"Я забыл спросить у Лешки" - первый рассказ Валентина Распутина
В студенческие годы , когда Распутин учился в Иркутском университете на историко-филологическом, он стал внештатным корреспондентом молодёжной газеты. Один из его очерков обратил на себя внимание редактора. Позже этот очерк под заголовком «Я забыл спросить у Лёшки» был опубликован в альманахе «Ангара» (1961). А здесь вот ссылка на него. Но полный текст я все равно здесь приведу, ибо оно того стоит.
Я забыл спросить у Лешки…
null
Мы вошли в город уже утром. Он стоял спокойный и выспавшийся, но мы уже ничего не замечали, ничего не слышали и не чувствовали. Мы шли посреди дороги, и нас обгоняли машины, не сигналя, не требуя посторониться. На нас оборачивались люди и, остановившись, провожали нас долгими и внимательными взглядами; они появляются у человека при встрече с несчастьем. Носилки уже не казались тяжелыми, спать не хотелось, усталости не было, было лишь тяжелое равнодушие, которое подчинило себе все наши мысли и чувства.
Мы не знали, где в городе больница, но мы и не спрашивали о ней. В таких случаях больница сама должна выйти навстречу человеку. Мы не торопились. Было поздно торопиться, и у нас не было сил: все убила дорога, длинная и холодная, и то, что случилось в дороге.
Еще год назад мне нередко снились сны, страшные, как несчастье. Когда я просыпался и находил себя целым и невредимым, я по странной привычке вытягивал перед собой руки и начинал сжимать и разжимать кулаки, словно благодарил таким образом свою судьбу за то, что со мной ничего не случилось. Быть может, и это тоже сон, только слишком затянувшийся, потому что я никогда еще так не уставал. «Если это сон, - решил я, - ни за что никогда не вспомню то, что произошло за последние сутки». Но я все это помню. Вчера тоже было утро, светлое и прозрачное, как окно ярко освещенной комнаты, когда на него смотришь из темноты. К восьми часам мы подошли в тому месту, где обрывалась лента дороги, которую мы вели, и уселись на жесткую траву, сгорбившуюся в ожидании снега.
- Кому ты вчера писал письмо, Лешка? - спросил Андрей.
- Матери.
- А Ленке?
- Она еще не ответила...
Это случилось примерно через час после того, как мы начали работу. Я стоял в стороне и все видел. Сосна была очень высокая. Все время, пока пила вгрызалась в нее, она дрожала мелкой, боязливой дрожью, потом смирилась, успокоилась, слегка поклонилась своей зеленой остроконечной шапкой в ту сторону, куда ее хотели повалить, и вдруг, будто спущенная пружина, рванулась обратно, туда, где Лешка вырубал кустарник. У кого-то из пильщиков вырвался - я слышал это - короткий и сильный, как удар боксера, крик. Земля глухо ойкнула и сразу же замерла, будто приготовившись к новому удару. Лешки не было. Я подпрыгнул и увидел, как он вскочил с земли, но к нему со всех сторон уже бежали люди.
Лешка стоял перед нами, тихо улыбаясь, смущенный тем, что из-за него все побросали работу.
- Пустяки, - забормотал он, виновато краснея, - веткой задело. Пустяки. Вы не беспокойтесь. Я не знаю, почему упал, наверное, от страха. А так не больно.
И все сразу заулыбались и заговорили все, кроме мастера, который выругался сочным, как луковица, ругательством и пригрозил вместо обеда накормить нас правилами по технике безопасности.
Через десять минут мы все разошлись по своим местам, а еще через полчаса ко мне подошел Андрей и сказал, что с Лешкой что-то неладно. Лешка сидел на той самой сосне, которая сбила его с ног, и, задрав рубашку, смотрел, как синий круг медленно, словно чернильное пятно по белой скатерти, расползается по его животу.
- Что, Лешка? - спросил я и почувствовал, как на меня надвинулось ощущение беды.
- Ничего, ребята, ничего. - У него был вид мальчишки, вернувшегося домой с разорванной рубашкой после драки. - Ноет немножко, но до обеда пройдет. Честное слово, я знаю, у меня бывало так. Это не опасно. Вы идите, а я посижу чуть-чуть и буду помогать вам. Идите, ребята, идите.
Мы пошли к мастеру. Тот насупился и плотно придавил одну к другой губы. Он молчал минуты две, потом сказал, что до больницы почти пятьдесят километров, а трактор все равно должен работать, если бы свалилась даже половина бригады.
Андрей рассердился.
- Мы все трое из одной школы, - сказал он не очень-то кстати, но мастер понял его и, кажется, даже обрадовался тому, что выход найден.
- Вот вы и пойдете. Возьмите с собой плащ-палатку и топор.
Мы уходили, когда солнце забралось уже высоко и грело вовсю. Лешка долго не хотел ничего и слышать о больнице, пока Андрей не прикрикнул на него и не сказал, что здесь с ним придется возиться всей бригаде, а работа будет стоять. Этого Лешка не мог перенести: он всегда боялся быть для кого-нибудь помехой или обузой. Но ему как будто и в самом деле стало лучше, и он без видимого труда шел рядом с нами.
На тридцать километров растянулась эта дорога. Два с половиной месяца тащили мы ее на себе, с трудом поднимая в горы и так же с трудом спуская вниз, в сырость мхов и кочек. Теперь тридцать километров нам предстояло пройти сразу, единым махом, чтобы выбраться на другую, ровную и твердую дорогу, по которой до больницы было еще около двадцати километров.
Сначала мы шли молча. Я прислушивался к лесным звукам. Лешка, наверное, думал о Ленке или злился на себя за то, что пришлось бросить работу, а Андрей... Я не знал, о чем думал Андрей, он всегда был не слишком понятен нам, хотя мы и считались друзьями. Он любил то, что не любили другие, и он думал и говорил о том, о чем, казалось, никак нельзя было в эту минуту думать или говорить. Мы знали, что это идет у него вовсе не от желания казаться оригинальным и непохожим на других, а оттого, что он такой и есть. И на этот раз он тоже вспугнул наше молчание фразой, которую мы с Лешкой совсем не ждали.
- Будем считать, что коммунизму не повезло, - неожиданно сказал он. - Сегодня один из его строителей потерпел аварию. М-да. - Он засмеялся и повернул к нам свое лицо с прищуренными глазами.
Я видел, что это хитрая затравка к старому, еще школьному спору, который мы не трогали с тех пор, как приехали сюда, но Лешка, видимо, этого не понял.
- Пустяки, - виновато сказал он, употребив свое любимое словечко, которое у него всегда звучало как «простите». - Один человек ничего не значит.
- Как не значит?! - обрадовался Андрей. - Граждане! Немедленно вводите поправки в свои вычисления. Коммунизм запаздывает. Сбавил скорость, уважаемые граждане. Сегодня на голову одного из его лучших строителей свалилось дерево. Здоровье пострадавшего пока вне опасности, но бесплатная выдача продуктов и товаров широкого потребления из магазинов задержится.
- Ну что ты говоришь? - Лешка сморщился не то от раздражения, не то от боли. - Коммунизм - это тебе не автолавка с бесплатными товарами, которая в один прекрасный день подвезет все, что тебе надо для жизни. К коммунизму надо еще идти и идти. Не одну пару сапог сносишь.
- И ты надеешься дойти?
- А почему бы и нет?
- Ребенок ты. Как ты понять не можешь, что все это далеко-далеко, вот как солнце в пасмурную погоду - где-то есть, а не видно. Это тебе не поездом с Кубани в Сибирь приехать.
- Я знаю. Только ты-то зачем сюда ехал, если не веришь в это? Оставался бы себе дома, поступал в институт...
- Видишь ли, мы с тобой говорим на разных языках. Для тебя дорога, которую мы ведем, - это дорога в коммунизм, никак не ближе, а для меня она то, через что надо пройти, чтобы стать человеком. Я хочу быть сильным, крепким человеком. На Северный полюс меня не возьмут, вот я и приехал сюда, где есть звери, где тебе на голову может свалиться лесина, где люди живут в палатках, кормят комаров и всякую другую таежную гадость. Если я пройду через это и выдержу, а потом еще пройду через две-три таких же дороги, я смогу потом уважать себя. Понятно тебе?
Лешка что-то хотел ответить Андрею, но не успел. Он вдруг сразу, в одно мгновение, задохнулся как-то страшно и втянул вниз подбородок, чтобы не закричать. Это было то же самое, как если бы человеку вонзили нож в спину в ту минуту, когда он мечтал о чем-то светлом и красивом. Лицо у человека еще улыбается, а сам он уже скорчился от боли. Я подхватил Лешку и осторожно опустил его на землю. Он вытянулся во всю длину и стал судорожно, обеими руками разглаживать свой живот, быстро водя по нему ладонями взад и вперед. Я сбросил его руки на землю и поднял рубашку. Среди сплошной синевы только кое-где виднелись островки белой кожи, да и то они заметно темнели, будто подмытые снизу водой.
- Горит! - выдохнул наконец Лешка, быстро, как одним слогом. Он немного помолчал и добавил с выражением чтеца, почти восхищенно, но сквозь зубы: - Ух, до чего здорово гори-и-ит!
Андрей молчал. Он, как и я, тоже испугался, и мы понимали, что теперь нам будет не до споров, что у Лешки что-то страшное, а что - мы не знали. Мы только видели синеву на его животе, и мы только понимали, что ему как можно скорее нужен врач.
Через полчаса на нас снова двинулась дорога. Она не торопилась вести счет метрам, и мы, шагая по ней, злились и нервничали. Андрей шел впереди, я сзади. Лешку мы несли на носилках, сделанных из плащ-палатки и двух палок. Он тяжело дышал, как дышит человек, который вернулся с мороза в жарко натопленную комнату. Одна нога у него была заброшена за палатку, а другой он настойчиво пытался достать землю, но это ему не удавалось, и нога, как маятник, качалась на весу.
Мы не виноваты в том, что с Лешкой случилось несчастье, но мы ничем не могли ему помочь, и это нас больше всего удручало. Мы видели: ему плохо, очень плохо. Мы знали: это страшно, это игра в прятки со смертью, когда ищет смерть и нет ни одного надежного места, куда можно было бы спрятаться от нее. Вернее, такое место есть - это больница, но до нее далеко, еще очень далеко!..
Мы все шли и шли по нашей дороге - десятки, сотни и тысячи метров прошли. Мы давно устали, но страх заставил нас забыть об усталости и гнал все вперед и вперед. Я видел только, как качается Лешкина нога, я видел перед собой спину Андрея и деревья, высовывающиеся из-за нее, видел, как катится под меня дорога, и это было главным, это было экраном для меня, тем, что происходит на сцене, все остальное будто зрительный зал, темный и немой, как пустынная ночь.
- Я в самом деле, ребята, не смог бы больше идти, - неожиданно сказал Лешка слабым, будто подпиленным голосом, и я увидел его открытые глаза, которыми он пытался улыбнуться.
- Молчи! - потребовал Андрей.
- Нет, давайте лучше говорить, - попросил Лешка. - Ты говори, Андрей, и ты, Витька, тоже говори. О чем угодно, но говорите, пожалуйста. Так легче. Давайте дальше о коммунизме. Ты не прав, Андрей, честное слово, не прав. Это не так далеко, как ты думаешь. Это ближе. И ты веришь в это, я же знаю, что веришь. А наговариваешь на себя. Ну, скажи, веришь или нет?
- Верю, - нехотя согласился Андрей. - Но все равно это очень далеко. Глупо было бы совсем не верить. Это как дерево: пока еще маленькое, но оно обязательно вырастет в громадину. Только за ним нужен особый уход... Надо, чтобы каждый ухаживал. А у нас не все любят работать и не у всех души греть могут.
- Но ведь таких меньше, - возразил я.
- Не так уж и мало. В том-то и дело, что есть. Взять хотя бы нашего мастера. От него, если говорить откровенно, пользы для этой дороги в десять раз больше, чем от тебя, от меня и от Лешки, вместе взятых. Он специалист, а мы мальчишки, школьники. Но не дал же этот мастер трактор сегодня, чтобы увезти Лешку. У него план, а человек хоть подыхай. Вот так! А то, что он этим самым свинью коммунизму подложил, он ни за что не поймет.
- Ребята, положите меня, - попросил вдруг Лешка, оттягивая вниз подбородок.
И снова мы стояли и смотрели, как он водит по животу руками, будто растирает мазь для загара. Лешкино лицо от боли покрывалось потом, но он не кричал, не метался, а только часто дышал, отчего тряслось все его тело.
Когда боль утихла, мы опять взялись за носилки, только теперь впереди шел я.
- Говорите, ребята, говорите, - долетает до меня шепот Лешки, и я слышу за спиной его учащенное дыхание. - Говори, Андрей, ты хороню говорил. Только не надо так зло. Ты говорил со злостью. Не надо злиться. Ну, Андрей.
Андрей молчит. Я понимаю его: трудно в такую минуту говорить, особенно когда просит он - не я, а он; гораздо легче закричать на весь лес и сломя голову бежать и бежать, пока не выбьешься из сил и не упадешь.
- Андрей! - зовет Лешка. Андрей молчит.
Тогда начинаю говорить я. Я путаюсь и говорю первое, что мне приходит в голову. Но мне легче: я не вижу ни Андрея, ни Лешки. Мне в тысячу раз легче, чем Андрею, потому что я не вижу Лешки. Я иду впереди.
- Коммунизм! - говорю я. - Конечно, будет коммунизм. - Я даже пытаюсь говорить спокойно, чтобы поддержать себя. - Ясно, будет. Только мне вот что непонятно. Вот когда ставят новый завод, на его здании записывают имена лучших строителей. Электростанцию - то же самое. А как быть, когда люди построят коммунизм? Ведь это только так в газетах пишут - светлое здание коммунизма, а здания-то никакого не будет. Куда люди будут вписывать имена лучших строителей коммунизма? Как ты думаешь, Лешка?
- Чудак, - шепчет он, и я невольно укорачиваю шаг, чтобы услышать его. - Все тут очень просто. Ведь строители заводов и электростанций - это и есть строители коммунизма. Зачем им еще ставить памятники и записывать их имена на какую-то другую стену?
Я молчу. Я все это прекрасно знаю, и мне совсем не хочется сейчас мечтать и даже говорить о коммунизме. Мне просто нужно было слышать Лешку, чтобы узнать по его голосу, как он себя чувствует.
- Ребята!
Мы опускаем носилки. И опять все то же, но с каждым разом этот вынужденный отдых становится все длинней и длинней. Потом снова идем. Андрей впереди, я позади.
- Не молчите, ребята, не молчите. Я прошу вас. Мне надо слушать вас. Больно, понимаете, больно! Горит!
Теперь мы знаем, о чем нужно говорить, и мы будем говорить теперь только об этом. И мы говорим. О том, что зря люди стыдятся мечтать о коммунизме, о том, что надо бить всякого, кто хихикает по этому поводу.
- Ребята!
Солнце ушло. Не в силах помочь нам, оно упало за лес. День - за ним и, словно свернувшись шариком, укатился. Его время кончилось. Наступила темнота. Деревья тесно прижались друг к другу. Небо, как халат фокусника, горело звездами. Небо было чистое, звездам нечем было закрыться от нас, и они, вынужденные без конца смотреть на то, как мучается Лешка, дрожали.
Лешка метался, бредил.
- Хватит! - кричал он. - Хватит! Отодвиньте костер! Палатка сгорит, отодвиньте костер! Жарко! Идиоты! Э-э-эх!
Его руки ползали по животу, а ноги, свесившись, загребали воздух. Я шел опять позади, и мне было труднее, чем Андрею.
Потом Лешка умолк, но через несколько минут заговорил снова, и его голос теперь звучал спокойно и ласково.
- Это ничего, - говорил он. - Это пустяки. Ты напиши. Я жду и жду. Тише. Я хочу поговорить с ней. Тише, я вас прошу. Я не видел, что оно падает. Неужели ты в самом деле не слышишь? Слышишь? Странно. Я говорю, а ты не слышишь. Я тоже не слышал. Если бы я слышал... Я не слышал? Слышишь? Вот теперь слышишь, да?
А мы шли и шли. Ночь лежала на земле толстым темным одеялом. Мы запутались в нем. Мы устали. Мы молчали. Но Лешка не молчал. Никогда еще он не говорил так много. Он то кричал, когда боль хватала его за горло, то переходил на шепот. Он разговаривал и с матерью, и с Ленкой, и с нами. Когда он разговаривал с нами, мы все равно молчали. Хотелось отвечать ему, но мы знали, что он не услышит.
Потом показалась река, и мы свернули на твердую дорогу. Оставалось еще двадцать километров. Лешка молчал. Мы даже не заметили, как стих его шепот. Мы думали, что ему стало легче. Дорога рвалась то в одну, то в другую сторону, но мы находили ее. Я устал. Я здорово устал. «Неужели ты не сделаешь еще один шаг, - думал я, - и еще один?». И я выбрасывал вперед одну ногу, потом другую. Одну и другую.
Лешка молчал.
Вдруг нам стало страшно. Мы остановились и положили носилки на землю. Андрей взял Лешку за руку. Он держал ее и смотрел на меня. Лешка не двигался. Я не поверил. «Не может быть! Он просто спит». Я медленно опустился перед Лешкой и взял его за вторую руку. Она была послушной и мягкой, и пульс молчал.
Мы поднялись одновременно. Мы не кричали и не плакали. Мы стояли караулом с обеих сторон носилок и молчали. Я смотрел в ту сторону, где спал город, и думал о том, что сегодня нам придется отправить Лешкиной матери телеграмму, которая сразу, одним ударом собьет ее с ног, а через несколько дней придет письмо от Лешки. И она много раз будет приниматься за него, прежде чем дочитает до конца.
Я помню все, помню до боли ярко и точно, все, даже мелкие подробности, но я не помню сейчас, кто из нас первый сел рядом с Лешкой. Мы устали. Мы сидели на земле, а между нами лежал Лешка.
Рядом всхлипывала река.
Потом стало холодно, и я растолкал Андрея. Мы бережно, не говоря ни слова, подняли носилки и пошли. Впереди Андрей, позади я. Светало. Я неожиданно вспомнил о том, что забыл спросить Лешку о самом главном. Я не спросил его, будут ли знать при коммунизме о тех, чьи имена не написаны на зданиях заводов и электростанций, кто так навсегда и остался незаметным. А мне очень хотелось узнать, вспомнят ли при коммунизме о Лешке, который жил на свете немногим больше семнадцати лет и строил его всего два с половиной месяца.
Я забыл спросить у Лешки…
null
Мы вошли в город уже утром. Он стоял спокойный и выспавшийся, но мы уже ничего не замечали, ничего не слышали и не чувствовали. Мы шли посреди дороги, и нас обгоняли машины, не сигналя, не требуя посторониться. На нас оборачивались люди и, остановившись, провожали нас долгими и внимательными взглядами; они появляются у человека при встрече с несчастьем. Носилки уже не казались тяжелыми, спать не хотелось, усталости не было, было лишь тяжелое равнодушие, которое подчинило себе все наши мысли и чувства.
Мы не знали, где в городе больница, но мы и не спрашивали о ней. В таких случаях больница сама должна выйти навстречу человеку. Мы не торопились. Было поздно торопиться, и у нас не было сил: все убила дорога, длинная и холодная, и то, что случилось в дороге.
Еще год назад мне нередко снились сны, страшные, как несчастье. Когда я просыпался и находил себя целым и невредимым, я по странной привычке вытягивал перед собой руки и начинал сжимать и разжимать кулаки, словно благодарил таким образом свою судьбу за то, что со мной ничего не случилось. Быть может, и это тоже сон, только слишком затянувшийся, потому что я никогда еще так не уставал. «Если это сон, - решил я, - ни за что никогда не вспомню то, что произошло за последние сутки». Но я все это помню. Вчера тоже было утро, светлое и прозрачное, как окно ярко освещенной комнаты, когда на него смотришь из темноты. К восьми часам мы подошли в тому месту, где обрывалась лента дороги, которую мы вели, и уселись на жесткую траву, сгорбившуюся в ожидании снега.
- Кому ты вчера писал письмо, Лешка? - спросил Андрей.
- Матери.
- А Ленке?
- Она еще не ответила...
Это случилось примерно через час после того, как мы начали работу. Я стоял в стороне и все видел. Сосна была очень высокая. Все время, пока пила вгрызалась в нее, она дрожала мелкой, боязливой дрожью, потом смирилась, успокоилась, слегка поклонилась своей зеленой остроконечной шапкой в ту сторону, куда ее хотели повалить, и вдруг, будто спущенная пружина, рванулась обратно, туда, где Лешка вырубал кустарник. У кого-то из пильщиков вырвался - я слышал это - короткий и сильный, как удар боксера, крик. Земля глухо ойкнула и сразу же замерла, будто приготовившись к новому удару. Лешки не было. Я подпрыгнул и увидел, как он вскочил с земли, но к нему со всех сторон уже бежали люди.
Лешка стоял перед нами, тихо улыбаясь, смущенный тем, что из-за него все побросали работу.
- Пустяки, - забормотал он, виновато краснея, - веткой задело. Пустяки. Вы не беспокойтесь. Я не знаю, почему упал, наверное, от страха. А так не больно.
И все сразу заулыбались и заговорили все, кроме мастера, который выругался сочным, как луковица, ругательством и пригрозил вместо обеда накормить нас правилами по технике безопасности.
Через десять минут мы все разошлись по своим местам, а еще через полчаса ко мне подошел Андрей и сказал, что с Лешкой что-то неладно. Лешка сидел на той самой сосне, которая сбила его с ног, и, задрав рубашку, смотрел, как синий круг медленно, словно чернильное пятно по белой скатерти, расползается по его животу.
- Что, Лешка? - спросил я и почувствовал, как на меня надвинулось ощущение беды.
- Ничего, ребята, ничего. - У него был вид мальчишки, вернувшегося домой с разорванной рубашкой после драки. - Ноет немножко, но до обеда пройдет. Честное слово, я знаю, у меня бывало так. Это не опасно. Вы идите, а я посижу чуть-чуть и буду помогать вам. Идите, ребята, идите.
Мы пошли к мастеру. Тот насупился и плотно придавил одну к другой губы. Он молчал минуты две, потом сказал, что до больницы почти пятьдесят километров, а трактор все равно должен работать, если бы свалилась даже половина бригады.
Андрей рассердился.
- Мы все трое из одной школы, - сказал он не очень-то кстати, но мастер понял его и, кажется, даже обрадовался тому, что выход найден.
- Вот вы и пойдете. Возьмите с собой плащ-палатку и топор.
Мы уходили, когда солнце забралось уже высоко и грело вовсю. Лешка долго не хотел ничего и слышать о больнице, пока Андрей не прикрикнул на него и не сказал, что здесь с ним придется возиться всей бригаде, а работа будет стоять. Этого Лешка не мог перенести: он всегда боялся быть для кого-нибудь помехой или обузой. Но ему как будто и в самом деле стало лучше, и он без видимого труда шел рядом с нами.
На тридцать километров растянулась эта дорога. Два с половиной месяца тащили мы ее на себе, с трудом поднимая в горы и так же с трудом спуская вниз, в сырость мхов и кочек. Теперь тридцать километров нам предстояло пройти сразу, единым махом, чтобы выбраться на другую, ровную и твердую дорогу, по которой до больницы было еще около двадцати километров.
Сначала мы шли молча. Я прислушивался к лесным звукам. Лешка, наверное, думал о Ленке или злился на себя за то, что пришлось бросить работу, а Андрей... Я не знал, о чем думал Андрей, он всегда был не слишком понятен нам, хотя мы и считались друзьями. Он любил то, что не любили другие, и он думал и говорил о том, о чем, казалось, никак нельзя было в эту минуту думать или говорить. Мы знали, что это идет у него вовсе не от желания казаться оригинальным и непохожим на других, а оттого, что он такой и есть. И на этот раз он тоже вспугнул наше молчание фразой, которую мы с Лешкой совсем не ждали.
- Будем считать, что коммунизму не повезло, - неожиданно сказал он. - Сегодня один из его строителей потерпел аварию. М-да. - Он засмеялся и повернул к нам свое лицо с прищуренными глазами.
Я видел, что это хитрая затравка к старому, еще школьному спору, который мы не трогали с тех пор, как приехали сюда, но Лешка, видимо, этого не понял.
- Пустяки, - виновато сказал он, употребив свое любимое словечко, которое у него всегда звучало как «простите». - Один человек ничего не значит.
- Как не значит?! - обрадовался Андрей. - Граждане! Немедленно вводите поправки в свои вычисления. Коммунизм запаздывает. Сбавил скорость, уважаемые граждане. Сегодня на голову одного из его лучших строителей свалилось дерево. Здоровье пострадавшего пока вне опасности, но бесплатная выдача продуктов и товаров широкого потребления из магазинов задержится.
- Ну что ты говоришь? - Лешка сморщился не то от раздражения, не то от боли. - Коммунизм - это тебе не автолавка с бесплатными товарами, которая в один прекрасный день подвезет все, что тебе надо для жизни. К коммунизму надо еще идти и идти. Не одну пару сапог сносишь.
- И ты надеешься дойти?
- А почему бы и нет?
- Ребенок ты. Как ты понять не можешь, что все это далеко-далеко, вот как солнце в пасмурную погоду - где-то есть, а не видно. Это тебе не поездом с Кубани в Сибирь приехать.
- Я знаю. Только ты-то зачем сюда ехал, если не веришь в это? Оставался бы себе дома, поступал в институт...
- Видишь ли, мы с тобой говорим на разных языках. Для тебя дорога, которую мы ведем, - это дорога в коммунизм, никак не ближе, а для меня она то, через что надо пройти, чтобы стать человеком. Я хочу быть сильным, крепким человеком. На Северный полюс меня не возьмут, вот я и приехал сюда, где есть звери, где тебе на голову может свалиться лесина, где люди живут в палатках, кормят комаров и всякую другую таежную гадость. Если я пройду через это и выдержу, а потом еще пройду через две-три таких же дороги, я смогу потом уважать себя. Понятно тебе?
Лешка что-то хотел ответить Андрею, но не успел. Он вдруг сразу, в одно мгновение, задохнулся как-то страшно и втянул вниз подбородок, чтобы не закричать. Это было то же самое, как если бы человеку вонзили нож в спину в ту минуту, когда он мечтал о чем-то светлом и красивом. Лицо у человека еще улыбается, а сам он уже скорчился от боли. Я подхватил Лешку и осторожно опустил его на землю. Он вытянулся во всю длину и стал судорожно, обеими руками разглаживать свой живот, быстро водя по нему ладонями взад и вперед. Я сбросил его руки на землю и поднял рубашку. Среди сплошной синевы только кое-где виднелись островки белой кожи, да и то они заметно темнели, будто подмытые снизу водой.
- Горит! - выдохнул наконец Лешка, быстро, как одним слогом. Он немного помолчал и добавил с выражением чтеца, почти восхищенно, но сквозь зубы: - Ух, до чего здорово гори-и-ит!
Андрей молчал. Он, как и я, тоже испугался, и мы понимали, что теперь нам будет не до споров, что у Лешки что-то страшное, а что - мы не знали. Мы только видели синеву на его животе, и мы только понимали, что ему как можно скорее нужен врач.
Через полчаса на нас снова двинулась дорога. Она не торопилась вести счет метрам, и мы, шагая по ней, злились и нервничали. Андрей шел впереди, я сзади. Лешку мы несли на носилках, сделанных из плащ-палатки и двух палок. Он тяжело дышал, как дышит человек, который вернулся с мороза в жарко натопленную комнату. Одна нога у него была заброшена за палатку, а другой он настойчиво пытался достать землю, но это ему не удавалось, и нога, как маятник, качалась на весу.
Мы не виноваты в том, что с Лешкой случилось несчастье, но мы ничем не могли ему помочь, и это нас больше всего удручало. Мы видели: ему плохо, очень плохо. Мы знали: это страшно, это игра в прятки со смертью, когда ищет смерть и нет ни одного надежного места, куда можно было бы спрятаться от нее. Вернее, такое место есть - это больница, но до нее далеко, еще очень далеко!..
Мы все шли и шли по нашей дороге - десятки, сотни и тысячи метров прошли. Мы давно устали, но страх заставил нас забыть об усталости и гнал все вперед и вперед. Я видел только, как качается Лешкина нога, я видел перед собой спину Андрея и деревья, высовывающиеся из-за нее, видел, как катится под меня дорога, и это было главным, это было экраном для меня, тем, что происходит на сцене, все остальное будто зрительный зал, темный и немой, как пустынная ночь.
- Я в самом деле, ребята, не смог бы больше идти, - неожиданно сказал Лешка слабым, будто подпиленным голосом, и я увидел его открытые глаза, которыми он пытался улыбнуться.
- Молчи! - потребовал Андрей.
- Нет, давайте лучше говорить, - попросил Лешка. - Ты говори, Андрей, и ты, Витька, тоже говори. О чем угодно, но говорите, пожалуйста. Так легче. Давайте дальше о коммунизме. Ты не прав, Андрей, честное слово, не прав. Это не так далеко, как ты думаешь. Это ближе. И ты веришь в это, я же знаю, что веришь. А наговариваешь на себя. Ну, скажи, веришь или нет?
- Верю, - нехотя согласился Андрей. - Но все равно это очень далеко. Глупо было бы совсем не верить. Это как дерево: пока еще маленькое, но оно обязательно вырастет в громадину. Только за ним нужен особый уход... Надо, чтобы каждый ухаживал. А у нас не все любят работать и не у всех души греть могут.
- Но ведь таких меньше, - возразил я.
- Не так уж и мало. В том-то и дело, что есть. Взять хотя бы нашего мастера. От него, если говорить откровенно, пользы для этой дороги в десять раз больше, чем от тебя, от меня и от Лешки, вместе взятых. Он специалист, а мы мальчишки, школьники. Но не дал же этот мастер трактор сегодня, чтобы увезти Лешку. У него план, а человек хоть подыхай. Вот так! А то, что он этим самым свинью коммунизму подложил, он ни за что не поймет.
- Ребята, положите меня, - попросил вдруг Лешка, оттягивая вниз подбородок.
И снова мы стояли и смотрели, как он водит по животу руками, будто растирает мазь для загара. Лешкино лицо от боли покрывалось потом, но он не кричал, не метался, а только часто дышал, отчего тряслось все его тело.
Когда боль утихла, мы опять взялись за носилки, только теперь впереди шел я.
- Говорите, ребята, говорите, - долетает до меня шепот Лешки, и я слышу за спиной его учащенное дыхание. - Говори, Андрей, ты хороню говорил. Только не надо так зло. Ты говорил со злостью. Не надо злиться. Ну, Андрей.
Андрей молчит. Я понимаю его: трудно в такую минуту говорить, особенно когда просит он - не я, а он; гораздо легче закричать на весь лес и сломя голову бежать и бежать, пока не выбьешься из сил и не упадешь.
- Андрей! - зовет Лешка. Андрей молчит.
Тогда начинаю говорить я. Я путаюсь и говорю первое, что мне приходит в голову. Но мне легче: я не вижу ни Андрея, ни Лешки. Мне в тысячу раз легче, чем Андрею, потому что я не вижу Лешки. Я иду впереди.
- Коммунизм! - говорю я. - Конечно, будет коммунизм. - Я даже пытаюсь говорить спокойно, чтобы поддержать себя. - Ясно, будет. Только мне вот что непонятно. Вот когда ставят новый завод, на его здании записывают имена лучших строителей. Электростанцию - то же самое. А как быть, когда люди построят коммунизм? Ведь это только так в газетах пишут - светлое здание коммунизма, а здания-то никакого не будет. Куда люди будут вписывать имена лучших строителей коммунизма? Как ты думаешь, Лешка?
- Чудак, - шепчет он, и я невольно укорачиваю шаг, чтобы услышать его. - Все тут очень просто. Ведь строители заводов и электростанций - это и есть строители коммунизма. Зачем им еще ставить памятники и записывать их имена на какую-то другую стену?
Я молчу. Я все это прекрасно знаю, и мне совсем не хочется сейчас мечтать и даже говорить о коммунизме. Мне просто нужно было слышать Лешку, чтобы узнать по его голосу, как он себя чувствует.
- Ребята!
Мы опускаем носилки. И опять все то же, но с каждым разом этот вынужденный отдых становится все длинней и длинней. Потом снова идем. Андрей впереди, я позади.
- Не молчите, ребята, не молчите. Я прошу вас. Мне надо слушать вас. Больно, понимаете, больно! Горит!
Теперь мы знаем, о чем нужно говорить, и мы будем говорить теперь только об этом. И мы говорим. О том, что зря люди стыдятся мечтать о коммунизме, о том, что надо бить всякого, кто хихикает по этому поводу.
- Ребята!
Солнце ушло. Не в силах помочь нам, оно упало за лес. День - за ним и, словно свернувшись шариком, укатился. Его время кончилось. Наступила темнота. Деревья тесно прижались друг к другу. Небо, как халат фокусника, горело звездами. Небо было чистое, звездам нечем было закрыться от нас, и они, вынужденные без конца смотреть на то, как мучается Лешка, дрожали.
Лешка метался, бредил.
- Хватит! - кричал он. - Хватит! Отодвиньте костер! Палатка сгорит, отодвиньте костер! Жарко! Идиоты! Э-э-эх!
Его руки ползали по животу, а ноги, свесившись, загребали воздух. Я шел опять позади, и мне было труднее, чем Андрею.
Потом Лешка умолк, но через несколько минут заговорил снова, и его голос теперь звучал спокойно и ласково.
- Это ничего, - говорил он. - Это пустяки. Ты напиши. Я жду и жду. Тише. Я хочу поговорить с ней. Тише, я вас прошу. Я не видел, что оно падает. Неужели ты в самом деле не слышишь? Слышишь? Странно. Я говорю, а ты не слышишь. Я тоже не слышал. Если бы я слышал... Я не слышал? Слышишь? Вот теперь слышишь, да?
А мы шли и шли. Ночь лежала на земле толстым темным одеялом. Мы запутались в нем. Мы устали. Мы молчали. Но Лешка не молчал. Никогда еще он не говорил так много. Он то кричал, когда боль хватала его за горло, то переходил на шепот. Он разговаривал и с матерью, и с Ленкой, и с нами. Когда он разговаривал с нами, мы все равно молчали. Хотелось отвечать ему, но мы знали, что он не услышит.
Потом показалась река, и мы свернули на твердую дорогу. Оставалось еще двадцать километров. Лешка молчал. Мы даже не заметили, как стих его шепот. Мы думали, что ему стало легче. Дорога рвалась то в одну, то в другую сторону, но мы находили ее. Я устал. Я здорово устал. «Неужели ты не сделаешь еще один шаг, - думал я, - и еще один?». И я выбрасывал вперед одну ногу, потом другую. Одну и другую.
Лешка молчал.
Вдруг нам стало страшно. Мы остановились и положили носилки на землю. Андрей взял Лешку за руку. Он держал ее и смотрел на меня. Лешка не двигался. Я не поверил. «Не может быть! Он просто спит». Я медленно опустился перед Лешкой и взял его за вторую руку. Она была послушной и мягкой, и пульс молчал.
Мы поднялись одновременно. Мы не кричали и не плакали. Мы стояли караулом с обеих сторон носилок и молчали. Я смотрел в ту сторону, где спал город, и думал о том, что сегодня нам придется отправить Лешкиной матери телеграмму, которая сразу, одним ударом собьет ее с ног, а через несколько дней придет письмо от Лешки. И она много раз будет приниматься за него, прежде чем дочитает до конца.
Я помню все, помню до боли ярко и точно, все, даже мелкие подробности, но я не помню сейчас, кто из нас первый сел рядом с Лешкой. Мы устали. Мы сидели на земле, а между нами лежал Лешка.
Рядом всхлипывала река.
Потом стало холодно, и я растолкал Андрея. Мы бережно, не говоря ни слова, подняли носилки и пошли. Впереди Андрей, позади я. Светало. Я неожиданно вспомнил о том, что забыл спросить Лешку о самом главном. Я не спросил его, будут ли знать при коммунизме о тех, чьи имена не написаны на зданиях заводов и электростанций, кто так навсегда и остался незаметным. А мне очень хотелось узнать, вспомнят ли при коммунизме о Лешке, который жил на свете немногим больше семнадцати лет и строил его всего два с половиной месяца.