Спиритист
На выставке купеческого портрета были и фотографии. Самое большое впечатление на меня произвела, конечно, эта фотография.
Дмитрий Осипович Портнов, купец, 1854-1855, Москва
Почему купец открыто признается в занятиях спиритизмом, которое вроде никогда не считалось богоугодным делом? Какое значение для него имел спиритизм, что он решил сфотографироваться как во время сеанса?
И самое главное эта рука его партнера. Она же наверное не случайно здесь, а продумано включена. Насколько я понимаю, в дагеротипах кадрирования не было.
Вряд ли это было и предложение фотографа. Скорее всего он сам спланировал, как и что должно быть на фотографии.
Для атмосферности этого снимка отрывок из мемуаров Н. Берг (1880), в которых он приводит рассказ Нащокина:
«У меня собиралось <...> большое общество чуть не всякий день, в течение зимы 1853 и начала 1854 гг. Мы беседовали с духами посредством столиков и тарелок, с укрепленными на них карандашами. Вначале писалось как-то неяcно, буквами, разбросанными по всему листу без всякого порядка, то очень крупными, то мелкими. <...> На вопрос: “кто пишет?” было обыкновенно отвечаемо: “дух такого-то” - большею частию наших умерших знакомых, известных в обществе. Довольно часто писали Пушкин и Брюллов <...>. Однажды, на Страстной неделе Великого поста (1854 г.), мы спросили у Пушкина: “не может ли он нам явиться; мелькнуть хоть тенью?” Он отвечал: “могу; соберитесь также завтра, в четверг и я приду!” Мы повестили всех своих знакомых. Можете себе представить, что это было за сборище! Небольшая наша зала захлебнулась гостями. И в других комнатах сидели и стояли знакомые нам и полузнакомыя лица - и ждали Пушкина! Все были бледны. Ничего однако не случилось. Никто не пришел. Опротивело мне это праздное препровождение времени. Когда гости разъехались, я услышал звон колокола, призывавшего к заутрене, оделся и пошел в церковь. Улица была пуста. Только двигался мне навстречу по тротуару какой-то мужичок в нагольном полушубке, по-видимому - пьяненький, и сильно толкнул меня в плечо. Я остановился и посмотрел на него. Он также остановился и посмотрел. Что-то очень знакомое было в чертах его лица. Потом мы пошли каждый в свою сторону». Отстояв заутреню и «слезно помолившись перед плащаницей», Нащокин дал себе слово сжечь «все написанное духами и прекратить дальнейшие греховодные сбори-а». Жена поддержала его в этом решении, но попросила не отменять намеченный на завтра, в субботу, сеанс. После него пускай все пойдут к заутрене, помолятся, приглашенный священник отслужит в доме молебен, а затем можно будет сжечь все бумаги, полученные от духов. «Собрались вечером, - продолжал Нащокин, - и стали писать. Первый спрошенный дух “кто пишет?” отвечал: “Пушкин!” - Отчего же ты вчера не пришел? - спросили мы его. “Вы были очень напуганы, - сказал дух Пушкина, - но я толкнул Нащокина на тротуаре, когда он шел к заутрени, и посмотрел ему прямо в глаза: вольно же ему было меня не узнать!” В субботу на Страстной, - говорится далее, - произошло сожжение всего написанного. Нащокин уверил меня, что сделал это честно: не оставил ни единого листка. Сжег даже стихи, написанные духом Пушкина <...> Потом служили в доме молебен»
Дмитрий Осипович Портнов, купец, 1854-1855, Москва
Почему купец открыто признается в занятиях спиритизмом, которое вроде никогда не считалось богоугодным делом? Какое значение для него имел спиритизм, что он решил сфотографироваться как во время сеанса?
И самое главное эта рука его партнера. Она же наверное не случайно здесь, а продумано включена. Насколько я понимаю, в дагеротипах кадрирования не было.
Вряд ли это было и предложение фотографа. Скорее всего он сам спланировал, как и что должно быть на фотографии.
Для атмосферности этого снимка отрывок из мемуаров Н. Берг (1880), в которых он приводит рассказ Нащокина:
«У меня собиралось <...> большое общество чуть не всякий день, в течение зимы 1853 и начала 1854 гг. Мы беседовали с духами посредством столиков и тарелок, с укрепленными на них карандашами. Вначале писалось как-то неяcно, буквами, разбросанными по всему листу без всякого порядка, то очень крупными, то мелкими. <...> На вопрос: “кто пишет?” было обыкновенно отвечаемо: “дух такого-то” - большею частию наших умерших знакомых, известных в обществе. Довольно часто писали Пушкин и Брюллов <...>. Однажды, на Страстной неделе Великого поста (1854 г.), мы спросили у Пушкина: “не может ли он нам явиться; мелькнуть хоть тенью?” Он отвечал: “могу; соберитесь также завтра, в четверг и я приду!” Мы повестили всех своих знакомых. Можете себе представить, что это было за сборище! Небольшая наша зала захлебнулась гостями. И в других комнатах сидели и стояли знакомые нам и полузнакомыя лица - и ждали Пушкина! Все были бледны. Ничего однако не случилось. Никто не пришел. Опротивело мне это праздное препровождение времени. Когда гости разъехались, я услышал звон колокола, призывавшего к заутрене, оделся и пошел в церковь. Улица была пуста. Только двигался мне навстречу по тротуару какой-то мужичок в нагольном полушубке, по-видимому - пьяненький, и сильно толкнул меня в плечо. Я остановился и посмотрел на него. Он также остановился и посмотрел. Что-то очень знакомое было в чертах его лица. Потом мы пошли каждый в свою сторону». Отстояв заутреню и «слезно помолившись перед плащаницей», Нащокин дал себе слово сжечь «все написанное духами и прекратить дальнейшие греховодные сбори-а». Жена поддержала его в этом решении, но попросила не отменять намеченный на завтра, в субботу, сеанс. После него пускай все пойдут к заутрене, помолятся, приглашенный священник отслужит в доме молебен, а затем можно будет сжечь все бумаги, полученные от духов. «Собрались вечером, - продолжал Нащокин, - и стали писать. Первый спрошенный дух “кто пишет?” отвечал: “Пушкин!” - Отчего же ты вчера не пришел? - спросили мы его. “Вы были очень напуганы, - сказал дух Пушкина, - но я толкнул Нащокина на тротуаре, когда он шел к заутрени, и посмотрел ему прямо в глаза: вольно же ему было меня не узнать!” В субботу на Страстной, - говорится далее, - произошло сожжение всего написанного. Нащокин уверил меня, что сделал это честно: не оставил ни единого листка. Сжег даже стихи, написанные духом Пушкина <...> Потом служили в доме молебен»