Неуловимость жизни. Размышления о сквозной теме лирики Олега Горшкова
Есть одна стержневая тема, которая пронизывает собой всю лирику поэта Олега Горшкова. Даже если поэт изо всех сил пытается "спрятать" её за кавалькадой образов, чтобы потом неожиданно проговориться блоковской обмолвкой… Если в двух словах, тема эта - неуловимость жизни.
И вот имя её названо, но что из этого следует? Как это понимать? Жизнь вроде бы и даётся человеку, да не за что её ухватить. Самые, казалось бы, настоящие и прочные вещи, узы, отношения между людьми на поверку оказываются непрочными и призрачными. И человеку страшно оттого, что душа его никак не может обрести, если можно так выразиться, "почву под собой". И "мера вещей", о чем, наверное, догадывался Протагор, к сожалению, не отличается у человека постоянством, поскольку непостоянен сам человек. Он никак не может исчерпать гнездящуюся в нём любовь, реализовать её, "перелить" в любимых людей - и на этом успокоиться. Человек не в силах ограничиться малым: он хочет довольствоваться великим!
…как будто можно впрок
налюбоваться хрупким этим светом,
всё выговорить в смуте беглых строк,
напраздноваться, надышаться ветром,
взять если не уменьем, так числом
проб и ошибок, чтобы, пусть отчасти,
пусть лишь на миг, почувствовать потом,
как нестерпимо призрачное счастье.
Насытившемуся, казалось бы, впрок человеку спустя некоторое время вновь нестерпимо хочется есть. И не вся пища, которой он питался раньше, доступна всегда. Некоторые виды духовного и телесного удовольствия дороги, дефицитны и одноразовы.
Мысля парадоксально, герой Олега Горшкова убежден: для того, чтобы осилить "текучесть" мгновения, нужно… медленнее жить. Как это? Наверное, прежде всего, зарезервировать за собой как можно больше одиночества. Пушкин, например, был убеждён в том, что в жизни важно "успеть обо всём помыслить". Получается, чем медленнее живешь, тем быстрее мыслишь? Прав ли был Высоцкий, умоляя: "Чуть помедленнее, кони"?
Нет, никак не хочет поверить человек, что на всех путях-дорогах ждёт его фиаско. Лирический герой Олега Горшкова отчаянно "цепляется" за милые сердцу вещи, старается удержать их в воображении, оставить в стихах - как будто ему разрешат путешествовать в жизнь иную с томиком своих стихов.
Приходит время медленнее жить.
Преследуемый собственною тенью,
вновь сознаешь, что жизнь принадлежит
свихнувшемуся богу нетерпенья.
Взрослея, человек устает от скорости собственной жизни. Но, по зрелом размышлении, приходишь к неутешительному выводу, что все эти суждения об изменении скорости жизни - не более чем лукавые уловки ума. Как выразился поэт Роберт Винонен, "но ведь ясного это ясней, что живущий со скоростью смерти невредимо встречается с ней". Неприкаянный человек "кликает небо мышью слепой тоски". И вот, наконец, звучит сквозная, рефренная тема, пожалуй, всего творчества Олега Горшкова:
Приходит время… что ж ты от него
всё прячешься, цепляешься за вещи,
которым имя - пища жерновов…
И уже не компьютерной, а летучей мышью возникает тема бессмертия. Что произойдёт, если остановить и забальзамировать мгновение? Ничего хорошего. Главная проблема бытия не убирается от удлинения жизни. Другими словами, бессмертен человек или смертен, он всё равно обречён тосковать и кликать неблагодарное небо слепой мышью тоски. Ведь несвершённость, которой мы томимся в этой жизни, не зависит от скорости или "наполненности" самой жизни. Слишком многогранна тоска, заполоняющая подчас сердце человека!
Мы наблюдаем удивительную метаморфозу: Олег Горшков на наших глазах неуловимо, неумолимо превращается в человека-слово. "Лишь жить в самом себе умей: есть целый мир в душе твоей!" - призывал Тютчев. Олег Горшков - умеет. Счастлив ли он этим своим умением? Вопрос.
МАЛЕНЬКАЯ САНСАРА (ЗАМЕТКИ О СТИХОТВОРЕНИИ ОЛЕГА ГОРШКОВА)
ОЛЕГ ГОРШКОВ
услышав «прости», понимаешь, как виноват,
со слова «прощай» начинает охоту память,
начиняется болью, отчаянно ищет паперть,
где подается спасение однова -
снегом ли, богом, иным ли каким ростком
музыки в человеке, представшем почвой,
ждущей садовника…
холодом позвоночным,
жаром височным почувствуешь вдруг родство
с первой, всходящей в дрогнувшей тишине,
робкою нотой, похожей на сон, на небыль…
распахнешь все окна, выберешь вид на небо,
да так и останешься с болью наедине…
"...А прощенье пророчит прощанье..."
У Олега Горшкова эти стихи - о разлуке, но они настолько плотные, что разлука, спроецированная на читателя, ретушируется этой плотностью стиха, и к концу стихотворения уже невольно забываешь об изначальном посыле стихотворения.
услышав «прости», понимаешь, как виноват
Ещё Пушкин, как мы помним, высоко ценил искусство парадокса. И, читая Олега Горшкова, понимаешь, насколько поэт попадает в яблочко с этим парадоксальным изречением о «виноватости». "Если женщина виновата, у неё мы... попросим прощенья!" В чём же вина героя? Да в том, что он, мужчина, "допустил" вину женщины. А вина женщины возникает тоже не на пустом месте: обычно это - бумеранг какой-то мужской оплошности... Замкнутый круг взаимной вины...
со слова «прощай» начинает охоту память,
начиняется болью, отчаянно ищет паперть...
Великолепные строчки по звуку, по свежести рифмы, каждое слово - на своём месте. Боль, конечно, изначально присутствует в памяти человека. Но память только в этот момент "включается". Да, она "начинает охоту". Память-охотник. Она растравляет уже поражённую стрелой амура рану. Она - охотник-садомазохист. Именно поэтому память "начиняется" болью, как карамелька...
У Олега Горшкова сердце человека - «почва, ждущая садовника». И это сказано очень тонко: ни намёка на необходимость какой-нибудь из уже существующих религий... Да и какая, в общем-то, разница, откуда придёт спасение? Важно, что сам человек пока не в состоянии справиться со своей болью, хотя и, движимый жаждой жизни, подсознательно ищет душевное противоядие... Стихотворение очень "кинематографично", последовательно в своей цикличности ощущений. И спасение, как и во времена Паскаля, даруется душе отвлечением - будь это молитва, природная стихия или внезапно проросшая в человеке музыка... И дальше у Олега Горшкова идёт мастерское "разоблачение чёрной магии" отвлечения. Потому что от боли нельзя отвлечься навсегда. Она всё равно придёт - и возьмёт. Не потому, что защита слабее. Скорее потому, что лучшее средство от боли - предаться ей до конца, не дробить её, не увиливать в сторону.
холодом позвоночным,
жаром височным
Вот ещё одна поэтическая удача - смешение холода с жаром. Противоположности сплелись, но обретена ли гармония? Герой применяет все имеющиеся в него в запаснике средства самотерапии. Но тщетно. И всё-таки меня не покидает ощущение, что это - лишь фрагмент более крупной мозаики, что есть ещё не вошедшее в текст "заиконье, зазеркалье". Боль удавом окольцевала человека. Но он должен найти выход из этой маленькой сансары...
НИМФЕТКА-ЖИЗНЬ, или АПОЛОГИЯ РЕИНКАРНАЦИИ
ОЛЕГ ГОРШКОВ
Ты умер, едва проснувшись, чуть свет, внезапно.
С улицы пахло яблоком, стружкой, снегом.
И кто-то, никем оказавшийся, ставший неким
пробелом, лакуной, вбирая щемящий запах,
лежал посредине зимы, посреди обломков
религий, империй, времен, кораблей и прочих
скрипучих безделиц. И гулкий глагол, обмолвка,
неведомо чья, претворяли и беглый почерк,
и почву зимы, воцарившейся в мире. «Умер» -
гремели столетья, а ты всё лежал, покоясь
на утлой кушетке, чуть свесив коленки в космос
прокуренной комнаты, - гамлет, вернее, гумберт,
профукавший девочку-жизнь. Глубоко и сладко
дышалось тебе спелым яблоком, снегом, стружкой.
Вернее, кому-то, избывшему без остатка
себя самого. И сестрой, сиротой, простушкой
стремглав обернувшись, с ним девочка в такт дышала
и всё ворковала, целуя глаза и губы:
мой гамлет беспамятный, мой бестолковый гумберт,
не помнишь меня? Что ж, попробуем всё сначала -
от яблока, что едва качнулось назад, на запад,
от вязкой зимы, от купели студеной, ранней.
Ты умер сегодня, чуть свет занялся, внезапно.
Ты только рождаешься, ты ещё там, за гранью...
Герой Олега Горшкова - это человек-Голем, который держится на пограничье между жизнью и смертью исключительно пассами нимфетки-жизни. «И Хулио с ним, дорогой Гумберт!» «Нет, Хулио со мной, дорогой Гамлет!».
Олег Горшков живописует клиническую смерть своего героя не хуже какого-нибудь Раймунда Моуди: «Да здравствует клиническая смерть, самая гуманная смерть в мире!» - наверное, так прокомментировал бы это стихотворение герой Георгия Вицина из «Кавказской пленницы». И выясняется, что человек в таком экзотическом состоянии совсем не чужд левитации! Конечно, это хороший способ взглянуть на себя со стороны, а, может быть, - страшно сказать, - даже с высоты! И понять, какой жалкий голем это прежнее безжизненное тело, эта скорлупа-жизнь. Мне кажется, «девочка-жизнь» в образе набоковской Лолиты - интересное открытие Горшкова-поэта. Жизнь - она всегда немножко «в недодачу», как говорят футболисты. Особенно эта «невзрослость» жизни присуща поэтам.
Если говорить серьёзно, в данном стихотворении Олег Горшков рассказывает о большом испытании духа человека, когда одна жизнь уже закончилась, а другая - ещё не началась. Это момент «переоценки всех ценностей», как говорил Ницше, момент истины для героя. Интересно, что в этом экзистенциальном стихотворении напрочь отсутствуют суицидальные мотивы - наоборот, я бы сказал, это стихотворение - антисуицидально, поскольку герой, лежа в полубессознании, точно знает, что нимфетка-жизнь вдохнёт-таки в него новые силы. Так же, как оборотни получают новую силу и возрождаются, выпив человеческой крови, нормальные люди набираются сил от инъекций окружающей их жизни. Ибо витальная сила в человеке - неистребима.
Олег Горшков использует популярное описание клинической смерти для визуального обозначения душевной катастрофы, маленького эшафота. Эта катастрофа, кажется, выбила из героя все соки жизни. И потому он лежит, распростёртый, и одновременно парит в воздухе, наблюдая своё безжизненное тело - образ прошедшей жизни. Но девочка-жизнь делает ему искусственное дыхание, возрождая его к vita nuova.
БОГ и Его Машина (о стихотворении Олега Горшкова "Deus ex machina")*
ОЛЕГ ГОРШКОВ
… и тогда померещится жизнь, но уже
это будет иной инфантерии лагерь -
без исчисливших альфы с омегами алгебр
и бессонных себе самому сторожей;
это будет иной - невозвратный - поход
по лазейкам змеистых, замедленных улиц -
где бредут пехотинцы, от ветра сутулясь,
будто бредя об участи прежних пехот -
безымянных, безвестно пропавших; и там,
где зима небывалой, тончайшей настройкой
всех своих духовых, выдыхающих сроки
и времен несмолкаемый трам-тара-рам,
обещает сыграть, наконец, тишину,
там, конечно, иная война приключится,
и почувствуешь холод колючий в ключицах,
и нельзя проиграть будет эту войну,
как нельзя победить в ней, добравшись до дна
тишины, неизвестной тоски, снегопада
и внезапного бога… нельзя и не надо…
и мерещатся - бог, снегопад, тишина…
*(лат. deus ex machina, буквально - бог из машины), драматургический и постановочный приём в древнегреческом театре: внезапное появление на сцене божества, приводящее действие к развязке.
Не иначе, леший попутал Бога с машиной в этом крылатом латинском выражении. Эти понятия настолько дико не вяжутся в воображении, что спасает фразу только её инакомыслие и мёртвоязычное написание. Ну да Бог с ним. Звучит красиво, да и смысл "последнего" вестничества очень поэтичен, с витающим вокруг ницшеанским духом трагедии. Машина так машина! Иногда мы обзываем иноязычными словами те явления, которые и нам самим до конца не понятны. Не могу сказать, что и мне до конца понятно это стихотворение Олега Горшкова. Состояние лирического героя - да, общая канва стихотворения - да. Но есть некие частности, о которых я могу разве что высказать гипотезу. И это по-своему замечательно: тайное прекраснее явного - тем, что пробуждает в читателе энергию постижения.
Но вернёмся к трагическому вестнику. Он в стихотворении отсутствует. В сущности, что такое трагический вестник, если переводить с языка древнегреческой трагедии на современный? Это маленькое или большое событие в жизни человека, которое сопровождается прозрением и началом новой жизни. А что такое прозрение? Правильно, новый взгляд на уже устоявшийся миропорядок. Скорее, это даже не проз- (для прозаиков?), а оза-рение. Моментальная вспышка сознания - и ты уже совершенно другой человек. Был Савлом, а стал - Павлом.
… И тогда померещится жизнь, но уже
это будет иной инфантерии лагерь -
без исчисливших альфы с омегами алгебр
и бессонных себе самому сторожей.
Олег Горшков применил в этом стихотворении театральный приём, неизвестный древнегреческим драматургам. У него "жизнь после жизни" входит в ещё одну "жизнь после жизни". Как меньшая матрёшка - в большую. Как выразился яркий представитель Заозёрной школы поэзии Зазеркальный Карп, "сердце Бога - в последней матрёшке!"
Герой Олега уверен: осада души неизбежно закончится прорывом и преследованием неприятеля в его логове:
Это будет иной - невозвратный - поход
по лазейкам змеистых, замедленных улиц -
где бредут пехотинцы, от ветра сутулясь,
будто бредя об участи прежних пехот -
безымянных, безвестно пропавших…
Что меня бесконечно изумляет в этом стихотворении - военная лексика, и вообще - подача своих переживаний через военную терминологию. И вот это старинное название пехоты, и этот странный ассоциативный ряд с совершенно разными смысловыми значениями - инфантерия, инфанта, инфант террибль… Отчего же так грустно от сопереживания "безвозвратности" похода? Разве всех нас ждёт не одинаковая участь? Разве мы, живые и мёртвые, обязаны непременно возвращаться? "Возвращаться - плохая примета. Я тебя никогда не увижу". И окликает оттуда Андрея Вознесенского другой поэт, Георгий Иванов: "Пусть как поэт я не умру, зато, как человек, я умираю".
И - уже у Олега - духовой оркестр зимы с партитурой тишины на пюпитре. Военные марши, снящиеся грому, сменяются тишиной. Так заканчивается "Гамлет" Шекспира. "Дальше - тишина". А что же дальше, за тишиной? Духовой оркестр, "выдыхающий сроки" - явно не окуджавовский "Надежды маленький оркестрик", хотя, как известно, надежда умирает последней. Не капайте мне в душу, капельмейстер! Однако ж… не Шопена вроде бы собираются играть, а… тишину. Но тишина на войне всегда подозрительна, особенно если её собираются играть piano. "Вот Вы и попались, Штирлиц!" Конечно же, как это я раньше не догадался! Deus ex machina здесь - именно эта пресловутая тишина… между мирами!
там, конечно, иная война приключится,
и почувствуешь холод колючий в ключицах,
и нельзя проиграть будет эту войну,
как нельзя победить в ней, добравшись до дна
тишины, неизвестной тоски, снегопада
и внезапного бога… нельзя и не надо…
и мерещатся - бог, снегопад, тишина…
Как часто де юре в войне есть победители и побеждённые, а де-факто - их уже нет: начинается новая жизнь и новая война - "отец и царь всего", как вещал многомудрый Гераклит. Но это уже - несколько космический взгляд на действительность. А в реальной жизни, как сказал другой поэт, "но пораженья от победы ты сам не должен различать".
И вот имя её названо, но что из этого следует? Как это понимать? Жизнь вроде бы и даётся человеку, да не за что её ухватить. Самые, казалось бы, настоящие и прочные вещи, узы, отношения между людьми на поверку оказываются непрочными и призрачными. И человеку страшно оттого, что душа его никак не может обрести, если можно так выразиться, "почву под собой". И "мера вещей", о чем, наверное, догадывался Протагор, к сожалению, не отличается у человека постоянством, поскольку непостоянен сам человек. Он никак не может исчерпать гнездящуюся в нём любовь, реализовать её, "перелить" в любимых людей - и на этом успокоиться. Человек не в силах ограничиться малым: он хочет довольствоваться великим!
…как будто можно впрок
налюбоваться хрупким этим светом,
всё выговорить в смуте беглых строк,
напраздноваться, надышаться ветром,
взять если не уменьем, так числом
проб и ошибок, чтобы, пусть отчасти,
пусть лишь на миг, почувствовать потом,
как нестерпимо призрачное счастье.
Насытившемуся, казалось бы, впрок человеку спустя некоторое время вновь нестерпимо хочется есть. И не вся пища, которой он питался раньше, доступна всегда. Некоторые виды духовного и телесного удовольствия дороги, дефицитны и одноразовы.
Мысля парадоксально, герой Олега Горшкова убежден: для того, чтобы осилить "текучесть" мгновения, нужно… медленнее жить. Как это? Наверное, прежде всего, зарезервировать за собой как можно больше одиночества. Пушкин, например, был убеждён в том, что в жизни важно "успеть обо всём помыслить". Получается, чем медленнее живешь, тем быстрее мыслишь? Прав ли был Высоцкий, умоляя: "Чуть помедленнее, кони"?
Нет, никак не хочет поверить человек, что на всех путях-дорогах ждёт его фиаско. Лирический герой Олега Горшкова отчаянно "цепляется" за милые сердцу вещи, старается удержать их в воображении, оставить в стихах - как будто ему разрешат путешествовать в жизнь иную с томиком своих стихов.
Приходит время медленнее жить.
Преследуемый собственною тенью,
вновь сознаешь, что жизнь принадлежит
свихнувшемуся богу нетерпенья.
Взрослея, человек устает от скорости собственной жизни. Но, по зрелом размышлении, приходишь к неутешительному выводу, что все эти суждения об изменении скорости жизни - не более чем лукавые уловки ума. Как выразился поэт Роберт Винонен, "но ведь ясного это ясней, что живущий со скоростью смерти невредимо встречается с ней". Неприкаянный человек "кликает небо мышью слепой тоски". И вот, наконец, звучит сквозная, рефренная тема, пожалуй, всего творчества Олега Горшкова:
Приходит время… что ж ты от него
всё прячешься, цепляешься за вещи,
которым имя - пища жерновов…
И уже не компьютерной, а летучей мышью возникает тема бессмертия. Что произойдёт, если остановить и забальзамировать мгновение? Ничего хорошего. Главная проблема бытия не убирается от удлинения жизни. Другими словами, бессмертен человек или смертен, он всё равно обречён тосковать и кликать неблагодарное небо слепой мышью тоски. Ведь несвершённость, которой мы томимся в этой жизни, не зависит от скорости или "наполненности" самой жизни. Слишком многогранна тоска, заполоняющая подчас сердце человека!
Мы наблюдаем удивительную метаморфозу: Олег Горшков на наших глазах неуловимо, неумолимо превращается в человека-слово. "Лишь жить в самом себе умей: есть целый мир в душе твоей!" - призывал Тютчев. Олег Горшков - умеет. Счастлив ли он этим своим умением? Вопрос.
МАЛЕНЬКАЯ САНСАРА (ЗАМЕТКИ О СТИХОТВОРЕНИИ ОЛЕГА ГОРШКОВА)
ОЛЕГ ГОРШКОВ
услышав «прости», понимаешь, как виноват,
со слова «прощай» начинает охоту память,
начиняется болью, отчаянно ищет паперть,
где подается спасение однова -
снегом ли, богом, иным ли каким ростком
музыки в человеке, представшем почвой,
ждущей садовника…
холодом позвоночным,
жаром височным почувствуешь вдруг родство
с первой, всходящей в дрогнувшей тишине,
робкою нотой, похожей на сон, на небыль…
распахнешь все окна, выберешь вид на небо,
да так и останешься с болью наедине…
"...А прощенье пророчит прощанье..."
У Олега Горшкова эти стихи - о разлуке, но они настолько плотные, что разлука, спроецированная на читателя, ретушируется этой плотностью стиха, и к концу стихотворения уже невольно забываешь об изначальном посыле стихотворения.
услышав «прости», понимаешь, как виноват
Ещё Пушкин, как мы помним, высоко ценил искусство парадокса. И, читая Олега Горшкова, понимаешь, насколько поэт попадает в яблочко с этим парадоксальным изречением о «виноватости». "Если женщина виновата, у неё мы... попросим прощенья!" В чём же вина героя? Да в том, что он, мужчина, "допустил" вину женщины. А вина женщины возникает тоже не на пустом месте: обычно это - бумеранг какой-то мужской оплошности... Замкнутый круг взаимной вины...
со слова «прощай» начинает охоту память,
начиняется болью, отчаянно ищет паперть...
Великолепные строчки по звуку, по свежести рифмы, каждое слово - на своём месте. Боль, конечно, изначально присутствует в памяти человека. Но память только в этот момент "включается". Да, она "начинает охоту". Память-охотник. Она растравляет уже поражённую стрелой амура рану. Она - охотник-садомазохист. Именно поэтому память "начиняется" болью, как карамелька...
У Олега Горшкова сердце человека - «почва, ждущая садовника». И это сказано очень тонко: ни намёка на необходимость какой-нибудь из уже существующих религий... Да и какая, в общем-то, разница, откуда придёт спасение? Важно, что сам человек пока не в состоянии справиться со своей болью, хотя и, движимый жаждой жизни, подсознательно ищет душевное противоядие... Стихотворение очень "кинематографично", последовательно в своей цикличности ощущений. И спасение, как и во времена Паскаля, даруется душе отвлечением - будь это молитва, природная стихия или внезапно проросшая в человеке музыка... И дальше у Олега Горшкова идёт мастерское "разоблачение чёрной магии" отвлечения. Потому что от боли нельзя отвлечься навсегда. Она всё равно придёт - и возьмёт. Не потому, что защита слабее. Скорее потому, что лучшее средство от боли - предаться ей до конца, не дробить её, не увиливать в сторону.
холодом позвоночным,
жаром височным
Вот ещё одна поэтическая удача - смешение холода с жаром. Противоположности сплелись, но обретена ли гармония? Герой применяет все имеющиеся в него в запаснике средства самотерапии. Но тщетно. И всё-таки меня не покидает ощущение, что это - лишь фрагмент более крупной мозаики, что есть ещё не вошедшее в текст "заиконье, зазеркалье". Боль удавом окольцевала человека. Но он должен найти выход из этой маленькой сансары...
НИМФЕТКА-ЖИЗНЬ, или АПОЛОГИЯ РЕИНКАРНАЦИИ
ОЛЕГ ГОРШКОВ
Ты умер, едва проснувшись, чуть свет, внезапно.
С улицы пахло яблоком, стружкой, снегом.
И кто-то, никем оказавшийся, ставший неким
пробелом, лакуной, вбирая щемящий запах,
лежал посредине зимы, посреди обломков
религий, империй, времен, кораблей и прочих
скрипучих безделиц. И гулкий глагол, обмолвка,
неведомо чья, претворяли и беглый почерк,
и почву зимы, воцарившейся в мире. «Умер» -
гремели столетья, а ты всё лежал, покоясь
на утлой кушетке, чуть свесив коленки в космос
прокуренной комнаты, - гамлет, вернее, гумберт,
профукавший девочку-жизнь. Глубоко и сладко
дышалось тебе спелым яблоком, снегом, стружкой.
Вернее, кому-то, избывшему без остатка
себя самого. И сестрой, сиротой, простушкой
стремглав обернувшись, с ним девочка в такт дышала
и всё ворковала, целуя глаза и губы:
мой гамлет беспамятный, мой бестолковый гумберт,
не помнишь меня? Что ж, попробуем всё сначала -
от яблока, что едва качнулось назад, на запад,
от вязкой зимы, от купели студеной, ранней.
Ты умер сегодня, чуть свет занялся, внезапно.
Ты только рождаешься, ты ещё там, за гранью...
Герой Олега Горшкова - это человек-Голем, который держится на пограничье между жизнью и смертью исключительно пассами нимфетки-жизни. «И Хулио с ним, дорогой Гумберт!» «Нет, Хулио со мной, дорогой Гамлет!».
Олег Горшков живописует клиническую смерть своего героя не хуже какого-нибудь Раймунда Моуди: «Да здравствует клиническая смерть, самая гуманная смерть в мире!» - наверное, так прокомментировал бы это стихотворение герой Георгия Вицина из «Кавказской пленницы». И выясняется, что человек в таком экзотическом состоянии совсем не чужд левитации! Конечно, это хороший способ взглянуть на себя со стороны, а, может быть, - страшно сказать, - даже с высоты! И понять, какой жалкий голем это прежнее безжизненное тело, эта скорлупа-жизнь. Мне кажется, «девочка-жизнь» в образе набоковской Лолиты - интересное открытие Горшкова-поэта. Жизнь - она всегда немножко «в недодачу», как говорят футболисты. Особенно эта «невзрослость» жизни присуща поэтам.
Если говорить серьёзно, в данном стихотворении Олег Горшков рассказывает о большом испытании духа человека, когда одна жизнь уже закончилась, а другая - ещё не началась. Это момент «переоценки всех ценностей», как говорил Ницше, момент истины для героя. Интересно, что в этом экзистенциальном стихотворении напрочь отсутствуют суицидальные мотивы - наоборот, я бы сказал, это стихотворение - антисуицидально, поскольку герой, лежа в полубессознании, точно знает, что нимфетка-жизнь вдохнёт-таки в него новые силы. Так же, как оборотни получают новую силу и возрождаются, выпив человеческой крови, нормальные люди набираются сил от инъекций окружающей их жизни. Ибо витальная сила в человеке - неистребима.
Олег Горшков использует популярное описание клинической смерти для визуального обозначения душевной катастрофы, маленького эшафота. Эта катастрофа, кажется, выбила из героя все соки жизни. И потому он лежит, распростёртый, и одновременно парит в воздухе, наблюдая своё безжизненное тело - образ прошедшей жизни. Но девочка-жизнь делает ему искусственное дыхание, возрождая его к vita nuova.
БОГ и Его Машина (о стихотворении Олега Горшкова "Deus ex machina")*
ОЛЕГ ГОРШКОВ
… и тогда померещится жизнь, но уже
это будет иной инфантерии лагерь -
без исчисливших альфы с омегами алгебр
и бессонных себе самому сторожей;
это будет иной - невозвратный - поход
по лазейкам змеистых, замедленных улиц -
где бредут пехотинцы, от ветра сутулясь,
будто бредя об участи прежних пехот -
безымянных, безвестно пропавших; и там,
где зима небывалой, тончайшей настройкой
всех своих духовых, выдыхающих сроки
и времен несмолкаемый трам-тара-рам,
обещает сыграть, наконец, тишину,
там, конечно, иная война приключится,
и почувствуешь холод колючий в ключицах,
и нельзя проиграть будет эту войну,
как нельзя победить в ней, добравшись до дна
тишины, неизвестной тоски, снегопада
и внезапного бога… нельзя и не надо…
и мерещатся - бог, снегопад, тишина…
*(лат. deus ex machina, буквально - бог из машины), драматургический и постановочный приём в древнегреческом театре: внезапное появление на сцене божества, приводящее действие к развязке.
Не иначе, леший попутал Бога с машиной в этом крылатом латинском выражении. Эти понятия настолько дико не вяжутся в воображении, что спасает фразу только её инакомыслие и мёртвоязычное написание. Ну да Бог с ним. Звучит красиво, да и смысл "последнего" вестничества очень поэтичен, с витающим вокруг ницшеанским духом трагедии. Машина так машина! Иногда мы обзываем иноязычными словами те явления, которые и нам самим до конца не понятны. Не могу сказать, что и мне до конца понятно это стихотворение Олега Горшкова. Состояние лирического героя - да, общая канва стихотворения - да. Но есть некие частности, о которых я могу разве что высказать гипотезу. И это по-своему замечательно: тайное прекраснее явного - тем, что пробуждает в читателе энергию постижения.
Но вернёмся к трагическому вестнику. Он в стихотворении отсутствует. В сущности, что такое трагический вестник, если переводить с языка древнегреческой трагедии на современный? Это маленькое или большое событие в жизни человека, которое сопровождается прозрением и началом новой жизни. А что такое прозрение? Правильно, новый взгляд на уже устоявшийся миропорядок. Скорее, это даже не проз- (для прозаиков?), а оза-рение. Моментальная вспышка сознания - и ты уже совершенно другой человек. Был Савлом, а стал - Павлом.
… И тогда померещится жизнь, но уже
это будет иной инфантерии лагерь -
без исчисливших альфы с омегами алгебр
и бессонных себе самому сторожей.
Олег Горшков применил в этом стихотворении театральный приём, неизвестный древнегреческим драматургам. У него "жизнь после жизни" входит в ещё одну "жизнь после жизни". Как меньшая матрёшка - в большую. Как выразился яркий представитель Заозёрной школы поэзии Зазеркальный Карп, "сердце Бога - в последней матрёшке!"
Герой Олега уверен: осада души неизбежно закончится прорывом и преследованием неприятеля в его логове:
Это будет иной - невозвратный - поход
по лазейкам змеистых, замедленных улиц -
где бредут пехотинцы, от ветра сутулясь,
будто бредя об участи прежних пехот -
безымянных, безвестно пропавших…
Что меня бесконечно изумляет в этом стихотворении - военная лексика, и вообще - подача своих переживаний через военную терминологию. И вот это старинное название пехоты, и этот странный ассоциативный ряд с совершенно разными смысловыми значениями - инфантерия, инфанта, инфант террибль… Отчего же так грустно от сопереживания "безвозвратности" похода? Разве всех нас ждёт не одинаковая участь? Разве мы, живые и мёртвые, обязаны непременно возвращаться? "Возвращаться - плохая примета. Я тебя никогда не увижу". И окликает оттуда Андрея Вознесенского другой поэт, Георгий Иванов: "Пусть как поэт я не умру, зато, как человек, я умираю".
И - уже у Олега - духовой оркестр зимы с партитурой тишины на пюпитре. Военные марши, снящиеся грому, сменяются тишиной. Так заканчивается "Гамлет" Шекспира. "Дальше - тишина". А что же дальше, за тишиной? Духовой оркестр, "выдыхающий сроки" - явно не окуджавовский "Надежды маленький оркестрик", хотя, как известно, надежда умирает последней. Не капайте мне в душу, капельмейстер! Однако ж… не Шопена вроде бы собираются играть, а… тишину. Но тишина на войне всегда подозрительна, особенно если её собираются играть piano. "Вот Вы и попались, Штирлиц!" Конечно же, как это я раньше не догадался! Deus ex machina здесь - именно эта пресловутая тишина… между мирами!
там, конечно, иная война приключится,
и почувствуешь холод колючий в ключицах,
и нельзя проиграть будет эту войну,
как нельзя победить в ней, добравшись до дна
тишины, неизвестной тоски, снегопада
и внезапного бога… нельзя и не надо…
и мерещатся - бог, снегопад, тишина…
Как часто де юре в войне есть победители и побеждённые, а де-факто - их уже нет: начинается новая жизнь и новая война - "отец и царь всего", как вещал многомудрый Гераклит. Но это уже - несколько космический взгляд на действительность. А в реальной жизни, как сказал другой поэт, "но пораженья от победы ты сам не должен различать".