"Я - его воля, и я - его кисточка."
*****
Франческа Ярбусова нарисовала все мультфильмы Юрия Норштейна.
"…Мне трудно передать словом то, что я рисую. Юре видится - здесь должен быть туман или пурга какая-то. И я пытаюсь сделать так, чтобы как можно точнее совпало мое представление с Юриным. Думаем вместе, из чего это все слепить… Ведь изображение в фильме - это не просто рисунок. Оно собирается из многих вещей…"
"Норштейн" можно перевести как «северный камень». А я - как та вода, что потихоньку камень… не знаю уж, насколько точу. Конечно, сопротивление большое. А насчет того, принимает или нет… Мы приходили к общему решению. Ведь он знает, что в нем клокочет. Чего он хочет. Важно это услышать. Режиссер видит всю ткань фильма. Мы, слава богу, не один пуд соли съели. Теперь настолько все переплелось, что трудно понять, где Юрино, где - мое. Но мне кажется, что Юра и должен превалировать. У него вожжи режиссерские в руках."
Художница-волшебница с удивительным именем ФРАНЧЕСКА...
Какой дивный мир дарит она всем, кто готов смотреть и увидеть! И тонко ощущать выразительную красоту в каждой травинке ...И какое счастье, что судьба свела их вместе - потрясающего мастера Юрия Норштейна и такую талантливую труженицу Франческу Ярбусову!
[Spoiler (click to open)]
Ф.Я. :
"Чудо - это сказка. Она парит над нами с самого детства, существует рядом с нашим прошлым и будущим. Как лекарство от безысходности".
"... Дети ведь всегда играют. Реальность и нереальность у них перемешивается…
Но мне и сейчас почему-то кажется, что это всё - одно, то есть все чудеса и превращения, которые относят к сказочному, они и в жизни есть, просто люди предпочитают об этом прочесть и ахнуть, а вот когда то же самое происходит в жизни, не всегда это замечают и видят.
Помню, мы идем с папой в лес, на клюквенное болото. Огромный зеленый моховой луг с бусинками ягод. Ноги проваливаются в мох, и каждый след становится лужицей, а подпрыгнешь - начинается колыхание всего болота - с кочками, клюквой, маленькими кустиками вокруг. Болото кажется совершенно живым. А увидишь кисть рябины или калины с капельками замерзшими, или просто птицу…
Вот ты стоишь тихо, а рядом птица села на ветку и разглядывает тебя. И вдруг что-то происходит между нами. Вдруг понимаешь, что этому маленькому существу стало интересно посмотреть тебе в глаза. Разве это не сказка?"
Юрий Норштейн о жене:
"Действительно, бывают странные сближения, как говорил Пушкин… Когда мы с Франческой уже встретились, поженились, у нас появились дети, я как-то разбирал её рисунки и вдруг обнаружил один... А рисунок такой. Кто бывал в Пушкинском музее, на первом этаже, в Итальянском дворике, [знает] - там в складках колонны стоит скульптура, плачущий монах. И однажды, гуляя с приятелем по Пушкинскому музею, я вдруг обратил внимание на девушку лет семнадцати, которая рисовала этого монаха с такой точки, будто монах выходил из-за этой колонны. Мне очень понравился этот ракурс. И вот разбирая её рисунки, я вдруг натыкаюсь на этот. И я говорю Франческе: «Так это была ты?»"
"Я, безусловно, делаю наброски кадра, композиции, но сделать эскиз в окончательном виде, в котором он потом разрабатывается в кадре, я, конечно, не могу. Но с Франческой как художником невозможно обращаться - сделай это и сделай это. У нее очень большой удельный вес. Свой характер, потом сам женский состав - это тоже что-то отдельное, и все это является частью работы. Она знает мир так же, как знали его художники Возрождения, она так же внимательна к цветку, к траве, к этим букашкам, как какой-нибудь Леонардо. Он мыслил глобально, но у него в альбомах вы найдете зарисовки самых незначительных с сегодняшней точки зрения вещей, понятий, предметов.
Франческа для меня загадка, хотя мы живем уже почти сорок лет. Она закрывается - и открывается чем-то новым. Мы ругались с ней - как ни с кем. Знает, как растет трава (многие художники этого не знают), гармонию мира, которая растет из земли. Как-то я увидел, как она рисовала какой-то пейзаж для работы на Союзмультфильме. Она как с краю его начала - так и закончила. Знала, как называется каждая травинка, как у сосны изгибается ветка."
"... Однажды я рассматривал японские гравюры. На одной была изображена сидящая женщина, рядом с которой петух притянул свою голову прямо к ее лицу, так что его громадный клюв был у самого ее глаза. Я был в недоумении. Что это такое?
Франческа мне рассказала, что когда ей было четыре года, она любила забираться в курятник, садилась на корточки и сидела тихо-тихо, пока куры не принимали ее за свою. Они начинали ходить вокруг, разглядывать ее. «Представляешь, - вспоминала Франческа, - петух своим громадным клювом принимался чистить мне реснички. Я сидела затаившись, а он перебирал каждый волосок».
Франческа заставила меня пережить настоящее потрясение, показав, как из куколки появляется бабочка. Она принесла в дом огромный пук крапивы, который хрустел под челюстями десятков гусениц, пожиравших ее зелень. Потом они расползлись по комнате. Прилепились, где только можно, и вскоре на месте гусениц висели куколки. В один прекрасный день Франческа говорит: «Вот из этой куколки сейчас появится бабочка». Я стал смотреть, смотрел, смотрел, и вдруг - створки куколки открылись и закрылись. У меня сердце стукнуло от волнения. Это зрелище космическое! Ты - свидетель появления новой жизни. Лепестки куколки отворились и снова замерли. Наступила тишина. И сквозь щель раковинок стали пробиваться мокрые крылья. Они были сморщенные, как тело ребенка, только появившегося из чрева. Наконец из куколки выползла вся новорожденная. Все дальнейшее представляло зрелище медленного наполнения нового существа временем. То, что в человеческой жизни происходит за два-три года, здесь длилось час-полтора. Бабочка накачала смолу в тончайшие сосуды, в нервюры крыльев, образовав лонжероны. Смола застыла, крылья распрямились, стали тугими, как паруса под ветром. Они были невероятно чисты, их еще не обтрепали мелкие ворсинки цветов, не соскоблили с них пыльцу, в крыльях еще не было пробоин от мельчайших пылинок, обрушиваемых ветром на нежнейшее существо. Упругие крылья мелко подрагивали, потом затрепетали. Так самолет проверяет двигатели, рули поворота, прежде чем выкатиться на взлетную полосу.
«Бабочка готовит себя к полету, она сушит крылья», - откомментировала Франческа. Она предугадывала каждое движение бабочки, поскольку в детстве выращивала их целыми букетами и на крапиве, и на дубовых вениках. Мне кажется, она сама была когда-то и бабочкой, и чертополохом, и иван-чаем… Как героиня Габриэля Маркеса, вокруг которой порхали бабочки.
Франческа хорошо чувствует мир растущий, цветущий, дышащий. Она действительно знает его, как мог знать художник Возрождения. Франческа для меня загадка. Чем больше я ее узнаю, тем меньше знаю. Для долгой совместной жизни это, конечно, хорошо. Всегда остается возможность чего-то неожиданного. Но так как мы связаны еще и общей работой, то взаимоотношения становятся значительно сложнее.
Со стороны может показаться, что у нас счастливый случай. Мы вместе больше, чем определено рабочим календарем. Нам легче обсудить то, что делаем, и прийти к каким-то результатам в наших весьма «красноречивых» спорах. Вообще смотреть на жизнь и искусство как бы единым взглядом. Но на самом деле бывает, что мы страшно мешаем друг другу. Семейная зависимость прямиком «бьет» по творчеству и временами болезненно. Во Франческу вдруг вселяется дух противоречия, и она категорически не желает соглашаться с моим мнением, моим видением. Иногда просто не понимает, часто не понимает…
Она не способна к сильным, мгновенным вспышкам энергии. Во мне это развито в большей степени. Она не поспевает за моей реактивностью, моей требовательностью, а мне кажется, что она ленится или не может довести себя до необходимого состояния. А когда, казалось бы, уже достигает нужной творческой температуры, вдруг снимает с себя напряжение, и тогда надо все начинать заново. Получается, что она тратит огромное количество энергии, но никак не может подойти к пику, то есть к такой степени концентрации, когда, собственно, и случаются какие-то творческие откровения…
Однако никогда в жизни я бы не смог сделать эскиз такой силы, какой она способна сделать в лучшие мгновения творческого беспамятства. Ее откровения меня поражают. Буквально полчаса назад я видел ее, казалось, неспособной мыслить, и вдруг передо мной художник самого высокого накала. Хоть табличку вешай: высокое напряжение, опасно для жизни. Для меня странно это волшебное наитие… Может быть, я не прав. Но я хочу подвести свои нервные провода к сознанию художника, чтобы оно «загорелось на ходу», как сказал бы Пастернак. Конечно, с моей стороны это сильная атака, давление на психику, индивидуальность. Иногда Франческе начинает казаться, что любой напор суживает ее творческую личность. По-моему же, чем полнее будет отказ от себя в угоду фильму, тем напряженнее ее творческое самочувствие. То есть либо художник не должен начинать работу, если он не находит в ней свое место, либо обязан броситься в это варево и полностью довериться режиссеру.
У Мандельштама есть такие строчки:
«Ее влечет стесненная свобода
одушевляющего недостатка».
Помню, на «Сказке сказок» меня совершенно поразило, что когда я сказал: «Франя, мне нужен мокрый кустик, под которым спеленатый ребенок», она через десять минут вышла с эскизом мокрого кустика, вытирая ладошки.
И никакого раздвоения, никакого удара по внутреннему «я». Все абсолютно идеально.
Вообще, по поводу Франчески я всегда цитирую строки из шекспировского «Венецианского купца»:
«В такую ночь Медея шла в полях,
сбирая травы волшебные,
чтоб юность возвратить Язону старику…»
Для стороннего наблюдателя наши с ней разговоры загадочны и темны. «Здесь мне нужна ядовитая трава, здесь горькая полынь, а в этом фрагменте чтобы была ночь и чтобы пахло каким-то темно-синим и чтобы ночь растворялась. А вот здесь у крыльца должны расти такие цветы, которые дадут запах ночи». Франческа свободна, потому что знает, какие цветы. Это ее свобода. Она составляет изображение, как лекарственный сбор. Какой-то другой художник может идеально рисовать цветы, максимально точно и со всеми подробностями, а все равно запаха не будет. Но я не играю в режиссера, единственно владеющего тайной фильма, тем более что сам не знаю эту тайну.
Я всегда рассказываю Франческе полный расклад фильма. От начала до финала. Как он мне на тот момент видится. И ориентируясь в этом пространстве - в тональном, в графическом, в световом, - она остается абсолютно свободна. Я ей просто объясняю: «Франя, вот здесь как будто медведь когтями провел по стволу, и чем выше, тем сильнее. Здесь словно землю бороной взрыхлили. А здесь все должно перейти в какую-то идеальную, атласную, мягчайшую амальгаму…» Но на пути к результату Франческа должна быть свободна в выборе средств. Если бы она не могла сделать несколькими мазками темень неба, страх, судорогу, лихорадку темноты, то как художник она мне была бы совершенно не нужна.
...меня меньше всего интересует то, что хорошо нарисовано. Высшее мастерство - это не умение нарисовать. Высшее мастерство - это найти такие соотношения тепла, света внутри картинки, которыми можно было бы дать чувственность кинокадру. А это не относится к области хорошего рисования. Поэтому я прошу «шепелявое» изображение: «Пожалуйста, нарисуй левой рукой». Пусть будет грязно, пусть неряшливо. Главное, чтобы это абсолютно точно совпадало с тем, что мне видится, выражало мои ощущения."
Рядом с Франческой не может жить злобное существо..
Она не умеет, как все.
===============================================================================
Франческа Ярбусова нарисовала все мультфильмы Юрия Норштейна.
"…Мне трудно передать словом то, что я рисую. Юре видится - здесь должен быть туман или пурга какая-то. И я пытаюсь сделать так, чтобы как можно точнее совпало мое представление с Юриным. Думаем вместе, из чего это все слепить… Ведь изображение в фильме - это не просто рисунок. Оно собирается из многих вещей…"
"Норштейн" можно перевести как «северный камень». А я - как та вода, что потихоньку камень… не знаю уж, насколько точу. Конечно, сопротивление большое. А насчет того, принимает или нет… Мы приходили к общему решению. Ведь он знает, что в нем клокочет. Чего он хочет. Важно это услышать. Режиссер видит всю ткань фильма. Мы, слава богу, не один пуд соли съели. Теперь настолько все переплелось, что трудно понять, где Юрино, где - мое. Но мне кажется, что Юра и должен превалировать. У него вожжи режиссерские в руках."
Художница-волшебница с удивительным именем ФРАНЧЕСКА...
Какой дивный мир дарит она всем, кто готов смотреть и увидеть! И тонко ощущать выразительную красоту в каждой травинке ...И какое счастье, что судьба свела их вместе - потрясающего мастера Юрия Норштейна и такую талантливую труженицу Франческу Ярбусову!
[Spoiler (click to open)]
Ф.Я. :
"Чудо - это сказка. Она парит над нами с самого детства, существует рядом с нашим прошлым и будущим. Как лекарство от безысходности".
"... Дети ведь всегда играют. Реальность и нереальность у них перемешивается…
Но мне и сейчас почему-то кажется, что это всё - одно, то есть все чудеса и превращения, которые относят к сказочному, они и в жизни есть, просто люди предпочитают об этом прочесть и ахнуть, а вот когда то же самое происходит в жизни, не всегда это замечают и видят.
Помню, мы идем с папой в лес, на клюквенное болото. Огромный зеленый моховой луг с бусинками ягод. Ноги проваливаются в мох, и каждый след становится лужицей, а подпрыгнешь - начинается колыхание всего болота - с кочками, клюквой, маленькими кустиками вокруг. Болото кажется совершенно живым. А увидишь кисть рябины или калины с капельками замерзшими, или просто птицу…
Вот ты стоишь тихо, а рядом птица села на ветку и разглядывает тебя. И вдруг что-то происходит между нами. Вдруг понимаешь, что этому маленькому существу стало интересно посмотреть тебе в глаза. Разве это не сказка?"
Юрий Норштейн о жене:
"Действительно, бывают странные сближения, как говорил Пушкин… Когда мы с Франческой уже встретились, поженились, у нас появились дети, я как-то разбирал её рисунки и вдруг обнаружил один... А рисунок такой. Кто бывал в Пушкинском музее, на первом этаже, в Итальянском дворике, [знает] - там в складках колонны стоит скульптура, плачущий монах. И однажды, гуляя с приятелем по Пушкинскому музею, я вдруг обратил внимание на девушку лет семнадцати, которая рисовала этого монаха с такой точки, будто монах выходил из-за этой колонны. Мне очень понравился этот ракурс. И вот разбирая её рисунки, я вдруг натыкаюсь на этот. И я говорю Франческе: «Так это была ты?»"
"Я, безусловно, делаю наброски кадра, композиции, но сделать эскиз в окончательном виде, в котором он потом разрабатывается в кадре, я, конечно, не могу. Но с Франческой как художником невозможно обращаться - сделай это и сделай это. У нее очень большой удельный вес. Свой характер, потом сам женский состав - это тоже что-то отдельное, и все это является частью работы. Она знает мир так же, как знали его художники Возрождения, она так же внимательна к цветку, к траве, к этим букашкам, как какой-нибудь Леонардо. Он мыслил глобально, но у него в альбомах вы найдете зарисовки самых незначительных с сегодняшней точки зрения вещей, понятий, предметов.
Франческа для меня загадка, хотя мы живем уже почти сорок лет. Она закрывается - и открывается чем-то новым. Мы ругались с ней - как ни с кем. Знает, как растет трава (многие художники этого не знают), гармонию мира, которая растет из земли. Как-то я увидел, как она рисовала какой-то пейзаж для работы на Союзмультфильме. Она как с краю его начала - так и закончила. Знала, как называется каждая травинка, как у сосны изгибается ветка."
"... Однажды я рассматривал японские гравюры. На одной была изображена сидящая женщина, рядом с которой петух притянул свою голову прямо к ее лицу, так что его громадный клюв был у самого ее глаза. Я был в недоумении. Что это такое?
Франческа мне рассказала, что когда ей было четыре года, она любила забираться в курятник, садилась на корточки и сидела тихо-тихо, пока куры не принимали ее за свою. Они начинали ходить вокруг, разглядывать ее. «Представляешь, - вспоминала Франческа, - петух своим громадным клювом принимался чистить мне реснички. Я сидела затаившись, а он перебирал каждый волосок».
Франческа заставила меня пережить настоящее потрясение, показав, как из куколки появляется бабочка. Она принесла в дом огромный пук крапивы, который хрустел под челюстями десятков гусениц, пожиравших ее зелень. Потом они расползлись по комнате. Прилепились, где только можно, и вскоре на месте гусениц висели куколки. В один прекрасный день Франческа говорит: «Вот из этой куколки сейчас появится бабочка». Я стал смотреть, смотрел, смотрел, и вдруг - створки куколки открылись и закрылись. У меня сердце стукнуло от волнения. Это зрелище космическое! Ты - свидетель появления новой жизни. Лепестки куколки отворились и снова замерли. Наступила тишина. И сквозь щель раковинок стали пробиваться мокрые крылья. Они были сморщенные, как тело ребенка, только появившегося из чрева. Наконец из куколки выползла вся новорожденная. Все дальнейшее представляло зрелище медленного наполнения нового существа временем. То, что в человеческой жизни происходит за два-три года, здесь длилось час-полтора. Бабочка накачала смолу в тончайшие сосуды, в нервюры крыльев, образовав лонжероны. Смола застыла, крылья распрямились, стали тугими, как паруса под ветром. Они были невероятно чисты, их еще не обтрепали мелкие ворсинки цветов, не соскоблили с них пыльцу, в крыльях еще не было пробоин от мельчайших пылинок, обрушиваемых ветром на нежнейшее существо. Упругие крылья мелко подрагивали, потом затрепетали. Так самолет проверяет двигатели, рули поворота, прежде чем выкатиться на взлетную полосу.
«Бабочка готовит себя к полету, она сушит крылья», - откомментировала Франческа. Она предугадывала каждое движение бабочки, поскольку в детстве выращивала их целыми букетами и на крапиве, и на дубовых вениках. Мне кажется, она сама была когда-то и бабочкой, и чертополохом, и иван-чаем… Как героиня Габриэля Маркеса, вокруг которой порхали бабочки.
Франческа хорошо чувствует мир растущий, цветущий, дышащий. Она действительно знает его, как мог знать художник Возрождения. Франческа для меня загадка. Чем больше я ее узнаю, тем меньше знаю. Для долгой совместной жизни это, конечно, хорошо. Всегда остается возможность чего-то неожиданного. Но так как мы связаны еще и общей работой, то взаимоотношения становятся значительно сложнее.
Со стороны может показаться, что у нас счастливый случай. Мы вместе больше, чем определено рабочим календарем. Нам легче обсудить то, что делаем, и прийти к каким-то результатам в наших весьма «красноречивых» спорах. Вообще смотреть на жизнь и искусство как бы единым взглядом. Но на самом деле бывает, что мы страшно мешаем друг другу. Семейная зависимость прямиком «бьет» по творчеству и временами болезненно. Во Франческу вдруг вселяется дух противоречия, и она категорически не желает соглашаться с моим мнением, моим видением. Иногда просто не понимает, часто не понимает…
Она не способна к сильным, мгновенным вспышкам энергии. Во мне это развито в большей степени. Она не поспевает за моей реактивностью, моей требовательностью, а мне кажется, что она ленится или не может довести себя до необходимого состояния. А когда, казалось бы, уже достигает нужной творческой температуры, вдруг снимает с себя напряжение, и тогда надо все начинать заново. Получается, что она тратит огромное количество энергии, но никак не может подойти к пику, то есть к такой степени концентрации, когда, собственно, и случаются какие-то творческие откровения…
Однако никогда в жизни я бы не смог сделать эскиз такой силы, какой она способна сделать в лучшие мгновения творческого беспамятства. Ее откровения меня поражают. Буквально полчаса назад я видел ее, казалось, неспособной мыслить, и вдруг передо мной художник самого высокого накала. Хоть табличку вешай: высокое напряжение, опасно для жизни. Для меня странно это волшебное наитие… Может быть, я не прав. Но я хочу подвести свои нервные провода к сознанию художника, чтобы оно «загорелось на ходу», как сказал бы Пастернак. Конечно, с моей стороны это сильная атака, давление на психику, индивидуальность. Иногда Франческе начинает казаться, что любой напор суживает ее творческую личность. По-моему же, чем полнее будет отказ от себя в угоду фильму, тем напряженнее ее творческое самочувствие. То есть либо художник не должен начинать работу, если он не находит в ней свое место, либо обязан броситься в это варево и полностью довериться режиссеру.
У Мандельштама есть такие строчки:
«Ее влечет стесненная свобода
одушевляющего недостатка».
Помню, на «Сказке сказок» меня совершенно поразило, что когда я сказал: «Франя, мне нужен мокрый кустик, под которым спеленатый ребенок», она через десять минут вышла с эскизом мокрого кустика, вытирая ладошки.
И никакого раздвоения, никакого удара по внутреннему «я». Все абсолютно идеально.
Вообще, по поводу Франчески я всегда цитирую строки из шекспировского «Венецианского купца»:
«В такую ночь Медея шла в полях,
сбирая травы волшебные,
чтоб юность возвратить Язону старику…»
Для стороннего наблюдателя наши с ней разговоры загадочны и темны. «Здесь мне нужна ядовитая трава, здесь горькая полынь, а в этом фрагменте чтобы была ночь и чтобы пахло каким-то темно-синим и чтобы ночь растворялась. А вот здесь у крыльца должны расти такие цветы, которые дадут запах ночи». Франческа свободна, потому что знает, какие цветы. Это ее свобода. Она составляет изображение, как лекарственный сбор. Какой-то другой художник может идеально рисовать цветы, максимально точно и со всеми подробностями, а все равно запаха не будет. Но я не играю в режиссера, единственно владеющего тайной фильма, тем более что сам не знаю эту тайну.
Я всегда рассказываю Франческе полный расклад фильма. От начала до финала. Как он мне на тот момент видится. И ориентируясь в этом пространстве - в тональном, в графическом, в световом, - она остается абсолютно свободна. Я ей просто объясняю: «Франя, вот здесь как будто медведь когтями провел по стволу, и чем выше, тем сильнее. Здесь словно землю бороной взрыхлили. А здесь все должно перейти в какую-то идеальную, атласную, мягчайшую амальгаму…» Но на пути к результату Франческа должна быть свободна в выборе средств. Если бы она не могла сделать несколькими мазками темень неба, страх, судорогу, лихорадку темноты, то как художник она мне была бы совершенно не нужна.
...меня меньше всего интересует то, что хорошо нарисовано. Высшее мастерство - это не умение нарисовать. Высшее мастерство - это найти такие соотношения тепла, света внутри картинки, которыми можно было бы дать чувственность кинокадру. А это не относится к области хорошего рисования. Поэтому я прошу «шепелявое» изображение: «Пожалуйста, нарисуй левой рукой». Пусть будет грязно, пусть неряшливо. Главное, чтобы это абсолютно точно совпадало с тем, что мне видится, выражало мои ощущения."
Рядом с Франческой не может жить злобное существо..
Она не умеет, как все.
===============================================================================