Как дела в Массмедиа
Сегодня состоялась конференция "Массмедиа в гуманитарном образовании".
Расположилась. Штатник на камере, дальномер в руке. Студентки встречают гостей.
Шульцман у себя; его дверь, как всегда, открыта. Подтягиваются докладчики и гости. Я настраиваюсь на результат "У нас в Массмедиа все круто!", но вдруг весь мой энтузиазм испаряется. Мне прошептали, что Петра Эриковича уволили. А вокруг все также. Или чуть тише? Сейчас начнутся доклады. Мои эмоции окрашивают все окружающие лица в бессмысленность.
Первое мое воспоминание о Шульцмане связано с первым курсом. Тогда еще паркет лежал старый. Петр Эрикович подошел ко мне: "Катька, как дела?" -- и взглянул так вызывающе вопросительно. Меня поразил испуг: "Блин, кто-то нажаловался на меня в деканат, они узнали, что я прогуляла, как стыдно! что говорить?" Помню, как мы с Аней Еременко, не особо понимая, кто такой декан, забегали в его всегда открытый кабинет и, полные детской неугомонности, советовались по поводу... стенгазеты! Он хвалил нас за позорный, залепленный детсадовскими интервью ватман. Он поощрял инициативу и стремления. Старшие курсы в одну самодовольную физиономию смеялись, собравшись у нашего настенного шедевра. "Вы и того не сделали, -- напоминал им Шульцман, -- сделайте лучше!"
Шли годы. "Катька, как дела? Читал твой пост про Достоевского", "Катька, что у тебя за конфликт с Гопманом?", "Сдала?", "Сдала?", "Ну что?". Но тогда моя судьба постоянно уводила меня в сторону от Массмедиа. Чем больше я понимала, тем больше нетерпимости и даже презрения вызывала у меня избранная профессия. Каждый раз, когда я слышала "Катька, как дела?", меня уже поражал столбняк. Мне хотелось спрашивать и спрашивать его, Петра Эриковича, почему, зачем, для чего все это вранье, пропаганда и вообще журналист? белое или черное? что делать?
Прошли годы. Паркет уже не тот. Мне посчастливилось вернуться в Массмедиа. Кроме "Катька, как дела?", знаете, что я впервые заметила? "Машка, как дела?", "Анька...", "Верка...", "Олька...". Раньше я не понимала. Шульцман знает каждого из нас. Знает всех нас по имени. Знает, чем мы живем. Все мы.
Еще услышала, что некоторые педагоги были против того, что декан предоставил студентам излишнюю свободу. Он, например, дал волю всем желающим делать на СТК все, что они хотят. И оставил за ними право самим оценивать свой продукт. Привычное дело? Равнодушие? Либерализм? Мне стало понятно. Невероятная, наверно даже романтическая вера в каждого человека. Она побуждала работать над собой по максимуму.
Петр Эрикович собирал нас, как листья, на своем дереве. Каждый из своих был свободен. Каждый был неповторимым самим собой. И все мы питались от общего корня безграничной неуемностью. Кто-то тянулся к солнцу, другие рвались к звездам. Не было никаких правил. Нет никаких правил. Вера в себя, вера в каждого, открытая дверь.
В этом году для нашего дерева настала поздняя осень. Почти все листья сорвались. Скоро и мне пора слететь.
Сегодня я заглядываю к Шульцману. Его дверь как всегда открыта; я спрашиваю, как дела? Он улыбается; он уже пустил корни в завтра.
Расположилась. Штатник на камере, дальномер в руке. Студентки встречают гостей.
Шульцман у себя; его дверь, как всегда, открыта. Подтягиваются докладчики и гости. Я настраиваюсь на результат "У нас в Массмедиа все круто!", но вдруг весь мой энтузиазм испаряется. Мне прошептали, что Петра Эриковича уволили. А вокруг все также. Или чуть тише? Сейчас начнутся доклады. Мои эмоции окрашивают все окружающие лица в бессмысленность.
Первое мое воспоминание о Шульцмане связано с первым курсом. Тогда еще паркет лежал старый. Петр Эрикович подошел ко мне: "Катька, как дела?" -- и взглянул так вызывающе вопросительно. Меня поразил испуг: "Блин, кто-то нажаловался на меня в деканат, они узнали, что я прогуляла, как стыдно! что говорить?" Помню, как мы с Аней Еременко, не особо понимая, кто такой декан, забегали в его всегда открытый кабинет и, полные детской неугомонности, советовались по поводу... стенгазеты! Он хвалил нас за позорный, залепленный детсадовскими интервью ватман. Он поощрял инициативу и стремления. Старшие курсы в одну самодовольную физиономию смеялись, собравшись у нашего настенного шедевра. "Вы и того не сделали, -- напоминал им Шульцман, -- сделайте лучше!"
Шли годы. "Катька, как дела? Читал твой пост про Достоевского", "Катька, что у тебя за конфликт с Гопманом?", "Сдала?", "Сдала?", "Ну что?". Но тогда моя судьба постоянно уводила меня в сторону от Массмедиа. Чем больше я понимала, тем больше нетерпимости и даже презрения вызывала у меня избранная профессия. Каждый раз, когда я слышала "Катька, как дела?", меня уже поражал столбняк. Мне хотелось спрашивать и спрашивать его, Петра Эриковича, почему, зачем, для чего все это вранье, пропаганда и вообще журналист? белое или черное? что делать?
Прошли годы. Паркет уже не тот. Мне посчастливилось вернуться в Массмедиа. Кроме "Катька, как дела?", знаете, что я впервые заметила? "Машка, как дела?", "Анька...", "Верка...", "Олька...". Раньше я не понимала. Шульцман знает каждого из нас. Знает всех нас по имени. Знает, чем мы живем. Все мы.
Еще услышала, что некоторые педагоги были против того, что декан предоставил студентам излишнюю свободу. Он, например, дал волю всем желающим делать на СТК все, что они хотят. И оставил за ними право самим оценивать свой продукт. Привычное дело? Равнодушие? Либерализм? Мне стало понятно. Невероятная, наверно даже романтическая вера в каждого человека. Она побуждала работать над собой по максимуму.
Петр Эрикович собирал нас, как листья, на своем дереве. Каждый из своих был свободен. Каждый был неповторимым самим собой. И все мы питались от общего корня безграничной неуемностью. Кто-то тянулся к солнцу, другие рвались к звездам. Не было никаких правил. Нет никаких правил. Вера в себя, вера в каждого, открытая дверь.
В этом году для нашего дерева настала поздняя осень. Почти все листья сорвались. Скоро и мне пора слететь.
Сегодня я заглядываю к Шульцману. Его дверь как всегда открыта; я спрашиваю, как дела? Он улыбается; он уже пустил корни в завтра.