Рождественские сказки. 5
С радостной благодарностью - собратьям по ночному скрипторию. В первую очередь, Приору, конечно!
Жила была на свете Огненная Змейка. Жила она в городском фонаре, висел этот фонарь достаточно высоко, чтобы все видели огонек, и никто бы не заметил веселой плясуньи. Днем она спала, обвив толстый горелый фитиль, и сама была подобна остывшему фитильку, лишь где-то внутри нее мерцала затаенная искорка. Фонарь качался на черной чугунной стреле, вонзенной в стену дома, цепь скрипела, то снег, то дождь осыпались с серого городского неба, Змейка пребывала за его толстыми замасленными стеклами, так незаметно и незатейливо проходило время. До людей Змейке не было никакого дела, за исключением троих - это был угрюмый господин, проживающий на втором этаже, его служанка и фонарщик, каждый вечер навещающий Змейку, чтобы возжечь ее на еженощное горение. Фонарщик вряд ли знал о ее существовании, он просто залезал на лесенку, засовывал палку с горящей паклей внутрь фонаря, ждал, когда займется фитиль и уходил, отплевываясь и ворча про себя. В предрассветные часы и в лунные ночи фонари полагалось гасить для экономии, и Змейка пряталась, лишь заслышав шаркающие шаги, плевки и ворчание. Служанка приходила перед тем, как Змейке пора было на покой, сказать о ней было нечего, кроме того, что за двумя слоями стекол смутно мелькала ее полосатая юбка и коричневый фартук. Она, зевая, приносила ранний завтрак для угрюмого господина, хозяин не спал ночами, про него Змейка знала больше. До утра он прохаживался по комнате, иногда закуривал длинную трубку, порою мял что-то в пальцах, но чаще, ночи напролет, стоял у окна, невидящими глазами глядя сквозь пустую улицу. Сперва Змейка пугалась его, пряталась в железной чаше фонаря, но постепенно осмелела и наконец перестала обращать на человека внимание: нежилась в пламени, порой, расшалившись, выплескивала толику масла, плясала вместе с огоньком, отчего казалось, что фонарь на этой улице ярче и светлее чем даже у Ратуши. Однажды Змейка страшно перепугалась, потому что угрюмый господин скользнул взглядом по фонарю и увидел ее. Некоторое время он смотрел на нее в упор, она в слепом ужасе вжалась в железо, раскалив перегородку до опасной температуры, стекло чудом не лопнуло, но все обошлось. Господин был близорук или просто не увидел того, что не собирался видеть, а Змейка почти не шевелилась, как ни трудно это было для огненного духа. Вскоре она просто позабыла обо всем этом, полагая, что ее пребывание в фонаре так и останется тайной для города.
Жила была на свете тетка Маргарита. Жизнь ее не баловала, но и не особенно допекала. Молодость давно прошла, да и не очень-то тетка Маргарита о том жалела, потому что мало хорошего видела в молодости. Разве что собой получше была тетка Маргарита, зато одета и вполовину не так добротно, и сыта бывала через раз, и от людей обиды видела чаще, а сейчас Божией милостью служила у хороших господ, только вот уехали ее господа в дальние страны, а ее с собой не взяли, но обещали принять на прежнее место, как вернутся. И заступила тетка Маргарита на это время к жильцу с той же улицы, из дома с фонарем. Новый хозяин ей вроде нравился, как любой, кто деньги исправно платил и шалостей не позволял, а только ждала Маргарита своих прежних с усердием и почти тоскою. Было в ее угрюмом теперешнем хозяине что-то неправильное. По ночам он спать не ложился, все в кабинете своем стоял. Это служанка хорошо знала - пойдешь постель прибирать, а та и не тронута вовсе. Еще не ел он почти, как люди едят, и вина не пил, так, тенью пошатается, воды стакан много другой выпьет, с тарелки лишь прикоснется к чему, вилкой поковыряет и рукой машет - убери. Не каждый день так, но часто, а чем угодить ему - непонятно. И вот еще чуяла тетка Маргарита безошибочным чутьем простых душ, слуг и животных: не болен ее новый хозяин, но и болен тоже. От того неуютно было тетке Маргарите, очень хотелось ей, чтоб поскорее вернулись ее прежние добрые господа, у которых ее и бранили, и с ног она порой сбивалась, но понимала, что все идет, как у людей. А работал этот ее странный хозяин и вовсе не скажешь кем. Все писал он, все писал, и не духовного звания, не судейский, а поди разбери, зачем пишет.
Жил был юноша Ромолло, и был он отравлен медленным ядом, сочившимся с бледных желтоватых страниц. Сперва он восхищался изящной отравой и вдвое отравителем, потом принимал все, как должно, потом ужаснулся и почувствовал себя оскверненным, а после и соучастником скверны. Тогда он собрал все свое мужество и явился в дом сказочника. Мужество потребовалось ему для того, чтобы сказать чужому, почтенному и старшему чем он человеку, что то, что тот делает - бесстыдно и гнусно.
Змейка плясала в огне, ночь подходила к концу, в доме был посторонний, раньше она его не видела. Новый человек был молод, робок и непримирим. Он осматривался по сторонам, а господин в это время держал перед глазами лист бумаги, очевидно, не удосужившись прочитать письмо раньше. Видимо, старший о чем-то спросил, потому что юноша ответил, коротко и растерянно. Из-за стекол Змейка не слышала, что они говорят друг другу, да ее это и не волновало. Она ритмично изгибалась и думала, что везде суета, одна суета. Вот фонарь, он плюется маслом, чадит, но горел вчера и гореть ему еще долго: и завтра, и потом, пока не кончится время. Если разобьется этот, зажгут другой, неважно, огонь останется. А люди думают, что делают великие дела, возятся там, внизу, на улицах. Им бы опомниться, глядишь, и удалось бы что! А может, это закон такой, что самое лучшее свое они делают как бы случайно, на обочине суеты, невзначай, на краешке жизни, как пляшут огненные змейки вокруг фитиля, почти по ободу масляной чашки?
- Я с детства привык почитать вас, сударь, - сказал Ромолло и смутился.
- Почитать или почитывать? Ну полно, все равно, давайте книгу, я надпишу вам. Рукопись вашу читать не буду, и не просите.
- Я пришел убить вас, - сказал Ромолло. - Думал, спросить, вдруг вам стыдно, но вижу, что нет.
Он не хотел этого говорить. Тем более не хотел говорить так, запинаясь и тихо. И поэтому залился краской, но все же в глубине души знал, что сказал то, что думает. Дальше было легче.
- Ну что ж, юноша, неплохо. То есть вы пришли меня убить, прямо сейчас. Даже мило. Литературный получается конец, не находите? От руки бывшего поклонника, то есть я воспитал собственную смерть. Банально, правда, но выбирать не приходится. И чем убьете?
- Я не знаю.
Змейка обежала несколько раз вокруг чашки, пронеслась огненной ниточкой, крохой-метеором. Замерла у окна: люди стояли и разговаривали, можно было куролесить дальше.
Последняя книга сказок была нехороша. Написанная перед Рождеством, она была о Рождестве. В сказке шел мягкий снежок, звенели арфы, блеяли овечки, а еще кричали младенцы и славили Господа перерезанными глотками, сошедшие с ума матери кружили вокруг пылающих новогодних елок, город Вифлеем превращался в ад и сумасшедший дом, именно там в кладовке для швабр, средь запаха хлорки и гниющей ветоши совершалось чудо рождения, брели через снегопады сифилитики-волхвы, рассыпая по пустынным сугробам чуму и верблюжий кал. Книга лежала на столе, юноша смотрел на нее с гадливой обреченностью, как жаворонок на скорпиона.
- Я не могу жить с вами в одном городе, - мучительно произнес Ромолло. - После того, что вы сделали, что написали...
- А я могу, - сообщил сказочник. - Могу, но не хочу. Поэтому вы сейчас выйдете отсюда и отправитесь к себе, а дома, коли хотите, повесьтесь на рождественской елочке в знак протеста. Думаю, Господь вас поймет. Раз уж вы не можете поднять на меня руку, накажите хоть так. И кстати, это будет чудесный сюжет для новой истории - самоубийство нового Галахада. Грааль нынче в моде.
Ромолло стоял у окна, вздрагивая от каждого слова, как от пощечины. Он слушал насмешливый и безжалостный голос сказочника, голова у него разрывалась на части, он не привык и не умел ненавидеть, и в этот самый момент крошка Змейка вылетела к самому стеклянному окошку. Ромолло ахнул и обернулся к сказочнику - единственному человеку, кто был рядом с ним.
-Саламандра! Смотрите, саламандра!
-Ну вот, видите, как вы невежественны? - брезгливо обронил сказочник, даже не обернувшись к окну. -- Это не саламандра. Саламандра угасила бы пламя мгновенно, это огненная змея, фьяматта, двуполая плясунья, одна такая живет в этом фонаре. Не меньшая редкость, чем саламандра, гордитесь, юноша. Одного мальчика, увидавшего фьяматту, папаша выпорол в назидание, чтоб закрепить память о чуде. Я вам не отец, а впрочем, и так не забудете.
Ромолло смотрел не отрываясь, в немом восхищении, не отводя восторженного взгляда от вишневых глазок фьяматты, а та в ответ потянулась к нему узкой золотой головкой, потом лукаво склонила ее вбок и вдруг молнией метнулась за чашу фонаря. На миг выглянула, блеснула лукавыми глазенками и спряталась вновь.
- Да, встреча памятная. Однако забавно, не находите? Где же вы встретили это чудо? У меня, в моем окне. А пришли сюда, чтобы нести возмездие, божью правду. Вы и теперь убьете меня?
Сказочник сидел, развалясь в кресле, вытянув ноги и небрежно вертел в руках стеклянный шарик, в шарике сыпался снег, белые крупинки падали на фарфоровый вертеп, крохотных овечек, коленопреклоненного ангела, падали сквозь искусно продырявленную соломенную крышу, дорогая сентиментальная игрушка. Юноша стоял, не в силах шелохнуться, как завороженный глядя на снежный буран в прозрачной сфере.
-Откуда вы знаете, милый праведник, зачем я это сделал? Вам-то что до этого? Довольно того, что Бог это знает. И вот еще что. Я отвратителен, желчен, мои грехи смердят небесам. Что еще? Растлитель младенцев? Сеятель скверны? А вы молоды, чисты, горите святой любовью, вы отлично знаете, как угодить вашему богу. Но фьяматта для чего-то живет в моем фонаре, юноша. Что же вы не попросите бога, чтобы он и вам подарил свое собственное чудо? Только порой, - и сказочник захохотал, как закашлялся, - порой я думаю... впрочем, неважно. Вам я исповедоваться не собираюсь, мой у-бий-ца. Что это, куда это вы?
И вдруг за окном в глухой тишине раздался сухой щелчок и звон осколков. Огненная змейка, любопытная и нетерпеливая, припала раскаленной грудкой к фонарю, пытаясь разглядеть, что же происходит в комнате между двумя людьми, знавшими о ней.Стекло фонаря не выдержало жара и лопнуло, холодный зимний ветер ворвался в маленький мир фьяматты, она заметалась по фитилю, глупая обреченная искра. Ромолло вскрикнув, бросился к окну, к гибнущей фьяматте, но у распахнутого окна уже стоял высокий и строгий муж. Он властно протянул руку к почти погасшему фитилю, и огненная змейка, помедлив лишь долю секунды, метнулась к нему в ладонь, заплясала, укрытая от ветра и смерти. В комнате стало тихо, кровь в ушах Ромолло грохотала, как молот.
-- Зачем она тут, я сейчас скажу, - строго и спокойно уронил незнакомец, поднося спасенную фьяматту к столу. Ветер теребил страницы последней книги сказочника, Змейка легко соскользнула с ладони своего спасителя, нырнув между книжных листов. Вскоре страница потемнела, потом огонь прорвался и сперва робко, потом все уверенней заплясал, поглощая черные буквы, цветные пятна рисунков, то тут, то там всплескивалось беспечным ручейком огненное тельце, по комнате летали сероватые хлопья пепла. Покончив с книгой, фьяматта вновь взлетела на ладонь ангела, обвила его пальцы, струясь, как золотое ожерелье, ластясь и нежась в его руке. Тот легонько погладил баловницу по спинке, осторожно пересадил ее в медный фонарик-лампадку, висевшую у него на поясе, и смахнул со стола пустой обугленный переплет.
- Что дальше? - глухо прошелестел Сказочник, и Ромолло не узнал его голоса. - ты же Габриэль, так? Где же твое зеркало из ясписа?
- Я мог бы тебе показать, каким ты был сотворен и кем стал, да нужды нет. Я не Габриэль. Меня послали убрать сор, не больше. Ты свободен, как и прежде. А с тобой, мальчик, мы поговорим позже.
Юноша судорожно сглотнул и кивнул.
Наутро, когда тетка Маргарита пришла убираться в кабинете, там было пусто. Лишь на полу валялась обугленная картонка, а на столе лежала золотая монета, втрое больше, чем ее жалование, и записка. Хозяин покорно просил ее дождаться его возвращения и молиться о нем.