(no subject)
Под катом сказка. По моему совершенно осенняя.
День белый по небу катится, за ним ночь покрывалом стелется - пойдет Серафима на звезды загадывать - да где тут угадать, какая упадет. По молодости, бывало, выходило -первого своего в ручке ковшика углядела - все трепыхалось там чего-то, мерцало, а на утро, здрасти-пожалуйста, приехал. Пальтецо короткое, рубаха под ним вся в дырьях, на ноги и вовсе глядеть страшно, а сам веселый - «как барышня, поживаете», и ржет как конь.
- Спасибо, хорошо поживаю, - Серафима ответила. - А сами-то откуда будете и по какой надобности к нам?
- Что же вам везде надобность-то нужна, - всхрапывает. - А ежели я без дел, просто так, на красоты ваши поглядеть, да воздухом надышаться.
- Кто ж тебе запрещает, дыши.
Буркнула и сама себя испугалась: матушку вспомнила. Ты, Сима, борзая больно, колючая, как боярышник. Мужик ласковых любит, да гладких, чтобы как вьюн вились, да как месяц молодой светили - вроде как есть, а вроде как и нет.
Ну какой она вьюн? Боярышник и есть. Вся красота, что растет густо, сильно - вместо забора можно, или какой неприглядный угол прикрыть. Но внутрь ни за что не залезешь - исколет, исцарапает, изрежет, да и по правде сказать, лезть туда не за чем - чай не сокровище спрятано, а так - пустота...
Вздохнула, платок поправила.
- Ладно уж, - говорит, - садитесь вот тут в тенечке, а я чай поставлю. Вам с смородиной или без?
- А чего затак кипяток гонять? - смеется. - У меня вон чего есть. Будешь?
В жизни Серафима вино не пробовала, да отказываться все-таки не стала. Ну как и правда чего путное выйдет? А и не выйдет - жалеть не о чем - судить ее некому, а самой себя грызть хоть и больно, да зубы все равно целы останутся.
И не сказать, чтобы ладно получилось, и совсем не так, как ей мечталось, и захрапел он сразу же, а все-таки Серафима обрадовалась. Ишь тебе, боярышник, - думает, - ничего, авось в одном месте все одинаковые, как нибудь да сложится.
Сложилось: выспался, зевнул желтой пастью, пальтишко свое худое на гвоздь повесил - остался, значится. Как совсем растеплелось, печку глиной подмазал, в сарае дверь поправил, а на кухню новую лавку сбил - да так ловко, всем лавкам лавка. Сядет Серафима на лавку и так хорошо ей становится, так правильно, как будто это не она сама, а какой-то другой человек - светлый, да простой, и нет в этом человеке колючей зеленой пустоты, а есть мысли легкие да благостные.
- Ты, Симка, дура все же, - смотрит на нее и смеется. - Вроде баба взрослая, красивая, а вся какая-то шиворот навыворот - не понятно где перед, а где изнанка.
- Чай не рублик, неча крутить, - в тон ему отвечает. - Давай кваска налью, со вчера в погреб вынесла - теперь холодный небось.
Так до осени и прожили. А как листья с деревьев падать начали, засобиралась Серафима в город за подарком. Про подарок она давно придумала, да с деньгами все никак не выходило. Только и было что серьги материны, дак ведь их попробуй, продай. По счастью к сентябрю сладилось: у соседки, Зинки, муж с заработков вернулся, он и взял. Дал хоть и не очень много, а ей хватило: и ткани купила самой лучшей - сноса такой не будет, и пуговицы взяла тяжелые и блестящие - захочешь - не потеряешь. Ночами шила. Как четырнадцать звезд на небе покажется, так значит можно уже: не проснется. Хорошо шила, споро, за неделю полностью управилась. И такое пальто вышло, что ни в сказке сказать - генералу и тому носить не стыдно. Ахнул, конечно - как было не ахнуть.
- Не стоило, - говорит, - Симушка, и стараться.
А сам, видно, довольный - все пуговицы крутит.
- Носи, - буркнула. - Чего ж там, зима же скоро.
А у самой под сердцем мягонько, как в птичьем гнездышке - Симушка. Кабы знать, чем это пальто обернется, ни за что бы связалась. Подрала, растерзала на мелкие клочья, утопила в зеленой мути, так чтобы и следочка не осталось. Да кто ж будущее знает, разве что звездочки небесные…
Одел пальто и ушел. Но не в один день, не сразу, а так - как будто бы по чутка резал. Сначала ногок, потом пальчик, а потом уж и руку по локток. Перво-наперво на работу устроился.
- Заживем, - говорит, - К следующему лету баню новую выстроим. Не вешай нос.
Она и не вешала - что ж, баня дело хорошее, да и работа мужику нужна, а не то заскучает или чего доброго пить начнет. Утром соберет его - яички, хлебушка, пару луковок, на крылечко выйдет и смотрит вслед. Как к лесу подойдет, перекрестит троекратно - от леса-то уже не видать - и в дом. Шур-шур по хозяйству, и к окошку - не идет ли, шур-шур и на крыльцо - а вдруг покажется. А как солнце к лесу склонится, то и вовсе на улицу выйдет, встанет у забора и стоит. Он еще по первости над ней смеялся: ты, Сима, все равно как столб верстовой - издалече видно. А потом смеяться перестал. Даже злится начал. Делать тебе, - говорит, - нечего что ли? Чего ты все маячишь, лучше бы спать легла, чем на ветру торчать - все пользы больше. И вроде ничего такого обидного не сказал, а как будто сапожиной в подбрюшье дали: всю ночь проплакала, но все ж таки смирилась и больше у забора не стояла. А он все злей и злей. То ужин не таков, то села не там, а то и вовсе ругаться начнет.
- Бескультурная ты, - говорит. - И до людей очень злая. Другие бабы веселые, а на тебя глянешь иной раз, такая тоска берет, что хоть вешайся.
- Вот и иди к своим бабам, - огрызалась. - Барахло свое собирай, и иди.
А сама все на гвоздь - смотрит - а ну как и правда пальто снимет, и уйдет - как жить? Ворожить бегала. Береза - от слез, дуб - от равнодушия, ясень - от семи разлучниц, тополь - чтобы не бил, клен - чтобы думка была, а осина - иудино дерево - от всех напастей кряду. Все как матушка учила: по шести веточек с шести деревьев соберешь, в метлу свяжешь и шестикратно избу выметешь. Сделать-то сделала, а только не заладилось - то ли в темноте деревья спутала, то ли слова правильные позабыла. Пришел, за стол сел, а самого шатает.
- Рожу, - говорит, - твою видеть не могу больше. Как с тобой жил - сам не знаю.
- Ну не знаешь, так и иди, - ответила. - Господь с тобою.
Так, шатаясь, и ушел. И пальто оставил.
- Не надо говорит, мне твоей одежи, и дверью хлобысь - аж полки задрожали.
Страшно стало Серафиме. Так страшно, что даже слова не вымолвить - кажется, откроешь рот, и сразу же душа упорхнет из тела болючего, горем изглоданного. И по сторонам смотреть ни в коем разе - в каждом углу мерещится. Вон печка им побеленная, вон коробка для иголок - от скуки сколотил, вон картинка - вместе вешали, все смеялась еще «что ж тут украшать». И даже воздуха, и того не хлебнуть как раньше - он как будто бы еще есть в этом воздухе, выдышишь и совсем ничегошеньки не останется. Всю ночь просидела Серафима, а как только заря забрезжила, поднялась, взяла пальто и вышла за околицу, в поле. Легла не с краю, а ровно посередочке, еще долго примеривалась - так чтобы, значит, виднее было. Распласталась, руки в рукава засунула и начла просить у Бога смерти.
Пустое.
Не пришел Бог к глупой бабе, и не излил на нее ни благодати своей, ни утешения. Три дня лежала и три ночи, а на четвертую осерчала. Поднялась повыше, к ковшу этому проклятому, примерилась, туда где мерцало, раз - и с мясом выдрала. И легко получилось - даже и старания не надо особенного: было и нет. На ладонь глядит - а там маленькое, блестящее, чуть может быть побольше чем пуговица, но все равно никакой серьезности - так - безделка. Примерилась Серафима еще раз - хрясь - и опять получилось. Так за ночь полный передник и набрала - даже за корзиной хотела идти, да умаялась - кое-как до дома доковыляла и заснула. Утром встала - ничего, живые, разве что блестяшки немного осыпались. Сгребла в кучу, вышла в огород, да прямо все в боярышник и высыпала. Озарилась зеленая муть, листики развернула, колючки попрятала: понравилось, значит. Так и повелось. Ночью бродит Серафима по полю, звездочки небесные в передник собирает. А днем сидит у окошка, пьет чай из черной смородины, а как только кто мимо проходит, сразу же шторки задергивает и молчок.
- Ну и хорошо, - думает, - что не вьюн, а боярышник. Растет шибче, укрывает гуще, и внутрь не залезешь, как не старайся. А иначе беда - отвернуться не успеешь, мигом разворуют да на польты себе пришьют. А их разве наберьшся на польты-то - нет, ни в жисть не наберешься.
День белый по небу катится, за ним ночь покрывалом стелется - пойдет Серафима на звезды загадывать - да где тут угадать, какая упадет. По молодости, бывало, выходило -первого своего в ручке ковшика углядела - все трепыхалось там чего-то, мерцало, а на утро, здрасти-пожалуйста, приехал. Пальтецо короткое, рубаха под ним вся в дырьях, на ноги и вовсе глядеть страшно, а сам веселый - «как барышня, поживаете», и ржет как конь.
- Спасибо, хорошо поживаю, - Серафима ответила. - А сами-то откуда будете и по какой надобности к нам?
- Что же вам везде надобность-то нужна, - всхрапывает. - А ежели я без дел, просто так, на красоты ваши поглядеть, да воздухом надышаться.
- Кто ж тебе запрещает, дыши.
Буркнула и сама себя испугалась: матушку вспомнила. Ты, Сима, борзая больно, колючая, как боярышник. Мужик ласковых любит, да гладких, чтобы как вьюн вились, да как месяц молодой светили - вроде как есть, а вроде как и нет.
Ну какой она вьюн? Боярышник и есть. Вся красота, что растет густо, сильно - вместо забора можно, или какой неприглядный угол прикрыть. Но внутрь ни за что не залезешь - исколет, исцарапает, изрежет, да и по правде сказать, лезть туда не за чем - чай не сокровище спрятано, а так - пустота...
Вздохнула, платок поправила.
- Ладно уж, - говорит, - садитесь вот тут в тенечке, а я чай поставлю. Вам с смородиной или без?
- А чего затак кипяток гонять? - смеется. - У меня вон чего есть. Будешь?
В жизни Серафима вино не пробовала, да отказываться все-таки не стала. Ну как и правда чего путное выйдет? А и не выйдет - жалеть не о чем - судить ее некому, а самой себя грызть хоть и больно, да зубы все равно целы останутся.
И не сказать, чтобы ладно получилось, и совсем не так, как ей мечталось, и захрапел он сразу же, а все-таки Серафима обрадовалась. Ишь тебе, боярышник, - думает, - ничего, авось в одном месте все одинаковые, как нибудь да сложится.
Сложилось: выспался, зевнул желтой пастью, пальтишко свое худое на гвоздь повесил - остался, значится. Как совсем растеплелось, печку глиной подмазал, в сарае дверь поправил, а на кухню новую лавку сбил - да так ловко, всем лавкам лавка. Сядет Серафима на лавку и так хорошо ей становится, так правильно, как будто это не она сама, а какой-то другой человек - светлый, да простой, и нет в этом человеке колючей зеленой пустоты, а есть мысли легкие да благостные.
- Ты, Симка, дура все же, - смотрит на нее и смеется. - Вроде баба взрослая, красивая, а вся какая-то шиворот навыворот - не понятно где перед, а где изнанка.
- Чай не рублик, неча крутить, - в тон ему отвечает. - Давай кваска налью, со вчера в погреб вынесла - теперь холодный небось.
Так до осени и прожили. А как листья с деревьев падать начали, засобиралась Серафима в город за подарком. Про подарок она давно придумала, да с деньгами все никак не выходило. Только и было что серьги материны, дак ведь их попробуй, продай. По счастью к сентябрю сладилось: у соседки, Зинки, муж с заработков вернулся, он и взял. Дал хоть и не очень много, а ей хватило: и ткани купила самой лучшей - сноса такой не будет, и пуговицы взяла тяжелые и блестящие - захочешь - не потеряешь. Ночами шила. Как четырнадцать звезд на небе покажется, так значит можно уже: не проснется. Хорошо шила, споро, за неделю полностью управилась. И такое пальто вышло, что ни в сказке сказать - генералу и тому носить не стыдно. Ахнул, конечно - как было не ахнуть.
- Не стоило, - говорит, - Симушка, и стараться.
А сам, видно, довольный - все пуговицы крутит.
- Носи, - буркнула. - Чего ж там, зима же скоро.
А у самой под сердцем мягонько, как в птичьем гнездышке - Симушка. Кабы знать, чем это пальто обернется, ни за что бы связалась. Подрала, растерзала на мелкие клочья, утопила в зеленой мути, так чтобы и следочка не осталось. Да кто ж будущее знает, разве что звездочки небесные…
Одел пальто и ушел. Но не в один день, не сразу, а так - как будто бы по чутка резал. Сначала ногок, потом пальчик, а потом уж и руку по локток. Перво-наперво на работу устроился.
- Заживем, - говорит, - К следующему лету баню новую выстроим. Не вешай нос.
Она и не вешала - что ж, баня дело хорошее, да и работа мужику нужна, а не то заскучает или чего доброго пить начнет. Утром соберет его - яички, хлебушка, пару луковок, на крылечко выйдет и смотрит вслед. Как к лесу подойдет, перекрестит троекратно - от леса-то уже не видать - и в дом. Шур-шур по хозяйству, и к окошку - не идет ли, шур-шур и на крыльцо - а вдруг покажется. А как солнце к лесу склонится, то и вовсе на улицу выйдет, встанет у забора и стоит. Он еще по первости над ней смеялся: ты, Сима, все равно как столб верстовой - издалече видно. А потом смеяться перестал. Даже злится начал. Делать тебе, - говорит, - нечего что ли? Чего ты все маячишь, лучше бы спать легла, чем на ветру торчать - все пользы больше. И вроде ничего такого обидного не сказал, а как будто сапожиной в подбрюшье дали: всю ночь проплакала, но все ж таки смирилась и больше у забора не стояла. А он все злей и злей. То ужин не таков, то села не там, а то и вовсе ругаться начнет.
- Бескультурная ты, - говорит. - И до людей очень злая. Другие бабы веселые, а на тебя глянешь иной раз, такая тоска берет, что хоть вешайся.
- Вот и иди к своим бабам, - огрызалась. - Барахло свое собирай, и иди.
А сама все на гвоздь - смотрит - а ну как и правда пальто снимет, и уйдет - как жить? Ворожить бегала. Береза - от слез, дуб - от равнодушия, ясень - от семи разлучниц, тополь - чтобы не бил, клен - чтобы думка была, а осина - иудино дерево - от всех напастей кряду. Все как матушка учила: по шести веточек с шести деревьев соберешь, в метлу свяжешь и шестикратно избу выметешь. Сделать-то сделала, а только не заладилось - то ли в темноте деревья спутала, то ли слова правильные позабыла. Пришел, за стол сел, а самого шатает.
- Рожу, - говорит, - твою видеть не могу больше. Как с тобой жил - сам не знаю.
- Ну не знаешь, так и иди, - ответила. - Господь с тобою.
Так, шатаясь, и ушел. И пальто оставил.
- Не надо говорит, мне твоей одежи, и дверью хлобысь - аж полки задрожали.
Страшно стало Серафиме. Так страшно, что даже слова не вымолвить - кажется, откроешь рот, и сразу же душа упорхнет из тела болючего, горем изглоданного. И по сторонам смотреть ни в коем разе - в каждом углу мерещится. Вон печка им побеленная, вон коробка для иголок - от скуки сколотил, вон картинка - вместе вешали, все смеялась еще «что ж тут украшать». И даже воздуха, и того не хлебнуть как раньше - он как будто бы еще есть в этом воздухе, выдышишь и совсем ничегошеньки не останется. Всю ночь просидела Серафима, а как только заря забрезжила, поднялась, взяла пальто и вышла за околицу, в поле. Легла не с краю, а ровно посередочке, еще долго примеривалась - так чтобы, значит, виднее было. Распласталась, руки в рукава засунула и начла просить у Бога смерти.
Пустое.
Не пришел Бог к глупой бабе, и не излил на нее ни благодати своей, ни утешения. Три дня лежала и три ночи, а на четвертую осерчала. Поднялась повыше, к ковшу этому проклятому, примерилась, туда где мерцало, раз - и с мясом выдрала. И легко получилось - даже и старания не надо особенного: было и нет. На ладонь глядит - а там маленькое, блестящее, чуть может быть побольше чем пуговица, но все равно никакой серьезности - так - безделка. Примерилась Серафима еще раз - хрясь - и опять получилось. Так за ночь полный передник и набрала - даже за корзиной хотела идти, да умаялась - кое-как до дома доковыляла и заснула. Утром встала - ничего, живые, разве что блестяшки немного осыпались. Сгребла в кучу, вышла в огород, да прямо все в боярышник и высыпала. Озарилась зеленая муть, листики развернула, колючки попрятала: понравилось, значит. Так и повелось. Ночью бродит Серафима по полю, звездочки небесные в передник собирает. А днем сидит у окошка, пьет чай из черной смородины, а как только кто мимо проходит, сразу же шторки задергивает и молчок.
- Ну и хорошо, - думает, - что не вьюн, а боярышник. Растет шибче, укрывает гуще, и внутрь не залезешь, как не старайся. А иначе беда - отвернуться не успеешь, мигом разворуют да на польты себе пришьют. А их разве наберьшся на польты-то - нет, ни в жисть не наберешься.