(no subject)
Я лежу на солнце. Солнце вовсе не пытается сделать из меня рагу. Наоборот, потоком ласкового ультрафиолета деликатно касается рук, плеч. В плеере отчаянно и прекрасно надрываются Chk Chk Chk, а параллельно я пытаюсь читать Жорж Санд. И эта музыка, под которую уместнее всего нежно отбивать такт пальцами по песку или, что было бы ещё более уместным, вскочить с полотенца и пуститься в разудалый и страстный пляс, вовсе не пытается сочетаться с XVIII веком, гондолами, ариями «Salve, Regine» и всякими графьями Пуччилинни, о которых идёт речь. И, кажется, ещё чуть-чуть, и книжные герои, целомудренные в разной степени, повернут ко мне свои средневековые венецианские лица, кротко взглянут и укоризненно промолвят:
- Ты чё, аще шоль?!! Айда, вырубай уже эту шнягу!!!
А ещё. Можно отравиться алкоголем. Можно отравиться очень-очень вкусным и жирным тортиком. А можно последовать моему примеру: обожраться чеснока, а потом извергать из себя литры не переварившегося сырья. Причём, я заметила одну закономерность. После каждого периодичного извержения, мир вокруг кажется настолько прекрасным, волшебным и лёгким, а по телу разливается такое приятное тепло и чувство очищения, что хочется, вскинуть руки к небесам и крикнуть: «Господи! Как хорошо-то!». Мне кажется, люди должны почаще блевать.
- Ты чё, аще шоль?!! Айда, вырубай уже эту шнягу!!!
А ещё. Можно отравиться алкоголем. Можно отравиться очень-очень вкусным и жирным тортиком. А можно последовать моему примеру: обожраться чеснока, а потом извергать из себя литры не переварившегося сырья. Причём, я заметила одну закономерность. После каждого периодичного извержения, мир вокруг кажется настолько прекрасным, волшебным и лёгким, а по телу разливается такое приятное тепло и чувство очищения, что хочется, вскинуть руки к небесам и крикнуть: «Господи! Как хорошо-то!». Мне кажется, люди должны почаще блевать.