Он всегда будет моим поводом напиться.
Звучит банально, но это так.
Музыка вызывает неизбежность воспоминаний. Музыкальные воспоминания почти также осязаемы и реальны, как и воспоминания, связанные с запахами. стоит закрыть глаза - и вот он рядом. Прыгает, улыбается, отпивает моё пиво. Улыбается, чуть склонив голову.
На этот концерте он стоял слева. Ощутимо рядом. Но не смотрел на меня.
Самое ужасное, что рядом нет никого, кто помнит его. Нет никого, кто знает силу его объятий. Никто здесь не слышал, как он произносит "Катараська". Никто здесь не видел его фигуру, уходящую вдаль по аллее парка - сумкой через плечо, сгорбленный, с вечной сигаретой и наушниками.
А еще страшнее, что никто и никогда ТАК больше не произнесёт моё имя. Не посмеется над моими идиотскими влюбленностями. Не закружит меня на руках посреди любимой песни на концерте. Не достанет кусок колбасы из кармана.
Я не знаю, как долго он будет стоять у меня перед глазами на каждом концерте Louna или Lumen. Надеюсь, всегда...
Но я точно знаю, что он всегда будет моим поводом выпить егермейстера и посидеть на набережной Фонтанки, где он читал стихи под дождем.
Жизнь художественна,
смерть - документальна
и математически верна,
зла, многоэтажна холодна.
Новой окрылённые потерей,
расступились люди у ворот.
И тебя втащили в крематорий,
как на белоснежный пароход.
Понимаю, дикое сравненье!
Но покуда я тебя несу,
для тебя прощенья и забвенья
я прошу у неба. А внизу,
запивая спирт вишнёвым морсом,
у котла подонок-кочегар
отражает оловянным торсом
умопомрачительный пожар.
Поплывёшь, как франт, в костыме новом,
в бар войдёшь красивым и седым,
перекликнешься с красоткой словом,
а на деле - вырвешься как дым.
Вот и всё, и я тебя не встречу
в заграничном розовом порту
с девочкой, чья юбочка короче
перехода сторону на ту.
Борис Рыжий
Музыка вызывает неизбежность воспоминаний. Музыкальные воспоминания почти также осязаемы и реальны, как и воспоминания, связанные с запахами. стоит закрыть глаза - и вот он рядом. Прыгает, улыбается, отпивает моё пиво. Улыбается, чуть склонив голову.
На этот концерте он стоял слева. Ощутимо рядом. Но не смотрел на меня.
Самое ужасное, что рядом нет никого, кто помнит его. Нет никого, кто знает силу его объятий. Никто здесь не слышал, как он произносит "Катараська". Никто здесь не видел его фигуру, уходящую вдаль по аллее парка - сумкой через плечо, сгорбленный, с вечной сигаретой и наушниками.
А еще страшнее, что никто и никогда ТАК больше не произнесёт моё имя. Не посмеется над моими идиотскими влюбленностями. Не закружит меня на руках посреди любимой песни на концерте. Не достанет кусок колбасы из кармана.
Я не знаю, как долго он будет стоять у меня перед глазами на каждом концерте Louna или Lumen. Надеюсь, всегда...
Но я точно знаю, что он всегда будет моим поводом выпить егермейстера и посидеть на набережной Фонтанки, где он читал стихи под дождем.
Жизнь художественна,
смерть - документальна
и математически верна,
зла, многоэтажна холодна.
Новой окрылённые потерей,
расступились люди у ворот.
И тебя втащили в крематорий,
как на белоснежный пароход.
Понимаю, дикое сравненье!
Но покуда я тебя несу,
для тебя прощенья и забвенья
я прошу у неба. А внизу,
запивая спирт вишнёвым морсом,
у котла подонок-кочегар
отражает оловянным торсом
умопомрачительный пожар.
Поплывёшь, как франт, в костыме новом,
в бар войдёшь красивым и седым,
перекликнешься с красоткой словом,
а на деле - вырвешься как дым.
Вот и всё, и я тебя не встречу
в заграничном розовом порту
с девочкой, чья юбочка короче
перехода сторону на ту.
Борис Рыжий