Белый слон
Белый слон
Поверить в то, что Тото собирает слоников, было совершенно невозможно, да он и не очень настаивал - как-то оно само собой просквозило в той давней беседе, ознакомительной, мы еще не были толком дружны, просто пили кофе во Львове на Академической и вспоминали свое параллельное непересекающееся студенчество.
Так что я удивилась - но и обрадовалась, потому что формат подарков был теперь определен четче некуда: слоники. Я знала, отчего так ликую, я была уже опытный даритель - одна подруга всю жизнь собирает котиков, другая - лягушек и улиток, и обе у меня всегда при подарках, из любой поездки не пустая приезжаю, и моя голова при этом не надломлена, не висит набок, как у Серой Шейки, - от непосильных заочных комбинаций, от попыток сопрячь разнородные объекты, сильно разделенные пространством.
Так что Тото сделался немедленно обречен на дальнейших слоников из моих рук, обречен и приговорен и серийно впоследствии исполнен. Через много лет он признается, что вся его коллекция из моих подарков исключительно и состоит - но это ведь случится потом, когда все уже будет сделано и завершено.
А тогда я быстро представила себе, что вот тут он сидит напротив меня в джинсах и оранжевой толстовке с капюшоном и бандане и смеется своими умными птичьими глазами, а дома, напротив, моментально преображается, облачается в шлафрок и бонжурку и магический колпак и выращивает на полке слоников. Поварешка алхимика и сновидца как-то легко пририсовывалась к его руке. Приключения духа, метаморфозы плоти, неспешный диалог на равных с предвечным, на полке - милые уютные побочные продукты производства.
Бывать у него я не бывала, своими глазами не видела, - тем легче было упражняться в заочном элефантоведении. Я представляла себе книжную полку (остро не хватало камина, конечно, но я понимала - зарываться не стоит), на ней освобождено немного места, и там они стоят гуськом, сопрягая хоботы и хвосты и шествуя справа налево (почему так? Будущие ли ивритские штудии мерещились мне?).
Вожак стаи упирается могучим лбом в потеснившийся книжный ряд, в обложку «Моби Дика», смирно ожидая, пока люди отвернутся, выйдут из комнаты, оставят в покое.
И воздух опустеет.
Тогда можно продолжить путь и вдвинуться друг за другом - носом за хвост, носом за хвост - в толщу страниц, в пространство бущующих посторонних событий. Так и вижу капитана Ахава и Измаила и Квикега и самого Белого Кита - как они, застыв на полуслове, остановив плавник на полувзмахе - провожают круглыми немигающими глазами странное шествие разномастных и разноцветных зверей, хранителей плюшевого домашнего тепла, полочных слоников, бодро струящихся мимо: просто идем по делу извините уже уходим пока-пока.
Дальше что у Тото на полке? Дальше там «Илиада», Тото мне хвастался - тоже, впрочем, без надрыва, мимоходом упомянул - что еще школьником прочел список кораблей, - и целиком, полностью прочел, не поленился. Изучил поезд журавлиный - но вряд ли представлял себе движущийся понизу параллельный состав: заглавный паровоз вперед пыхтит, поспешает не торопясь, за ним чух-чух все его чада и домочадцы - и крошечный стеклянный из Венеции, и бронзовый индийский, купленный в Тель-Авиве, и каменный из Ганы, и керамический уроженец Лиссабона, и все-все остальные, которых мне только предстояло навезти из моих путешествий и вложить в смущенные руки Тото.
Далее у него на полке наверняка размещалась Библия, и я в минуты печали и неверия в предательские смыслы бытия представляла себе тот или иной сюжет - и вереницу слоников, шурующую справа налево через всю мизансцену: то спереди крупным планом, застя ветхозаветные страсти и безвидные солончаки, то где-то вдали, огибая раздачу хлебов и хождение по водам.
Так все и шло - я ездила туда-сюда, привозила из поездок каждый раз нового слоника, мы встречались с Тото - сначала во Львове, и пили там кофе, подолгу гуляли и разговаривали, Погулянка, Лычаковка, Кайзервальд, Подзамче, потом я уезжала; а после Львова - уже в Риме, потому что Тото переехал туда жить.
И все это время он читал свою Библию, тайно исхоженную, истоптанную моими контрафактными дикими животными ремесленного происхождения.
Ну, я долго ничего не замечала. Тото ведь не крестился размашисто на каждую церковь, не вел среди меня душеспасительных бесед, носил джинсы, носил бандану и кроссовки; потом стал одеваться чуть строже, но момент, когда у него появился белый священнический воротничок (колорат, кстати, называется, а вы, небось, и не знали!), я все же проглядела.
Поскольку мне казалось, что ничего не меняется и не происходит в артезианских глубинах нашей дружбы - ну был Львов, ну стал Рим, ну мало ли, гуляли по Академической, а теперь гуляем по набережной Тибра, не это было существенным - а только лишь диалог, который звучал не затихая, произносился вслух под деревьями Лычаковки и среди теней Форума, тихонько бубонел в голове над сводами аэропортов, стрекотал клавишами компьютера, тоненько свистел в ушах на равнодушных перекрестках мира. Возникал то и дело в комментах ЖЖ - то дурацкие стихи пишем, перебивая друг друга, трое суток напролет, то о Лейбове заговорим, то об Адольфыче поссоримся.
Тимошенко еще, помню, он «панночкой» называл - во дни первых политических бурлений: протомайдан, палатки, оранжевые шарики, радостное и бескровное стояние.
И тут наступил белый воротничок и все вот это вот типа целибат, обеты, строгости, и Ватикан раскинулся кругом со своей генеральной линией. Не то чтобы я замуж за Тото собиралась, и в мыслях не было, но я ощущала наш нестихающий разговор как что-то очень интенсивное и значительное, гудящее в недрах крови и лимфы, подлежащее сокрытию, не могущее быть названным.
Ну то есть, собственно, запретное, хотя я так не думала тогда. А он, полагаю, думал. А я нет, и даже не смотрела в эту сторону, чреватую подобными определениями, и потому и пропустила мимо ушей все короткие упоминания о тщеславии (его, его тщеславии! тщеславии как пороке!) и гордыне, требующих обуздания и искоренения, о том, что любой пост в ЖЖ - хоть со словами, хоть с картинками - есть поиск одобрения и похвалы, суетное и недостойное действие. То есть Тото уже готовился и меня тихонько готовил, и Рим оттуда же взялся, но и Рим, повторяю, не насторожил меня.
Потому что мало ли прекрасных мест в мире. Я же вот живу всегда в Иерусалиме - так что теперь?
Но это я «ничто». А он как раз «что».
Но я еще и после воротничка не сразу дала дупля. Еще привезла ему по инерции пару-тройку поскучневших слоников, еще мы прошлись по набережной Тибра, но он уже уходил, торопился, у него появились неотложные дела, курия вертела им как хотела.
Один из последних слонов был продублирован - внезапный порыв, дайте два! - и одного я отдала по назначению, а второго оставила себе; мне казалось, что вот стоят эти близнецы на полках в Риме и в Иерусалиме, помнят друг друга, живут в ногу, в такт, отражают брат брата - и мы тоже, я и Тото, все еще говорим, наша речь звучит и летит навстречу сама себе и обнимает себя, встретившись с собой же на полпути, и возвращается с ответом.
Но уже нет, уже нет.
Потому что в один прекрасный день Тото замолчал, просто пропал, как говорится, со всех следящих устройств - стер без возможности восстановления свой ЖЖ, перестал отвечать на письма и звонки, я как раз была в Риме - по делу была, но позвонила, как всегда, а то как же, а слоник новый, а Тибр со своей набережной (довольно скучной, но это ладно, кто на такое смотрит), а бани Диоклетиана и скверик при них, где мы всегда встречались.
Но он не отвечал и так уже больше никогда и ни на что мне не ответил.
Иди к черту, Диоклетиан, и бани свои прихвати заодно. Кому ты теперь нужен.
Последний слоник - неподаренный, отвергнутый - стоит теперь слева от компа, среди моих разнородных цацок и штучек. Он серый, величиной с грецкий орех, в белую странную полосочку - ну, это материал такой, твердый специальный пластилин для профессионалов.
Я поглядываю на него со сдержанной неприязнью, тайной обидой.
Он кажется мне предателем.
Поверить в то, что Тото собирает слоников, было совершенно невозможно, да он и не очень настаивал - как-то оно само собой просквозило в той давней беседе, ознакомительной, мы еще не были толком дружны, просто пили кофе во Львове на Академической и вспоминали свое параллельное непересекающееся студенчество.
Так что я удивилась - но и обрадовалась, потому что формат подарков был теперь определен четче некуда: слоники. Я знала, отчего так ликую, я была уже опытный даритель - одна подруга всю жизнь собирает котиков, другая - лягушек и улиток, и обе у меня всегда при подарках, из любой поездки не пустая приезжаю, и моя голова при этом не надломлена, не висит набок, как у Серой Шейки, - от непосильных заочных комбинаций, от попыток сопрячь разнородные объекты, сильно разделенные пространством.
Так что Тото сделался немедленно обречен на дальнейших слоников из моих рук, обречен и приговорен и серийно впоследствии исполнен. Через много лет он признается, что вся его коллекция из моих подарков исключительно и состоит - но это ведь случится потом, когда все уже будет сделано и завершено.
А тогда я быстро представила себе, что вот тут он сидит напротив меня в джинсах и оранжевой толстовке с капюшоном и бандане и смеется своими умными птичьими глазами, а дома, напротив, моментально преображается, облачается в шлафрок и бонжурку и магический колпак и выращивает на полке слоников. Поварешка алхимика и сновидца как-то легко пририсовывалась к его руке. Приключения духа, метаморфозы плоти, неспешный диалог на равных с предвечным, на полке - милые уютные побочные продукты производства.
Бывать у него я не бывала, своими глазами не видела, - тем легче было упражняться в заочном элефантоведении. Я представляла себе книжную полку (остро не хватало камина, конечно, но я понимала - зарываться не стоит), на ней освобождено немного места, и там они стоят гуськом, сопрягая хоботы и хвосты и шествуя справа налево (почему так? Будущие ли ивритские штудии мерещились мне?).
Вожак стаи упирается могучим лбом в потеснившийся книжный ряд, в обложку «Моби Дика», смирно ожидая, пока люди отвернутся, выйдут из комнаты, оставят в покое.
И воздух опустеет.
Тогда можно продолжить путь и вдвинуться друг за другом - носом за хвост, носом за хвост - в толщу страниц, в пространство бущующих посторонних событий. Так и вижу капитана Ахава и Измаила и Квикега и самого Белого Кита - как они, застыв на полуслове, остановив плавник на полувзмахе - провожают круглыми немигающими глазами странное шествие разномастных и разноцветных зверей, хранителей плюшевого домашнего тепла, полочных слоников, бодро струящихся мимо: просто идем по делу извините уже уходим пока-пока.
Дальше что у Тото на полке? Дальше там «Илиада», Тото мне хвастался - тоже, впрочем, без надрыва, мимоходом упомянул - что еще школьником прочел список кораблей, - и целиком, полностью прочел, не поленился. Изучил поезд журавлиный - но вряд ли представлял себе движущийся понизу параллельный состав: заглавный паровоз вперед пыхтит, поспешает не торопясь, за ним чух-чух все его чада и домочадцы - и крошечный стеклянный из Венеции, и бронзовый индийский, купленный в Тель-Авиве, и каменный из Ганы, и керамический уроженец Лиссабона, и все-все остальные, которых мне только предстояло навезти из моих путешествий и вложить в смущенные руки Тото.
Далее у него на полке наверняка размещалась Библия, и я в минуты печали и неверия в предательские смыслы бытия представляла себе тот или иной сюжет - и вереницу слоников, шурующую справа налево через всю мизансцену: то спереди крупным планом, застя ветхозаветные страсти и безвидные солончаки, то где-то вдали, огибая раздачу хлебов и хождение по водам.
Так все и шло - я ездила туда-сюда, привозила из поездок каждый раз нового слоника, мы встречались с Тото - сначала во Львове, и пили там кофе, подолгу гуляли и разговаривали, Погулянка, Лычаковка, Кайзервальд, Подзамче, потом я уезжала; а после Львова - уже в Риме, потому что Тото переехал туда жить.
И все это время он читал свою Библию, тайно исхоженную, истоптанную моими контрафактными дикими животными ремесленного происхождения.
Ну, я долго ничего не замечала. Тото ведь не крестился размашисто на каждую церковь, не вел среди меня душеспасительных бесед, носил джинсы, носил бандану и кроссовки; потом стал одеваться чуть строже, но момент, когда у него появился белый священнический воротничок (колорат, кстати, называется, а вы, небось, и не знали!), я все же проглядела.
Поскольку мне казалось, что ничего не меняется и не происходит в артезианских глубинах нашей дружбы - ну был Львов, ну стал Рим, ну мало ли, гуляли по Академической, а теперь гуляем по набережной Тибра, не это было существенным - а только лишь диалог, который звучал не затихая, произносился вслух под деревьями Лычаковки и среди теней Форума, тихонько бубонел в голове над сводами аэропортов, стрекотал клавишами компьютера, тоненько свистел в ушах на равнодушных перекрестках мира. Возникал то и дело в комментах ЖЖ - то дурацкие стихи пишем, перебивая друг друга, трое суток напролет, то о Лейбове заговорим, то об Адольфыче поссоримся.
Тимошенко еще, помню, он «панночкой» называл - во дни первых политических бурлений: протомайдан, палатки, оранжевые шарики, радостное и бескровное стояние.
И тут наступил белый воротничок и все вот это вот типа целибат, обеты, строгости, и Ватикан раскинулся кругом со своей генеральной линией. Не то чтобы я замуж за Тото собиралась, и в мыслях не было, но я ощущала наш нестихающий разговор как что-то очень интенсивное и значительное, гудящее в недрах крови и лимфы, подлежащее сокрытию, не могущее быть названным.
Ну то есть, собственно, запретное, хотя я так не думала тогда. А он, полагаю, думал. А я нет, и даже не смотрела в эту сторону, чреватую подобными определениями, и потому и пропустила мимо ушей все короткие упоминания о тщеславии (его, его тщеславии! тщеславии как пороке!) и гордыне, требующих обуздания и искоренения, о том, что любой пост в ЖЖ - хоть со словами, хоть с картинками - есть поиск одобрения и похвалы, суетное и недостойное действие. То есть Тото уже готовился и меня тихонько готовил, и Рим оттуда же взялся, но и Рим, повторяю, не насторожил меня.
Потому что мало ли прекрасных мест в мире. Я же вот живу всегда в Иерусалиме - так что теперь?
Но это я «ничто». А он как раз «что».
Но я еще и после воротничка не сразу дала дупля. Еще привезла ему по инерции пару-тройку поскучневших слоников, еще мы прошлись по набережной Тибра, но он уже уходил, торопился, у него появились неотложные дела, курия вертела им как хотела.
Один из последних слонов был продублирован - внезапный порыв, дайте два! - и одного я отдала по назначению, а второго оставила себе; мне казалось, что вот стоят эти близнецы на полках в Риме и в Иерусалиме, помнят друг друга, живут в ногу, в такт, отражают брат брата - и мы тоже, я и Тото, все еще говорим, наша речь звучит и летит навстречу сама себе и обнимает себя, встретившись с собой же на полпути, и возвращается с ответом.
Но уже нет, уже нет.
Потому что в один прекрасный день Тото замолчал, просто пропал, как говорится, со всех следящих устройств - стер без возможности восстановления свой ЖЖ, перестал отвечать на письма и звонки, я как раз была в Риме - по делу была, но позвонила, как всегда, а то как же, а слоник новый, а Тибр со своей набережной (довольно скучной, но это ладно, кто на такое смотрит), а бани Диоклетиана и скверик при них, где мы всегда встречались.
Но он не отвечал и так уже больше никогда и ни на что мне не ответил.
Иди к черту, Диоклетиан, и бани свои прихвати заодно. Кому ты теперь нужен.
Последний слоник - неподаренный, отвергнутый - стоит теперь слева от компа, среди моих разнородных цацок и штучек. Он серый, величиной с грецкий орех, в белую странную полосочку - ну, это материал такой, твердый специальный пластилин для профессионалов.
Я поглядываю на него со сдержанной неприязнью, тайной обидой.
Он кажется мне предателем.