за несколько тысяч, хотя сколько он прошел в действительности, он не знал. Чем дольше он шел, тем теплее становилось. Таял снег. Солнце садилось все позже и позже. В воздухе пахло весной. До границы штата оставалось несколько часов, а он понял, что больше не может идти дальше. В этот момент ему как никогда хотелось перейти на другую сторону дороги и отчаянно начать голосовать, чего он ни разу не делал по пути сюда, и бежать, бежать отсюда со всех ног, потому что, казалось, чем ближе к границе, тем отчетливей у него внутри шевелилась тревога. От высыхающего асфальта поднимался пар, и где-то на каждый двадцатый шаг - он считал, чтоб было легче - ему казалось, что он ступает в вязкое, горячее болото с ядовитыми испарениями. Каждый двадцатый шаг становился испытанием, каждый двадцать первый - облегчением. Навстречу проехала фура, и он долго еще оглядывался ей вслед, сглатывая подступивший к горлу комок. А потом он понял, что не сделает больше ни шагу. Он присел на обочине на корточки и выдернул из обледеневшей земли чудом выжившую, зеленую травинку. Понюхал ее. Скомкал, выбросил в сторону.
- Я люблю тебя, - прошептал он, дотрагиваясь ладонью до грязно-белой корки, сначала - просто прикасаясь, потом нажимая все сильнее и сильнее. Колкий наст вдавливался в кожу, оставляя на ней микроскопические точки-проколы. - Я люблю тебя, - не обращаясь ни к кому конкретному.
Дальше было больно рукам. Он пришел в себя как раз в тот момент, когда хрипло ругался, скребя пальцами черную, мокрую землю, не заметив, что уже разодрал в кровь ногти. "Будет столбняк, блядь" - первое, что пришло в голову, было одновременно и последним. А следующее просветление рассудка случилось уже, когда он сидел в чьей-то кабине, дрожал, и жадно хлебал из термоса теплый чай с коньяком вперемешку.
- Где мы?
Бородатый толстяк в необъятной клетчатой рубашке покачал головой.
- В Орегоне, гребаный нарик.
Больше всего ему сейчас хотелось позвонить Крису. Тот бы обматерил его, бросил трубку, потом перезвонил бы сам. Крис его любил, так или иначе. Крису можно было бы рассказать о том, как он подох на той трассе, и спросить - Крисси, детка, с кем ты сейчас говоришь, кто перешел границу вместо меня, против моей воли, скажи, Крисси, кто я, мать твою, я - живой? Но Крис был не в себе. Ему сейчас было не до того.
- Я люблю тебя, - прошептал он, дотрагиваясь ладонью до грязно-белой корки, сначала - просто прикасаясь, потом нажимая все сильнее и сильнее. Колкий наст вдавливался в кожу, оставляя на ней микроскопические точки-проколы. - Я люблю тебя, - не обращаясь ни к кому конкретному.
Дальше было больно рукам. Он пришел в себя как раз в тот момент, когда хрипло ругался, скребя пальцами черную, мокрую землю, не заметив, что уже разодрал в кровь ногти. "Будет столбняк, блядь" - первое, что пришло в голову, было одновременно и последним. А следующее просветление рассудка случилось уже, когда он сидел в чьей-то кабине, дрожал, и жадно хлебал из термоса теплый чай с коньяком вперемешку.
- Где мы?
Бородатый толстяк в необъятной клетчатой рубашке покачал головой.
- В Орегоне, гребаный нарик.
Больше всего ему сейчас хотелось позвонить Крису. Тот бы обматерил его, бросил трубку, потом перезвонил бы сам. Крис его любил, так или иначе. Крису можно было бы рассказать о том, как он подох на той трассе, и спросить - Крисси, детка, с кем ты сейчас говоришь, кто перешел границу вместо меня, против моей воли, скажи, Крисси, кто я, мать твою, я - живой? Но Крис был не в себе. Ему сейчас было не до того.