Мартинович, "Паранойя"
Осенью в АСТ должна выйти книга моего товарища Виктора Мартиновича (martinovich). Роман называется «Паранойя».
Когда Виктор прислал мне текст, я прочел его за один присест, с экрана. У меня мурашки ползали по спине, и хотелось оглядываться, и поменять номер телефона, и пароли на почтовых ящиках. Хотелось убежать и спрятаться. Потому что паранойя. Потому что о стране, очень похожей на ту, откуда я родом, только гуще, утрированней, тревожнее.
«Вот такой цвет неба мне больше всего нравится», - говорит герой «Обитаемого острова», глядя на серо-зеленое жутчайшее небо.
Вот такие книги нравятся мне - до изжоги, в глубину, в самую суть, при этом энергичные (знаю, что Витя написал этот довольно объемный, на 14 авторских листов, текст за месяц всего), ни на секунду не ослабевающие. Книги без слабых мест.
Я очень надеюсь, что роман выйдет в обещанные издательством сроки. Потому что мне очень хочется, чтобы возможность прочитать его была у каждого из вас. Можете воспринимать это как жалкую (какую угодно) попытку пиара, «кукушка хвалит петуха» и т.д. Можете. Но это лучший роман, который я читал уж не знаю за какое время.
И вот еще.
Под катом письмо, которое написало мне моя знакомая. Я не ожидал от нее таких слов, она серьезно относится к текстам
"Я дочитала роман Мартиновича до конца, внимательно и возвращаясь. И, знаешь, я не представляю, как так можно писать. И как так можно описывать, не представляю. (…) У него каждое слово неспроста, не случайно, понимаешь, то, как герой чувствует, как мысленно общается с Ней, как это все слитно, и динамика сюжета, и слова-слова - трещины... на одном дыхании дочиталось. И все никак не могла высказать. Я в шоке пребываю от этого водопада эмоций, от того, как словом можно уничтожать все мои представления о современном тексте. (…) Я в нескольких местах плакала, не ревела, а плакала, потому что по-настоящему. И смеялась их шуткам. (…) И понимала, что такие чувства, страхи, интуиция - любовь - утопия совершенная. То есть, страхи, конечно, вовсе не утопия, но остальное, остальное. И в то же время слишком по-настоящему. Так по-настоящему, что моему сердцу было искренне жаль Невинского и Лизу, вот, ужасно жаль, хотелось что-то исправить. Не в тексте, не ошибки, не стиль, а в ходе событий. И ненависть к Муравьеву, а одновременно - ко всем режимам планеты. И все как-то иначе стало, неясно, странно. И этот необратимый трагизм разорвал мое сердце на миллиарды осколков. Что мне делать теперь с этими осколками, как помочь несуществующим героям. Этот роман определенно должен быть издан. И столько вопросов, наивных и идиотских вопросов по тексту, к автору, будто он и есть герой, к себе, будто я имею к этому отношение. Сложно все. И нужно ли писать это автору, я не знаю.
Еще же очень много конкретных мыслей на тему. И в голове - Моцарт, который совершенно мне не нравится. И иногда Бах, который нравится. Я сумасшедшая, раз так все всерьез".
Когда Виктор прислал мне текст, я прочел его за один присест, с экрана. У меня мурашки ползали по спине, и хотелось оглядываться, и поменять номер телефона, и пароли на почтовых ящиках. Хотелось убежать и спрятаться. Потому что паранойя. Потому что о стране, очень похожей на ту, откуда я родом, только гуще, утрированней, тревожнее.
«Вот такой цвет неба мне больше всего нравится», - говорит герой «Обитаемого острова», глядя на серо-зеленое жутчайшее небо.
Вот такие книги нравятся мне - до изжоги, в глубину, в самую суть, при этом энергичные (знаю, что Витя написал этот довольно объемный, на 14 авторских листов, текст за месяц всего), ни на секунду не ослабевающие. Книги без слабых мест.
Я очень надеюсь, что роман выйдет в обещанные издательством сроки. Потому что мне очень хочется, чтобы возможность прочитать его была у каждого из вас. Можете воспринимать это как жалкую (какую угодно) попытку пиара, «кукушка хвалит петуха» и т.д. Можете. Но это лучший роман, который я читал уж не знаю за какое время.
И вот еще.
Под катом письмо, которое написало мне моя знакомая. Я не ожидал от нее таких слов, она серьезно относится к текстам
"Я дочитала роман Мартиновича до конца, внимательно и возвращаясь. И, знаешь, я не представляю, как так можно писать. И как так можно описывать, не представляю. (…) У него каждое слово неспроста, не случайно, понимаешь, то, как герой чувствует, как мысленно общается с Ней, как это все слитно, и динамика сюжета, и слова-слова - трещины... на одном дыхании дочиталось. И все никак не могла высказать. Я в шоке пребываю от этого водопада эмоций, от того, как словом можно уничтожать все мои представления о современном тексте. (…) Я в нескольких местах плакала, не ревела, а плакала, потому что по-настоящему. И смеялась их шуткам. (…) И понимала, что такие чувства, страхи, интуиция - любовь - утопия совершенная. То есть, страхи, конечно, вовсе не утопия, но остальное, остальное. И в то же время слишком по-настоящему. Так по-настоящему, что моему сердцу было искренне жаль Невинского и Лизу, вот, ужасно жаль, хотелось что-то исправить. Не в тексте, не ошибки, не стиль, а в ходе событий. И ненависть к Муравьеву, а одновременно - ко всем режимам планеты. И все как-то иначе стало, неясно, странно. И этот необратимый трагизм разорвал мое сердце на миллиарды осколков. Что мне делать теперь с этими осколками, как помочь несуществующим героям. Этот роман определенно должен быть издан. И столько вопросов, наивных и идиотских вопросов по тексту, к автору, будто он и есть герой, к себе, будто я имею к этому отношение. Сложно все. И нужно ли писать это автору, я не знаю.
Еще же очень много конкретных мыслей на тему. И в голове - Моцарт, который совершенно мне не нравится. И иногда Бах, который нравится. Я сумасшедшая, раз так все всерьез".