Таня и Пентакль
Знаете, бывает такая любовь, that even time lies still for it. Она бывает как море - вот оно есть и ты счастлив. И ты не можешь ни контролировать его, ни постоянно быть в нем. Просто само наличие моря - уже счастье. А бывает как рояль. Который упал на тебя прямо средь бела дня. И эта любовь, она как шок, и боль, и мазохистическое совершенно удовольствие. И ты как будто бы мог что-то сделать, чтобы не очутиться в этой ситуации. Но уже не сделал. И все - другой настоящей любви, кажется, не бывает.
У одной такой, как море моей любви были разного цвета глаза. И был он художник. И любила я его страшно, и даже не хотела постоянно быть с ним. Просто радовалась что он есть. А он был. Целых четыре дня. А потом еще два года. А потом еще десять лет. Но это совсем другая история.
Потому что эти четыре дня он любил не меня а Таню. А Таня, она носила на шее пентакль из дешевого метала. И больше я о ней толком не помню ничего. Помню, что у неё были черные крашеные волосы. Что она выглядела неопрятно. И голос у неё был мягкий. А была она красивая? Не помню. Была стройная? Не знаю… затерялось все это в моей памяти. Помню что она считала себя ведьмой. На полном серьезе, с этим алюминиевым пентаклем, чтоб её… Даже тогда идея «быть ведьмой», казалась мне довольно глупой. И все рассуждения, о том, что она , дескать, обрела призвание и посему обречена на вечное одиночество - дурь обыкновенная, юношеская. При том, что она была меня старше на год, и мы обе тогда, учились в школе.
Тогда я не понимала, что обречен на одиночество только тот, кто в сладкой юности читает серьезные книжки, потому что хочет. Тот, кто понимает все без слов. И чует ложь за тридевять земель. И не бежит от неё, не потакает ей, а глумиться над ней - громко и смело. Вот кто обречен на одиночество. А не тот, у кого выкрашенные самой дешевой лондой в туалете пионерского лагеря космы и пентакль.
У одной такой, как море моей любви были разного цвета глаза. И был он художник. И любила я его страшно, и даже не хотела постоянно быть с ним. Просто радовалась что он есть. А он был. Целых четыре дня. А потом еще два года. А потом еще десять лет. Но это совсем другая история.
Потому что эти четыре дня он любил не меня а Таню. А Таня, она носила на шее пентакль из дешевого метала. И больше я о ней толком не помню ничего. Помню, что у неё были черные крашеные волосы. Что она выглядела неопрятно. И голос у неё был мягкий. А была она красивая? Не помню. Была стройная? Не знаю… затерялось все это в моей памяти. Помню что она считала себя ведьмой. На полном серьезе, с этим алюминиевым пентаклем, чтоб её… Даже тогда идея «быть ведьмой», казалась мне довольно глупой. И все рассуждения, о том, что она , дескать, обрела призвание и посему обречена на вечное одиночество - дурь обыкновенная, юношеская. При том, что она была меня старше на год, и мы обе тогда, учились в школе.
Тогда я не понимала, что обречен на одиночество только тот, кто в сладкой юности читает серьезные книжки, потому что хочет. Тот, кто понимает все без слов. И чует ложь за тридевять земель. И не бежит от неё, не потакает ей, а глумиться над ней - громко и смело. Вот кто обречен на одиночество. А не тот, у кого выкрашенные самой дешевой лондой в туалете пионерского лагеря космы и пентакль.