Эпизоды новембрийского Приаралья. Часть первая.
Отправляясь пару недель назад в Среднюю Азию - к Аральскому морю - мы грезили об относительно тёплой погоде в тех местах. Всё же в середине ноября 2002-го, во время 1-й экспедиции, с которой и началась наша многолетняя Аральская эпопея, мёрзнуть нам доводилось лишь по ночам, выходя под устюртский ветер из хорошо протопленного домика гостеприимной Актумсыкской метеостанции. А днями, бывало, можно было ходить и в кумуфляже летнем, не замерзая и чуя растрёппанными волосами приятное тепло, набегавшее волнами с прогретых Солнцем песчано-соляных равнин полосы осушки. Солнце хорошо нагревало эти земли, поросшие саксаулом, тамариском и солянками, уже к полудню. Да и сама природа на полосе, покинутой морем за почти 40 лет, дарила яркие краски: тамариски стояли в большинстве своём жёлтыми или же красными, полыхали кермеки нежно-голубыми россыпями мельчайших цветочков, а заросли солянок всех мастей - ближайшие к воде - и вовсе играли всеми оттенками малинового, лилового и фиолетового. Там, откуда ушло море, в том ноябре стояла хоть и поздняя, но умеренно тёплая, разноцветная осень. А на Устюрте, в бескрайних пустынестепях, повсюду проступали краски перезрелой, плавно отходившей ко сну растительности: на розовой, пропитанной гипсом и полынной пылью, растрескавшейся почве остывали под влажным ветром низкорослые кусты-деревья каравораков, ещё не успевшие уронить в пыль свои коротенькие листочки, а вездесущие растения-подушки - сарсазаны - проступали среди них оранжево-малиновыми пятнами. Жизнь была видна глазом и её едва затухающее биение ощущалось повсюду...
Теперь же, выходя из чуть-прогретой печами на еле-тёплом газу постройки метеостанции, каждый из нас попадал под сильный холодный ветер: ледянящий всё вокруг, выстудивший за многие дни саму землю Устюрта так, что верхний слой пыли - обычно твёрдый, словно корка - теперь легко проминался рифлёными подошвами ботинок. Ветер и пыль глотали звуки наших шагов, лишь шёрохи высохших растений нарушали бесконечную тишину этого омертвевшего, почерневшего от холода Мира. Я никогда ещё не ощущал на Устюрте такой отчаянно-пустой тишины. Этот Мир выглядел столь глубоко заснувшим от леденящего холода, что все его элементы - посеревшие кусты полыней, выцветшие кусты каравораков и джузгунов-джингилей, иссохшие до черноты суккуленты и побуревшие колеоптеры, чьи соплодия в форме цветов утратили все свои оттенки малинового-алого - сейчас выглядели отчаянно-безжизнными.
Пустынестепь казалась медленно измерзающей на зимнем ветру, её колючие ветви осыпались во прах от прикосновения. Не было видно ни жуков, обычно странствующих по растрескавшейся почве, ни песчанок, традиционно посвистывавющих на повышениях рельефа, обильно изрытых лабиринтами их нор, ни кузнечиков с полосатыми ногами... За те три дня, что мы жили на метеостанции, выезжая утром к морю и возвращаясь уже на закате, я видел на Устюрте всего одну мокрицу. Вторую - другого вида - встретил как-то утром на обсохшем илу, далеко под чинком. Проезжая в темноте, видели двух весьма хвостатых песчанок, перебегавших светлые колеи дороги. И ещё на метеостанции роилась небольшая стая чёрных ворон. И всё. Даже волки не приходили на запах жареного мяса, струившийся по степи из нашей кухни.её колючие ветви осыпались во прах от прикосновения. Не было видно ни жуков, обычно странствующих по растрескавшейся почве, ни песчанок, традиционно посвистывавющих на повышениях рельефа, обильно изрытых лабиринтами их нор, ни кузнечиков с полосатыми ногами... За те три дня, что мы жили на метеостанции, выезжая утром к морю и возвращаясь уже на закате, я видел на Устюрте всего одну мокрицу. Вторую - другого вида - встретил как-то утром на обсохшем илу, далеко под чинком. Проезжая в темноте, видели двух весьма хвостатых песчанок, перебегавших светлые колеи дороги. И ещё на метеостанции роилась небольшая стая чёрных ворон. И всё. Даже волки не приходили на запах жареного мяса, струившийся по степи из нашей кухни.
Вечером второго дня я бродил по степи вокруг метеостанции, среди иссохших, почерневших или выцветших трав и глубоко уснувших зарослей низкорослых - ниже колена - деревьев. Я искал проявления жизни, но видел только пыльный Мир, пугающий своей безмолвной хрупкостью. И лишь красные россыпи мелких лишайников на уже омертвевших кряжистых ветвях у самой земли свидетельствовали о том, что жизнь ещё не совсем покинула эти места с наступлением обжигающе-леденящей, бесснежной зимы. Лишайники на розовой земле были черны от холода и сухости, в их россыпях читалась лишь память о жизни.
Я бродил, оставляя неглубокие следы в пыли, в которую медленно осыпалась эта реальность, и фотографировал её уходящие, хрупкие элементы. Чтобы запомнить, сохранить в памяти этот новембрийский Устюрт, над которым долго не было ни тепла, ни дождей. Только северо-западный ветер под низким ковром из пепельно-серых туч.
Теперь же, выходя из чуть-прогретой печами на еле-тёплом газу постройки метеостанции, каждый из нас попадал под сильный холодный ветер: ледянящий всё вокруг, выстудивший за многие дни саму землю Устюрта так, что верхний слой пыли - обычно твёрдый, словно корка - теперь легко проминался рифлёными подошвами ботинок. Ветер и пыль глотали звуки наших шагов, лишь шёрохи высохших растений нарушали бесконечную тишину этого омертвевшего, почерневшего от холода Мира. Я никогда ещё не ощущал на Устюрте такой отчаянно-пустой тишины. Этот Мир выглядел столь глубоко заснувшим от леденящего холода, что все его элементы - посеревшие кусты полыней, выцветшие кусты каравораков и джузгунов-джингилей, иссохшие до черноты суккуленты и побуревшие колеоптеры, чьи соплодия в форме цветов утратили все свои оттенки малинового-алого - сейчас выглядели отчаянно-безжизнными.
Пустынестепь казалась медленно измерзающей на зимнем ветру, её колючие ветви осыпались во прах от прикосновения. Не было видно ни жуков, обычно странствующих по растрескавшейся почве, ни песчанок, традиционно посвистывавющих на повышениях рельефа, обильно изрытых лабиринтами их нор, ни кузнечиков с полосатыми ногами... За те три дня, что мы жили на метеостанции, выезжая утром к морю и возвращаясь уже на закате, я видел на Устюрте всего одну мокрицу. Вторую - другого вида - встретил как-то утром на обсохшем илу, далеко под чинком. Проезжая в темноте, видели двух весьма хвостатых песчанок, перебегавших светлые колеи дороги. И ещё на метеостанции роилась небольшая стая чёрных ворон. И всё. Даже волки не приходили на запах жареного мяса, струившийся по степи из нашей кухни.её колючие ветви осыпались во прах от прикосновения. Не было видно ни жуков, обычно странствующих по растрескавшейся почве, ни песчанок, традиционно посвистывавющих на повышениях рельефа, обильно изрытых лабиринтами их нор, ни кузнечиков с полосатыми ногами... За те три дня, что мы жили на метеостанции, выезжая утром к морю и возвращаясь уже на закате, я видел на Устюрте всего одну мокрицу. Вторую - другого вида - встретил как-то утром на обсохшем илу, далеко под чинком. Проезжая в темноте, видели двух весьма хвостатых песчанок, перебегавших светлые колеи дороги. И ещё на метеостанции роилась небольшая стая чёрных ворон. И всё. Даже волки не приходили на запах жареного мяса, струившийся по степи из нашей кухни.
Вечером второго дня я бродил по степи вокруг метеостанции, среди иссохших, почерневших или выцветших трав и глубоко уснувших зарослей низкорослых - ниже колена - деревьев. Я искал проявления жизни, но видел только пыльный Мир, пугающий своей безмолвной хрупкостью. И лишь красные россыпи мелких лишайников на уже омертвевших кряжистых ветвях у самой земли свидетельствовали о том, что жизнь ещё не совсем покинула эти места с наступлением обжигающе-леденящей, бесснежной зимы. Лишайники на розовой земле были черны от холода и сухости, в их россыпях читалась лишь память о жизни.
Я бродил, оставляя неглубокие следы в пыли, в которую медленно осыпалась эта реальность, и фотографировал её уходящие, хрупкие элементы. Чтобы запомнить, сохранить в памяти этот новембрийский Устюрт, над которым долго не было ни тепла, ни дождей. Только северо-западный ветер под низким ковром из пепельно-серых туч.