Начала с Хмелевской, а в финале снова СССР.
Вчера прочитала про смерть Иоанны Хмелевской. У меня есть почти все её книги в бумажном виде, кроме пары-тройки последних. Она была первым автором подобного жанра, которую начали издавать ещё в СССР. Помню книгу, которая попала ко мне в руки за немыслимое количество сданной макулатуры. Солидный сборник в очень твердом переплёте, который объединял "Что сказал покойник", "Фаворит" Дика Френсиса и что-то пропагандистско-социалистическое.
Когда Хмелевскую начали издавать массово, маленькими книжками в мягкой обложке я скупала всё, что попадалось на глаза. Что-то было более удачное, что-то менее, но хорошее настроение было гарантировано всегда.
Помню, как в 1993 году приехала судья из Польши, которая свободно говорила на русском языке. Она спросила, есть ли у нас что-нибудь известное из того, что имеет отношение к Польше. Я, конечно, с энтузиазмом поведела про Хмелевскую. Польская пани скривилась и сообщила, что читать подобные книги это плохой тон. На популярность данного автора подобное мнение никак не повлияло.
А потом начали выходить автобиографии пани Иоанны. Демократические процессы ширились, во всем плохом что было есть и будет в Польше, автор обвиняла русских. Даже в печёночном приступе бабушки во время второй мировой войны. Единственное, что она признавала за русскими - это смелость. Немцы, как заслышат самолёт, сразу в погреб бегут. А русские головы задерут к небу и рассматривают, кто там летит.
Третья книга из этой серии плавно умерила мой пыл праздничного восприятия автора. Когда я дошла до описания поездки на Кубу, радость сменилась чувством гадливости. Хмелевская от переводчицы узнала, что:
"Воняют больше всего русские. И в самом деле она способна была унюхать русского по другую сторону улицы, почти так пограничная собака. Мы проверяли, и всякий раз она оказывалась права, нюхом распознавая русских; по виду не удалось бы".
В детстве и чуть позже, родители знакомых уезжали работать за границу, в соцстраны конечно. Монголия, Болгария, ГДР, Куба - самые распространённые маршруты. Куда-то разрешали брать с собой детей, куда-то нет. Моя мама не попала на Кубу, потому что меня брать не разрешили, сказали сдать на год в интернат. Не волнуйтесь, бабушка сможет забирать её на выходные.
Родители, которые всё-таки попали на остров свободы, когда мы уже выросли и стали считаться немного взрослыми, начали рассказывать нам несколько более подробные истории своих командировок. Про Кубу у большинства был пунктик - вынужденный целибат даже у самых законченных бабников. Потому что кубинки пахнут. Не грязью, не потом, а просто чем-то таким, сладковато-неприятным. И вообще все аборигены пахнут, поэтому на пляж ходили дальней дорогой, а не короткой через жилой квартал.
Авторы этих историй были совершенно разных профессий - програмисты, электрики, строители, телевизионщики и журналисты. Но все они осознавали, что есть вещи, которые можно обсуждать на кухне или в курительной, в узком кругу, но нельзя выносить на публику. Зашоренные советские люди понимали, а просвещенно-прогрессивная пани Ионна нет.
Детективы Хмелевской я продолжала читать, но уже просто как набор занятных историй, а не как способ самовыражения автора.
Все перепетии биографии Достоевского, со всеми его тягами и зависимостями, не уменьшают степень восприятия его книг. То, что написано душой и сердцем и то, что пишут другими частями тела, очень сильно различается.
Аминь.
Когда Хмелевскую начали издавать массово, маленькими книжками в мягкой обложке я скупала всё, что попадалось на глаза. Что-то было более удачное, что-то менее, но хорошее настроение было гарантировано всегда.
Помню, как в 1993 году приехала судья из Польши, которая свободно говорила на русском языке. Она спросила, есть ли у нас что-нибудь известное из того, что имеет отношение к Польше. Я, конечно, с энтузиазмом поведела про Хмелевскую. Польская пани скривилась и сообщила, что читать подобные книги это плохой тон. На популярность данного автора подобное мнение никак не повлияло.
А потом начали выходить автобиографии пани Иоанны. Демократические процессы ширились, во всем плохом что было есть и будет в Польше, автор обвиняла русских. Даже в печёночном приступе бабушки во время второй мировой войны. Единственное, что она признавала за русскими - это смелость. Немцы, как заслышат самолёт, сразу в погреб бегут. А русские головы задерут к небу и рассматривают, кто там летит.
Третья книга из этой серии плавно умерила мой пыл праздничного восприятия автора. Когда я дошла до описания поездки на Кубу, радость сменилась чувством гадливости. Хмелевская от переводчицы узнала, что:
"Воняют больше всего русские. И в самом деле она способна была унюхать русского по другую сторону улицы, почти так пограничная собака. Мы проверяли, и всякий раз она оказывалась права, нюхом распознавая русских; по виду не удалось бы".
В детстве и чуть позже, родители знакомых уезжали работать за границу, в соцстраны конечно. Монголия, Болгария, ГДР, Куба - самые распространённые маршруты. Куда-то разрешали брать с собой детей, куда-то нет. Моя мама не попала на Кубу, потому что меня брать не разрешили, сказали сдать на год в интернат. Не волнуйтесь, бабушка сможет забирать её на выходные.
Родители, которые всё-таки попали на остров свободы, когда мы уже выросли и стали считаться немного взрослыми, начали рассказывать нам несколько более подробные истории своих командировок. Про Кубу у большинства был пунктик - вынужденный целибат даже у самых законченных бабников. Потому что кубинки пахнут. Не грязью, не потом, а просто чем-то таким, сладковато-неприятным. И вообще все аборигены пахнут, поэтому на пляж ходили дальней дорогой, а не короткой через жилой квартал.
Авторы этих историй были совершенно разных профессий - програмисты, электрики, строители, телевизионщики и журналисты. Но все они осознавали, что есть вещи, которые можно обсуждать на кухне или в курительной, в узком кругу, но нельзя выносить на публику. Зашоренные советские люди понимали, а просвещенно-прогрессивная пани Ионна нет.
Детективы Хмелевской я продолжала читать, но уже просто как набор занятных историй, а не как способ самовыражения автора.
Все перепетии биографии Достоевского, со всеми его тягами и зависимостями, не уменьшают степень восприятия его книг. То, что написано душой и сердцем и то, что пишут другими частями тела, очень сильно различается.
Аминь.