викинг с волчьей головой
Сыграла свой раунд в тридцать первых Пятнашках, как всегда, натуры тут очень много, а чем писать, если не собой. Вышло, кажется, мимими.
Поехать электричкой до Кузнечного, пересесть на дизель до Сортавалы, в Сортавале застопить трактор, чтобы доехать до Рауталахти - не квест. Квест - это сдать медицинские анализы, получить справку от терапевта, когда в поликлинике не был, считай, никогда, заполнить анкету, ждать ответа. Вот это квест. Какой нормальный художник справится с этим легко? Даже и с трудом - не всякий.
Ёксель, впрочем, до какой-то степени справился, словно продрался сквозь кусты железного шиповника, расцарапав всё своё внутреннее равновесие в кровь, оставив в дверях городских служб клочки одежды, вышел на открытое пространство и чуть не заплакал, потому что впереди виднелся еще один колючий забор - анкета в консульстве.
Нет, конечно, не так всё страшно, думал Ёксель, двигаясь в сторону мастерской, к ноутбуку. Мама рассказывала, какие страшные упыри встречались в присутственных местах во времена ее юности. А тут вроде и не было никаких упырей, напротив, милые обаятельные девушки, если выполнишь все положенные абсурдные действия вроде заворачивания себя в полиэтилен и нетканку, они даже тебе улыбаются и глазки строят. Разве что в очередях приходится стоять на лестнице или на улице, но ничего страшного, лето же. Так что не очень даже понятно, почему всё это так изматывает. Словно и впрямь - железный шиповник на пути в сонное царство, и где-то там ждёт прекрасная принцесса.
Моей принцессе восемьдесят лет, думал Ёксель, спускаясь в царство Аида, то есть, в метро. Еще не факт, что можно спасти ее поцелуем. Но я уже подорвался. Ничего уже не поделаешь. Таким уж нелепым стал мир, что пробраться в другую страну можно, только пройдя через железный шиповник - а с другой стороны, может, и ценность твоего появления от этого повышается? Или нет.
Вышел из метро на прожаренной солнцем Нарвской площади, обогнул ее, продираясь сквозь толпу, по солнечной стороне, нырнул в прохладу Екатерингофа. Осознал, что с каждой минутой идёт всё медленнее и медленнее: совсем не хотелось доходить до лофта, включать ноутбук, тонуть в трясине анкеты. Настолько не хотелось, что остановился вовсе, огляделся - и свернул в сторону от народной тропы, ведущей к выходу из парка. Куда-то в заросли, в сторону заброшенной эстрады, в тень и запустение. Сад, зимой довольно прозрачный и унылый, летом совершенно зарос, и, кажется, в нём много и вкусно пили. Да вот же, подумал он, бабушка же еще не прислала письмо от семейного врача, а в анкете нужно подавать все документы сразу, а то визу не дадут, и всё с начала начинать, а уже будет отметка, что однажды не дали. Вдохнул-выдохнул, но облегчения, которое чувствовал, получив каждую очередную справку, не испытал. Сам ведь знаешь, что это отмазки. Всё равно ведь придётся это делать. Но сад уже затащил его в свою тень и тишину, и тропинка вела куда-то вглубь, и, кстати, на тропинке было полным-полно пивных крышечек.
Похоже, сад всё-таки кто-то иногда убирал: пустых бутылок практически не попадалось, а на деревьях время от времени темнели черные мусорные пакеты. А крышки - да кто на них вообще обращает внимание. Это был рай для сумасшедших художников, придумавших проект красок Апокалипсиса.
Началось с того, что одна из постоянных пользователей мастерской посмотрела мастер-класс по ручному производству акварельных красок. Оказывается, если взять гуммиарабик, мёд и какой-нибудь пигмент, а еще стекло и стеклянную растирку для пигмента, можно сделать совершенно настоящую краску, вот как заводскую, только круче! И эта прекрасная девочка начала тереть пигменты, за неимением профессионального мюллера, венецианской стеклянной подпоркой для двери, и намешивать удивительное. Например, краску, которая, если взять мало воды, похожа на умбру, а если много, распадается на желтую и ультрамарин. Или, например, сепию, сделанную совсем уж по средневековой технологии, из черной саблинской глины, собственноручно извлеченной из пещеры. Но куда потом эти чудеса разливать? Тут-то и возникла идея использовать в качестве кюветок пивные крышечки. Это же практически как в игре в фоллаут! В крышечку влезает ровно столько, сколько можно натереть за один раз. Все восхитились и начали таскать в мастерскую кучу разноцветных пробочек, потому что всем хотелось этими красками порисовать, и Ёкселя не минуло это поветрие, и взгляд перенастроился на поиск крышечек: вот серебристый Хугарден, вот забавный волчок волковской пивоварни, а вот зеленая с трилистником, их полно, популярное пиво, правда, Ёксель понятия не имел, какое, вообще пивом интересовался не очень-то. Не все крышки годятся: если ее уже погнули открывашкой, обратно не выпрямишь. Бывает, попадаются совсем уж бессмысленные крышечки от водки, одноразовые, с кольцом: нагнёшься, заметив блестящий кружок, и зря, никак ее не применить. Но в парке, где редко у кого найдётся настоящая открывашка, бутылки открывают, поддев снизу ключом или зажигалкой, это совсем их не повреждает, удачно. Набрал уже с десяток, и тут заметил пуговицу.
Ну, как заметил. Краем глаза показалось, что и это крышка - но нет, не крышка это была, а самая настоящая довольно винтажной конструкции пуговица, будто бы от девятнадцативечного мундира, с двуглавым орлом, составленная из двух латунных половинок, с петелькой. Но в очень хорошем состоянии. Вряд ли настолько древняя, скорее, современная реплика. Даже не позеленела нигде и сдержанно сияла на ладони у Ёкселя, как император Александр второй, деловитый, совсем не вычурный, прогуливающийся по парку в одиночестве и даже без охраны. Ёксель сунул пуговицу в другой карман шортов и пошел дальше, внимательно оглядывая тропинку, и вскоре заметил другую пуговицу, то есть, вообще совсем другую. Эта была стеклянная, темно-зелёная, поднимающаяся ступеньками, что-то она напоминала такое, бабушкинское, кажется, похожая была на старом бабушкином платье, только чёрная. Зелёная еще лучше, такой малахитово-зелёный, как прабабушкин парфюмерный прибор, сразу представляешь такую старую даму с кружевным воротником и манжетами, в тяжелом темно-зелёном платье. Как королева-мать. Ничем особенно не управляет, а на деле правит миром, Елизавета какая-нибудь, ну да, поверим мы, что королева - декоративная фигура, как же.
Так бывает, когда ищешь одно, а находишь другое, более ценное. Мир вывернулся пуговицами наружу. Теперь Ёксель уже не замечал на пыльном гравии пивных крышек, кажется, всюду были пуговицы. Нет, их было не так много, чтобы сразу набрать, не разгибаясь, горсть. Они словно заманивали, тут одна, там, за поворотом, другая, и впереди вон что-то виднеется, и такое привлекательное, что поневоле заходишь в заросли всё дальше и дальше. То попадается совершенно рекурсивная современная пуговица: в ней три совсем уж микроскопические пуговички, как будто от кукольного платья, залиты в прозрачную смолу. То наоборот: большая, чуть больше пятирублёвой монеты, медная, с волчьей головой и дракаром, заполненная сзади оловом, явно самодельная, но суровая и основательная, как викинг. В отличие от пробок, для Ёкселя в пуговицах не было никакого смысла: шить он отродясь не умел, разве что сапожным шилом залатать сумку. Куда пуговицы?! Но оторваться почему-то не мог. Последней нашлась пуговица из яркого перламутра, с тонкой гравировкой по краю, ветка и цветочки, нежная, как принцесса, на этом ручеек пуговиц прекратился, а через несколько шагов Ёкселя встретила жестяная коробка из-под чая с высокой проволочной ручкой, красная, похожая на трамвай. Похоже, из нее-то пуговицы и рассыпали. Огляделся: вокруг были кусты и ничего знакомого. Да сколько тут того Екатерингофа?! Не такой уж большой парк, не Удельный и не Сосновка, в пять минут можно весь пересечь. Беспокойно озираясь, машинально пересыпал добычу из кармана в коробочку и пошел дальше, держа ее за ручку, как очень маленький портфель.
Местность решительно не узнавалась, а потом и вовсе пошла на подъём. Хочешь свести питерца с ума - покажи ему рельеф местности южнее древнего берега Литоринового моря. Там, на севере, у Сосновки, еще ничего, но здесь, на юге, у самого залива? Не бывает. Ёксель поймал себя на остром желании заорать, но, пока оглядывался, не напугает ли этим кого, желание как-то поутихло. Тем более, что опыт странного, как ни крути, уже был. Ладно. Вдохнул-выдохнул, пошел. Поднялся на самый верх, кусты расступились, и тут Ёксель всё-таки заорал. Потому что с неожиданного холма открывался неожиданный вид: пристани, красный паром, рыночная площадь, церковь красного кирпича, построенная на скале. Дереализация, вспомнил он слово, это то, что я сейчас чувствую. Город, такой близкий и знакомый, но совершенно недоступный в сломавшемся мире, лежал перед ним, как будто и не расставались. Внизу, на рынке, торговали красной смородиной. Катер до Свеаборга отходил от пристани. На освещенной закатным солнцем скале едва различимые финны что-то ели. Как во сне, когда обнаруживаешь себя в Хельсинки в пижаме, без единого евро в кармане и без паспорта, и потом ломаешь голову, как теперь добираться обратно в Питер, пока не сообразишь, что пижама как бы намекает, и не проснёшься.
- К черту подробности, - вслух сказал себе Ёксель, - отсюда до бабулечки полчаса ходу. Что тут думать, прыгать надо.
Думать о таком прыжке заранее было бессмысленно: всё равно доехать Ёксель успевал бы сильно потом, когда бабушка давно была бы уже в больнице, и еще пришлось бы доказывать свое право ее навестить. Но сейчас - сейчас она точно была еще дома, спасибо ватцапу, Ёксель знал это точно. Значит, что бы это ни был за бред, он случился ровно когда надо. Ёксель вдохнул, выдохнул и понёсся вниз с холма, потом налево по эспланаде, и дальше, в Камппи, бабушкина квартира совсем недалеко от синагоги, да и вообще тут всё близко, метро не понадобится, главное, не проснуться.
Уже на подходе к Камппи вспомнил, что с собой ничего - ни ключа от бабушкиной квартиры и подъезда, ни денег; документов полно, но все не те: паспорт без визы, дурацкие медицинские справки. И нелепый трамвайчик с пуговицами. Хотел же бабушке чаги привезти и еще всяких травок. Ну да ладно, звонок работает, Анни откроет, а деньги - вообще ерунда. Бежал, пока совсем не запыхался, перешел на шаг, миновал художественный магазин, буквально зажмурясь; прошел мимо синагоги, нырнул во двор, позвонил в домофон.
- Анни, это я, маргаритин внук, - сказал по-английски. В Хельсинки все так или иначе английский понимают, а бабушкины способности к финскому в Ёкселе так и не проснулись, даже жалко. - Приехал вот.
- Ой, как хорошо! - восхитился с той стороны звенящий голосок бабушкиной помощницы, - она только о тебе и говорит! Только она говорила, ты еще не скоро приедешь. Заходи.
Поднялся на третий этаж все еще с ощущением странного сна, а в бабушкиной прихожей будто разом из него выпал. Прихожая была такая знакомая и вещественная, с этой вешалкой, сделанной из очень старой выбеленной морем доски, что оставаться во сне было уже совсем невозможно.
Бабушка лежала в своей спальне такая маленькая и бледная, что у Ёкселя заныло в животе. Впрочем, она что-то листала в телефоне.
- Малыш! - воскликнула она надтреснутым голосом, - а я-то тебе справку отправляю, чтобы тебя впустили, а ты уже здесь? Это каким же, интересно, образом?
- Понятия не имею, - признался Ёксель, - телепортация, наверное. Я вот тебе принёс, - он протянул бабушке коробку с пуговицами, вдруг вспомнив все ее банки из-под датского печенья, где чего только не было. Для этого и собирал?! Запоздало сообразил, что пуговицы подобраны прямо на земле, ни разу не помыты, мало ли какая на них могла быть грязь, бабулечке, наверное, это всё совершенно не полезно - но поздно, бабушка уже зарылась в коробку и даже как-то порозовела. Поёрзала на постели, вытащила из-под спины одну из подушек, положила на колени и принялась раскладывать пуговицы по подушке.
- Ну, малыш, ты даёшь! Идеальный набор, совершенно прекрасный. Как ты додумался? Вроде никогда в пуговицы не играл. Не ожидала от мальчишки. Нет, ну ты посмотри! Чудеса какие.
Анни встревоженно сунула курносый нос в щель двери, да так и застряла там, восхищённо глядя на бабушкин энтузиазм. А бабушка между тем села на кровати поудобнее, и теперь раскладывала пуговицы по ранжиру, и Ёксель незаметно для себя увлёкся, хотел ведь присмотреться к бабуле, фиг знает, увидимся ли еще, а вместо этого смотрел на пуговицы, явно выстраивающиеся по своим функциям. Не находил себе места только викинг с волчьей головой, среди всего этого королевского бала смотревшися, как седьмой самурай, как дикий ронин из фильма про Ци Цзигуана, как, собственно, викинг при дворе.
- Так и есть, одна лишняя! - обрадованно сообщила бабушка, - угадаешь, какая? - она так лукаво глянула на внука, что он совершенно забыл, по какому поводу, собственно, сюда телепортировался и азартно ткнул в викинга, как в детстве, когда бабушка занимала его играми, или позже, когда она уже перебралась в Хельсинки окончательно, и он наезжал к ней поболтать. Вся семья разбежалась по миру, но никто не разбежался удачнее бабушки. С ней всегда было легче всего, она принимала все его дурацкие детские идеи, и как раз она и оказалась практически под боком, если бы мир не сломался.
- Умничка! - воскликнула бабуля, - потому что она для тебя. Annie, tuo minulle neula ja lanka!
- Чего? - переспросил Ёксель.
- Пришью её к тебе. А то ты домой не вернёшься, знаю я тебя. Я так думаю, пуговички тебя ко мне и привели.
И подумал бы Ёксель, что бабушка уже того, но не подумал. Бабушка всегда хорошо отличала реальное от воображаемого, и никогда не руководствовалась общепринятым. С чего бы ей сейчас ошибаться. Приходится признавать, что и впрямь пуговицы заманили его в неведомые дебри и вывели из них прямо туда, откуда так легко дойти до бабушки, к чему отрицать очевидное.
Бабушка, меж тем, крепко ухватила Ёкселя за майку, пересадила его на свою кровать, взяла у Анни иголку и быстро пришила пуговицу с волчьей головой прямо к майке.
- Выглядит немножко нелепо, - пожала плечами она, - но что уж поделаешь, если ты не надел ничего более подходящего. Annie, tee meille juustovoileipiä!
Анни, кажется, очень удивилась, но моментально убежала на кухню.
- Это ты чего у нее попросила?
- Эх ты, выучил бы финский, горя бы не знал, - засмеялась бабушка, - бутербродов. Ты голодный, наверное, да и я что-то проголодалась. Поужинаем, да и пойдёшь.
- Ты меня выгоняешь?! - почти обиделся Ёксель.
- Детка, чудеса - не навсегда! Я не жадная.
Глядя, как бабушка азартно уплетает бутерброды, Ёксель пожалел, что чудеса не навсегда. Полгода бабушка жаловалась в ватсапе на отсутствие аппетита. И тут на тебе! Анни, кажется, тоже поражалась из-за двери.
- Еще приходи, - сказала Анни, закрывая за ним дверь, - полгода ее такой живой не видела. Врач говорил, недолго осталось, и я даже верила, но сегодня уже сомневаюсь. Ты какой-то шаман!
- Просто она очень любит пуговицы, - объяснил Ёксель, держась за викинга с волчьей головой. Он держал его всю дорогу до порта и парка над портом, и потом, выходя из Екатерингофа в сторону лофта, так и не мог выпустить из руки.
И анкету заполнял потом одной рукой.
Поехать электричкой до Кузнечного, пересесть на дизель до Сортавалы, в Сортавале застопить трактор, чтобы доехать до Рауталахти - не квест. Квест - это сдать медицинские анализы, получить справку от терапевта, когда в поликлинике не был, считай, никогда, заполнить анкету, ждать ответа. Вот это квест. Какой нормальный художник справится с этим легко? Даже и с трудом - не всякий.
Ёксель, впрочем, до какой-то степени справился, словно продрался сквозь кусты железного шиповника, расцарапав всё своё внутреннее равновесие в кровь, оставив в дверях городских служб клочки одежды, вышел на открытое пространство и чуть не заплакал, потому что впереди виднелся еще один колючий забор - анкета в консульстве.
Нет, конечно, не так всё страшно, думал Ёксель, двигаясь в сторону мастерской, к ноутбуку. Мама рассказывала, какие страшные упыри встречались в присутственных местах во времена ее юности. А тут вроде и не было никаких упырей, напротив, милые обаятельные девушки, если выполнишь все положенные абсурдные действия вроде заворачивания себя в полиэтилен и нетканку, они даже тебе улыбаются и глазки строят. Разве что в очередях приходится стоять на лестнице или на улице, но ничего страшного, лето же. Так что не очень даже понятно, почему всё это так изматывает. Словно и впрямь - железный шиповник на пути в сонное царство, и где-то там ждёт прекрасная принцесса.
Моей принцессе восемьдесят лет, думал Ёксель, спускаясь в царство Аида, то есть, в метро. Еще не факт, что можно спасти ее поцелуем. Но я уже подорвался. Ничего уже не поделаешь. Таким уж нелепым стал мир, что пробраться в другую страну можно, только пройдя через железный шиповник - а с другой стороны, может, и ценность твоего появления от этого повышается? Или нет.
Вышел из метро на прожаренной солнцем Нарвской площади, обогнул ее, продираясь сквозь толпу, по солнечной стороне, нырнул в прохладу Екатерингофа. Осознал, что с каждой минутой идёт всё медленнее и медленнее: совсем не хотелось доходить до лофта, включать ноутбук, тонуть в трясине анкеты. Настолько не хотелось, что остановился вовсе, огляделся - и свернул в сторону от народной тропы, ведущей к выходу из парка. Куда-то в заросли, в сторону заброшенной эстрады, в тень и запустение. Сад, зимой довольно прозрачный и унылый, летом совершенно зарос, и, кажется, в нём много и вкусно пили. Да вот же, подумал он, бабушка же еще не прислала письмо от семейного врача, а в анкете нужно подавать все документы сразу, а то визу не дадут, и всё с начала начинать, а уже будет отметка, что однажды не дали. Вдохнул-выдохнул, но облегчения, которое чувствовал, получив каждую очередную справку, не испытал. Сам ведь знаешь, что это отмазки. Всё равно ведь придётся это делать. Но сад уже затащил его в свою тень и тишину, и тропинка вела куда-то вглубь, и, кстати, на тропинке было полным-полно пивных крышечек.
Похоже, сад всё-таки кто-то иногда убирал: пустых бутылок практически не попадалось, а на деревьях время от времени темнели черные мусорные пакеты. А крышки - да кто на них вообще обращает внимание. Это был рай для сумасшедших художников, придумавших проект красок Апокалипсиса.
Началось с того, что одна из постоянных пользователей мастерской посмотрела мастер-класс по ручному производству акварельных красок. Оказывается, если взять гуммиарабик, мёд и какой-нибудь пигмент, а еще стекло и стеклянную растирку для пигмента, можно сделать совершенно настоящую краску, вот как заводскую, только круче! И эта прекрасная девочка начала тереть пигменты, за неимением профессионального мюллера, венецианской стеклянной подпоркой для двери, и намешивать удивительное. Например, краску, которая, если взять мало воды, похожа на умбру, а если много, распадается на желтую и ультрамарин. Или, например, сепию, сделанную совсем уж по средневековой технологии, из черной саблинской глины, собственноручно извлеченной из пещеры. Но куда потом эти чудеса разливать? Тут-то и возникла идея использовать в качестве кюветок пивные крышечки. Это же практически как в игре в фоллаут! В крышечку влезает ровно столько, сколько можно натереть за один раз. Все восхитились и начали таскать в мастерскую кучу разноцветных пробочек, потому что всем хотелось этими красками порисовать, и Ёкселя не минуло это поветрие, и взгляд перенастроился на поиск крышечек: вот серебристый Хугарден, вот забавный волчок волковской пивоварни, а вот зеленая с трилистником, их полно, популярное пиво, правда, Ёксель понятия не имел, какое, вообще пивом интересовался не очень-то. Не все крышки годятся: если ее уже погнули открывашкой, обратно не выпрямишь. Бывает, попадаются совсем уж бессмысленные крышечки от водки, одноразовые, с кольцом: нагнёшься, заметив блестящий кружок, и зря, никак ее не применить. Но в парке, где редко у кого найдётся настоящая открывашка, бутылки открывают, поддев снизу ключом или зажигалкой, это совсем их не повреждает, удачно. Набрал уже с десяток, и тут заметил пуговицу.
Ну, как заметил. Краем глаза показалось, что и это крышка - но нет, не крышка это была, а самая настоящая довольно винтажной конструкции пуговица, будто бы от девятнадцативечного мундира, с двуглавым орлом, составленная из двух латунных половинок, с петелькой. Но в очень хорошем состоянии. Вряд ли настолько древняя, скорее, современная реплика. Даже не позеленела нигде и сдержанно сияла на ладони у Ёкселя, как император Александр второй, деловитый, совсем не вычурный, прогуливающийся по парку в одиночестве и даже без охраны. Ёксель сунул пуговицу в другой карман шортов и пошел дальше, внимательно оглядывая тропинку, и вскоре заметил другую пуговицу, то есть, вообще совсем другую. Эта была стеклянная, темно-зелёная, поднимающаяся ступеньками, что-то она напоминала такое, бабушкинское, кажется, похожая была на старом бабушкином платье, только чёрная. Зелёная еще лучше, такой малахитово-зелёный, как прабабушкин парфюмерный прибор, сразу представляешь такую старую даму с кружевным воротником и манжетами, в тяжелом темно-зелёном платье. Как королева-мать. Ничем особенно не управляет, а на деле правит миром, Елизавета какая-нибудь, ну да, поверим мы, что королева - декоративная фигура, как же.
Так бывает, когда ищешь одно, а находишь другое, более ценное. Мир вывернулся пуговицами наружу. Теперь Ёксель уже не замечал на пыльном гравии пивных крышек, кажется, всюду были пуговицы. Нет, их было не так много, чтобы сразу набрать, не разгибаясь, горсть. Они словно заманивали, тут одна, там, за поворотом, другая, и впереди вон что-то виднеется, и такое привлекательное, что поневоле заходишь в заросли всё дальше и дальше. То попадается совершенно рекурсивная современная пуговица: в ней три совсем уж микроскопические пуговички, как будто от кукольного платья, залиты в прозрачную смолу. То наоборот: большая, чуть больше пятирублёвой монеты, медная, с волчьей головой и дракаром, заполненная сзади оловом, явно самодельная, но суровая и основательная, как викинг. В отличие от пробок, для Ёкселя в пуговицах не было никакого смысла: шить он отродясь не умел, разве что сапожным шилом залатать сумку. Куда пуговицы?! Но оторваться почему-то не мог. Последней нашлась пуговица из яркого перламутра, с тонкой гравировкой по краю, ветка и цветочки, нежная, как принцесса, на этом ручеек пуговиц прекратился, а через несколько шагов Ёкселя встретила жестяная коробка из-под чая с высокой проволочной ручкой, красная, похожая на трамвай. Похоже, из нее-то пуговицы и рассыпали. Огляделся: вокруг были кусты и ничего знакомого. Да сколько тут того Екатерингофа?! Не такой уж большой парк, не Удельный и не Сосновка, в пять минут можно весь пересечь. Беспокойно озираясь, машинально пересыпал добычу из кармана в коробочку и пошел дальше, держа ее за ручку, как очень маленький портфель.
Местность решительно не узнавалась, а потом и вовсе пошла на подъём. Хочешь свести питерца с ума - покажи ему рельеф местности южнее древнего берега Литоринового моря. Там, на севере, у Сосновки, еще ничего, но здесь, на юге, у самого залива? Не бывает. Ёксель поймал себя на остром желании заорать, но, пока оглядывался, не напугает ли этим кого, желание как-то поутихло. Тем более, что опыт странного, как ни крути, уже был. Ладно. Вдохнул-выдохнул, пошел. Поднялся на самый верх, кусты расступились, и тут Ёксель всё-таки заорал. Потому что с неожиданного холма открывался неожиданный вид: пристани, красный паром, рыночная площадь, церковь красного кирпича, построенная на скале. Дереализация, вспомнил он слово, это то, что я сейчас чувствую. Город, такой близкий и знакомый, но совершенно недоступный в сломавшемся мире, лежал перед ним, как будто и не расставались. Внизу, на рынке, торговали красной смородиной. Катер до Свеаборга отходил от пристани. На освещенной закатным солнцем скале едва различимые финны что-то ели. Как во сне, когда обнаруживаешь себя в Хельсинки в пижаме, без единого евро в кармане и без паспорта, и потом ломаешь голову, как теперь добираться обратно в Питер, пока не сообразишь, что пижама как бы намекает, и не проснёшься.
- К черту подробности, - вслух сказал себе Ёксель, - отсюда до бабулечки полчаса ходу. Что тут думать, прыгать надо.
Думать о таком прыжке заранее было бессмысленно: всё равно доехать Ёксель успевал бы сильно потом, когда бабушка давно была бы уже в больнице, и еще пришлось бы доказывать свое право ее навестить. Но сейчас - сейчас она точно была еще дома, спасибо ватцапу, Ёксель знал это точно. Значит, что бы это ни был за бред, он случился ровно когда надо. Ёксель вдохнул, выдохнул и понёсся вниз с холма, потом налево по эспланаде, и дальше, в Камппи, бабушкина квартира совсем недалеко от синагоги, да и вообще тут всё близко, метро не понадобится, главное, не проснуться.
Уже на подходе к Камппи вспомнил, что с собой ничего - ни ключа от бабушкиной квартиры и подъезда, ни денег; документов полно, но все не те: паспорт без визы, дурацкие медицинские справки. И нелепый трамвайчик с пуговицами. Хотел же бабушке чаги привезти и еще всяких травок. Ну да ладно, звонок работает, Анни откроет, а деньги - вообще ерунда. Бежал, пока совсем не запыхался, перешел на шаг, миновал художественный магазин, буквально зажмурясь; прошел мимо синагоги, нырнул во двор, позвонил в домофон.
- Анни, это я, маргаритин внук, - сказал по-английски. В Хельсинки все так или иначе английский понимают, а бабушкины способности к финскому в Ёкселе так и не проснулись, даже жалко. - Приехал вот.
- Ой, как хорошо! - восхитился с той стороны звенящий голосок бабушкиной помощницы, - она только о тебе и говорит! Только она говорила, ты еще не скоро приедешь. Заходи.
Поднялся на третий этаж все еще с ощущением странного сна, а в бабушкиной прихожей будто разом из него выпал. Прихожая была такая знакомая и вещественная, с этой вешалкой, сделанной из очень старой выбеленной морем доски, что оставаться во сне было уже совсем невозможно.
Бабушка лежала в своей спальне такая маленькая и бледная, что у Ёкселя заныло в животе. Впрочем, она что-то листала в телефоне.
- Малыш! - воскликнула она надтреснутым голосом, - а я-то тебе справку отправляю, чтобы тебя впустили, а ты уже здесь? Это каким же, интересно, образом?
- Понятия не имею, - признался Ёксель, - телепортация, наверное. Я вот тебе принёс, - он протянул бабушке коробку с пуговицами, вдруг вспомнив все ее банки из-под датского печенья, где чего только не было. Для этого и собирал?! Запоздало сообразил, что пуговицы подобраны прямо на земле, ни разу не помыты, мало ли какая на них могла быть грязь, бабулечке, наверное, это всё совершенно не полезно - но поздно, бабушка уже зарылась в коробку и даже как-то порозовела. Поёрзала на постели, вытащила из-под спины одну из подушек, положила на колени и принялась раскладывать пуговицы по подушке.
- Ну, малыш, ты даёшь! Идеальный набор, совершенно прекрасный. Как ты додумался? Вроде никогда в пуговицы не играл. Не ожидала от мальчишки. Нет, ну ты посмотри! Чудеса какие.
Анни встревоженно сунула курносый нос в щель двери, да так и застряла там, восхищённо глядя на бабушкин энтузиазм. А бабушка между тем села на кровати поудобнее, и теперь раскладывала пуговицы по ранжиру, и Ёксель незаметно для себя увлёкся, хотел ведь присмотреться к бабуле, фиг знает, увидимся ли еще, а вместо этого смотрел на пуговицы, явно выстраивающиеся по своим функциям. Не находил себе места только викинг с волчьей головой, среди всего этого королевского бала смотревшися, как седьмой самурай, как дикий ронин из фильма про Ци Цзигуана, как, собственно, викинг при дворе.
- Так и есть, одна лишняя! - обрадованно сообщила бабушка, - угадаешь, какая? - она так лукаво глянула на внука, что он совершенно забыл, по какому поводу, собственно, сюда телепортировался и азартно ткнул в викинга, как в детстве, когда бабушка занимала его играми, или позже, когда она уже перебралась в Хельсинки окончательно, и он наезжал к ней поболтать. Вся семья разбежалась по миру, но никто не разбежался удачнее бабушки. С ней всегда было легче всего, она принимала все его дурацкие детские идеи, и как раз она и оказалась практически под боком, если бы мир не сломался.
- Умничка! - воскликнула бабуля, - потому что она для тебя. Annie, tuo minulle neula ja lanka!
- Чего? - переспросил Ёксель.
- Пришью её к тебе. А то ты домой не вернёшься, знаю я тебя. Я так думаю, пуговички тебя ко мне и привели.
И подумал бы Ёксель, что бабушка уже того, но не подумал. Бабушка всегда хорошо отличала реальное от воображаемого, и никогда не руководствовалась общепринятым. С чего бы ей сейчас ошибаться. Приходится признавать, что и впрямь пуговицы заманили его в неведомые дебри и вывели из них прямо туда, откуда так легко дойти до бабушки, к чему отрицать очевидное.
Бабушка, меж тем, крепко ухватила Ёкселя за майку, пересадила его на свою кровать, взяла у Анни иголку и быстро пришила пуговицу с волчьей головой прямо к майке.
- Выглядит немножко нелепо, - пожала плечами она, - но что уж поделаешь, если ты не надел ничего более подходящего. Annie, tee meille juustovoileipiä!
Анни, кажется, очень удивилась, но моментально убежала на кухню.
- Это ты чего у нее попросила?
- Эх ты, выучил бы финский, горя бы не знал, - засмеялась бабушка, - бутербродов. Ты голодный, наверное, да и я что-то проголодалась. Поужинаем, да и пойдёшь.
- Ты меня выгоняешь?! - почти обиделся Ёксель.
- Детка, чудеса - не навсегда! Я не жадная.
Глядя, как бабушка азартно уплетает бутерброды, Ёксель пожалел, что чудеса не навсегда. Полгода бабушка жаловалась в ватсапе на отсутствие аппетита. И тут на тебе! Анни, кажется, тоже поражалась из-за двери.
- Еще приходи, - сказала Анни, закрывая за ним дверь, - полгода ее такой живой не видела. Врач говорил, недолго осталось, и я даже верила, но сегодня уже сомневаюсь. Ты какой-то шаман!
- Просто она очень любит пуговицы, - объяснил Ёксель, держась за викинга с волчьей головой. Он держал его всю дорогу до порта и парка над портом, и потом, выходя из Екатерингофа в сторону лофта, так и не мог выпустить из руки.
И анкету заполнял потом одной рукой.