(no subject)
Указательными пальцами - двигаясь ими в противоположные стороны, - он обвёл прямоугольник рамки по периметру и ничего не найдя бережно снял её с гвоздика, который был вбит боковую стенку каталожного шкафа, взяв её обеими руками, и здесь, в темноте этого места, куда предпочёл бы никогда не возвращаться, в том углу его, где он никогда прежде не бывал, - и в этом было много странности - ведь оно не могло избегать его все 12 лет его жизни здесь? - принялся искать на фотографии себя. И спиною принял нечто, обозначившееся задолго до шевеления, то, что входило в него тончайшей спицей из соли - он развернулся, едва удержав хрупкую вещь в руках.
Во всякую минуту, что Норберт провёл в Архивах, он знал о каждом человеческом существе пребывающем здесь, и бытие каждого испускало непрестанный вопль, и Норберт рвался к нему сквозь этот вопль - прежде тут не было никого, кого он бы хотел расслышать, в том чтобы слышать была необходимость, чтобы вовремя убраться… хотя бы под потолок, - все остальные, кроме одного, сейчас были лишними, до них ему дела не было. Он сделался старше, чем Норберт его помнил, острижен - жёсткий густой мех - и одет в пижаму глубокого серого колера - во всём этом он узнал вкус <…>, и он был как выгоревшая звезда, и они стояли в темноте и диссонанс в биении их сердец сделал их слепыми ко всему, кроме них двоих, а он к нему приблизился и став к ним плечом к плечу, - это соприкосновение Норберт ощутил как ожог - и заглянул в рамку: - Это ты? - спросил он, безошибочно указав на того, кого Норберт не успел высмотреть сам - уходящего в левый край изображения, повернувшего к фотографу лицо, словно его окликнули, выглянувшего из-за спины крайнего слева человека, видимого только для них сейчас и для фотографического аппарата тогда, фотография была передержанной и поэтому волосы его и глаза были тёмными, а на форменной одежде архивариусов нельзя было разглядеть пуговиц и знаков различия. - Нет. - ответил Норберт в его склонённый затылок, думая о нём как об искушении, и о том, как искушаем был <…> этим существом, или обоими, этой ямкой под кромкой волос, которая звала прижаться к ней ртом…
Окрашенная в черный цвет деревянная рамка обратилась ультрамариновой, он вскинул голову и Норберт едва заставил себя сохранять неподвижность, - страх быть уличённым едва не сорвал его с места, - и вдруг понял, что наступило молчание - он не в силах был сообразить - когда. Он опять был в другом месте, с ним было единственное присутствие и гулкая пустота со всех сторон, они были отрезаны, и вот теперь это не воспринималось им как приключение. Он бросился обшаривать горизонт, разбив в то же самое время стекло, защищающее фотографию об угол шкафа и, - тот следил за ним, приоткрыв рот, - прижимая её к заголённой груди, пока его плоть принимала в себя бумагу, - и он обнаружил её в своём доме, - вначале её след: оставленную в зале у дивана обувь, и отпечаток её тела там, где она дремала, свернувшись клубком, - а затем и её саму, за столом в кухне, нет - отошедшую к окну, выглядывающую наружу, положив локти на подоконник. Он окликнул её, и она повернулась на его голос, Норберт шагнул к ней, но тот, другой, - он не мог его оставить в этом месте, - он схватил его за руку и потянул за собой.
Они ввалились в дом через заделанную дверь в фасаде, обращённом на океан, днём, в самый полдень, зал был заполнен тенью, а в дверном проёме кухни появилась она, держа в руке кружку, увидала их - его - свободная её рука вцепилась в косяк, затем она аккуратно поставила кружку на пол рядом с собою и побежала к нему, опустившись подле него на пол.
- Как хорошо, что ты здесь, - сказал он, но когда он принял сидячее положение, то тяжело навалился на неё, он всё время слышал, как в груди шебаршится добыча, причиняя ему боль, однако, её дыхание возле его уха…
Они, не сговариваясь, посмотрели на него, а он лежал на спине, зажмурившись, но повернул лицо на их голоса, и, не открывая глаз, на них сосредоточился. - Привет! - позвал Норберт, сообразив, что так и не знает его имени, и не может его по имени позвать - Пожалуйста, смотри с открытыми глазами. - Тот послушно открыл глаза. Свидетельства отметившего его рока скрылись здесь, и боль, которую причиняло Норберту его присутствие, утишилась до собственного эрзаца, приобретя сходство с приступом ревматизма. - Кто она? - Мой друг. - Куда ты меня привёл? - Это мой дом, по-настоящему, не во сне. - Он отвернулся от них, пальцы его то поглаживали пол, то выбивали на нём неопределимый прерывистый ритм - Норберт, впрочем, уже узнавал его - это был ритм его [сколько всё же неловкости, когда не знаешь имени…] сердца. - Разве вы можете быть одновременно? - услышал он её неслышимый вопрос, - Я уже ничего не знаю, - ответил он так же, приложив руку к груди, где скреблось и жглось всё сильнее, - не смог оставить его там, там с ним случилась беда, и… что если он не сумел бы выйти… - он не смог продолжать, и его вырвало кровью, - Быстрее, принеси ламинатор. - он встретился с внимательным дымчатым взглядом, и он не был уверен, что тот не разобрал их разговор, но сейчас ему было плевать, он отёр рот и смотрел на свою ладонь,
Едва она умчалась, - не оглядываясь, - он придвинулся к нему и вложил ему в пальцы платок: - Тебе больно? - Да. - Норберт приложил платок к губам, почувствовав слабый запах вербенны и пепла (он тоже любил этот парфюм). - Ты забрал оттуда то, зачем приходил? - Угу, - он улыбнулся ему, и не смог удержать новую порцию крови во рту, и она потекла по подбородку, - он торопливо промокнул её платком, ему нужна была передышка, он прикрыл глаза, но пока он оставался в недолгом этом одиночестве, то подумал о том, что похоже оставил его перед закрытой дверью, а тот уже начал движение, чтобы перешагнуть через порог…
(…)
Она уже возвращалась, и он думал уже о том, как тяжёл человеческий шаг, и как он рад, что это так - он улыбнулся, и другой удивлённо нахмурился, - ну и пускай, - он давно оставил прятаться от неё, а сейчас, залитый кровью, среди бела дня, - прятаться было негде и для этого было поздно. Он подтянул подол под подбородок, и вытянул снимок наружу, она страдальчески поморщилась вместе с ним, но глаз не отвела, они одновременно вздохнули, ему хотелось прикоснуться к ней, но руки его были заняты
- Сдуй пепел, пожалуйста, - попросил он её, протягивая ей снимок, как табличку, обеими руками, изображением вверх, - и помести в ламинатор. - Он смотрел на её сосредоточенный профиль, боль уходила теперь, когда серебряная эмульсия больше не разъедала его изнутри, ему начинало казаться, что солнце не сдвинулось с места с тех пор, как он очутился здесь, на полу, - Покажи, - она поднесла матовый прозрачный тонкий как лист бумаги параллелепипед к его лицу, - ну, что же, удовлетворительно, - ему стало совсем легко, он рассмеялся, и она отвела пластину от его лица, и заглянула под неё, как заглядывают под крышку кастрюли на плите, ему захотелось есть.
Он сел, посмотрел на них обоих по очереди: - Ну что же? Хватит лежать на полу? - И поднялся на ноги, протянул руку ему, и улыбнулся ей: - Идёмте в кухню, у нас совещание.
Она поднялась на ноги, держа ламинатор под мышкой, а он глазами своей души ещё видел проступающие вокруг косточек на её ногах вены, в нём проснулось желание, а он, моргая ещё, сидел на пол, в этом была такая неловкость…
- Как тебя зовут? - он отвёл глаза и кожа плотнее обтянула скулы, что было равнозначно смущённому румянцу, и она подумала, что… что он… что подростком воображала его куда старше себя. - Норберт. - А? - Меня зовут Норберт.
- Вот незадача… - они тихонько рассмеялись. - Угу, его тоже.
Во всякую минуту, что Норберт провёл в Архивах, он знал о каждом человеческом существе пребывающем здесь, и бытие каждого испускало непрестанный вопль, и Норберт рвался к нему сквозь этот вопль - прежде тут не было никого, кого он бы хотел расслышать, в том чтобы слышать была необходимость, чтобы вовремя убраться… хотя бы под потолок, - все остальные, кроме одного, сейчас были лишними, до них ему дела не было. Он сделался старше, чем Норберт его помнил, острижен - жёсткий густой мех - и одет в пижаму глубокого серого колера - во всём этом он узнал вкус <…>, и он был как выгоревшая звезда, и они стояли в темноте и диссонанс в биении их сердец сделал их слепыми ко всему, кроме них двоих, а он к нему приблизился и став к ним плечом к плечу, - это соприкосновение Норберт ощутил как ожог - и заглянул в рамку: - Это ты? - спросил он, безошибочно указав на того, кого Норберт не успел высмотреть сам - уходящего в левый край изображения, повернувшего к фотографу лицо, словно его окликнули, выглянувшего из-за спины крайнего слева человека, видимого только для них сейчас и для фотографического аппарата тогда, фотография была передержанной и поэтому волосы его и глаза были тёмными, а на форменной одежде архивариусов нельзя было разглядеть пуговиц и знаков различия. - Нет. - ответил Норберт в его склонённый затылок, думая о нём как об искушении, и о том, как искушаем был <…> этим существом, или обоими, этой ямкой под кромкой волос, которая звала прижаться к ней ртом…
Окрашенная в черный цвет деревянная рамка обратилась ультрамариновой, он вскинул голову и Норберт едва заставил себя сохранять неподвижность, - страх быть уличённым едва не сорвал его с места, - и вдруг понял, что наступило молчание - он не в силах был сообразить - когда. Он опять был в другом месте, с ним было единственное присутствие и гулкая пустота со всех сторон, они были отрезаны, и вот теперь это не воспринималось им как приключение. Он бросился обшаривать горизонт, разбив в то же самое время стекло, защищающее фотографию об угол шкафа и, - тот следил за ним, приоткрыв рот, - прижимая её к заголённой груди, пока его плоть принимала в себя бумагу, - и он обнаружил её в своём доме, - вначале её след: оставленную в зале у дивана обувь, и отпечаток её тела там, где она дремала, свернувшись клубком, - а затем и её саму, за столом в кухне, нет - отошедшую к окну, выглядывающую наружу, положив локти на подоконник. Он окликнул её, и она повернулась на его голос, Норберт шагнул к ней, но тот, другой, - он не мог его оставить в этом месте, - он схватил его за руку и потянул за собой.
Они ввалились в дом через заделанную дверь в фасаде, обращённом на океан, днём, в самый полдень, зал был заполнен тенью, а в дверном проёме кухни появилась она, держа в руке кружку, увидала их - его - свободная её рука вцепилась в косяк, затем она аккуратно поставила кружку на пол рядом с собою и побежала к нему, опустившись подле него на пол.
- Как хорошо, что ты здесь, - сказал он, но когда он принял сидячее положение, то тяжело навалился на неё, он всё время слышал, как в груди шебаршится добыча, причиняя ему боль, однако, её дыхание возле его уха…
Они, не сговариваясь, посмотрели на него, а он лежал на спине, зажмурившись, но повернул лицо на их голоса, и, не открывая глаз, на них сосредоточился. - Привет! - позвал Норберт, сообразив, что так и не знает его имени, и не может его по имени позвать - Пожалуйста, смотри с открытыми глазами. - Тот послушно открыл глаза. Свидетельства отметившего его рока скрылись здесь, и боль, которую причиняло Норберту его присутствие, утишилась до собственного эрзаца, приобретя сходство с приступом ревматизма. - Кто она? - Мой друг. - Куда ты меня привёл? - Это мой дом, по-настоящему, не во сне. - Он отвернулся от них, пальцы его то поглаживали пол, то выбивали на нём неопределимый прерывистый ритм - Норберт, впрочем, уже узнавал его - это был ритм его [сколько всё же неловкости, когда не знаешь имени…] сердца. - Разве вы можете быть одновременно? - услышал он её неслышимый вопрос, - Я уже ничего не знаю, - ответил он так же, приложив руку к груди, где скреблось и жглось всё сильнее, - не смог оставить его там, там с ним случилась беда, и… что если он не сумел бы выйти… - он не смог продолжать, и его вырвало кровью, - Быстрее, принеси ламинатор. - он встретился с внимательным дымчатым взглядом, и он не был уверен, что тот не разобрал их разговор, но сейчас ему было плевать, он отёр рот и смотрел на свою ладонь,
Едва она умчалась, - не оглядываясь, - он придвинулся к нему и вложил ему в пальцы платок: - Тебе больно? - Да. - Норберт приложил платок к губам, почувствовав слабый запах вербенны и пепла (он тоже любил этот парфюм). - Ты забрал оттуда то, зачем приходил? - Угу, - он улыбнулся ему, и не смог удержать новую порцию крови во рту, и она потекла по подбородку, - он торопливо промокнул её платком, ему нужна была передышка, он прикрыл глаза, но пока он оставался в недолгом этом одиночестве, то подумал о том, что похоже оставил его перед закрытой дверью, а тот уже начал движение, чтобы перешагнуть через порог…
(…)
Она уже возвращалась, и он думал уже о том, как тяжёл человеческий шаг, и как он рад, что это так - он улыбнулся, и другой удивлённо нахмурился, - ну и пускай, - он давно оставил прятаться от неё, а сейчас, залитый кровью, среди бела дня, - прятаться было негде и для этого было поздно. Он подтянул подол под подбородок, и вытянул снимок наружу, она страдальчески поморщилась вместе с ним, но глаз не отвела, они одновременно вздохнули, ему хотелось прикоснуться к ней, но руки его были заняты
- Сдуй пепел, пожалуйста, - попросил он её, протягивая ей снимок, как табличку, обеими руками, изображением вверх, - и помести в ламинатор. - Он смотрел на её сосредоточенный профиль, боль уходила теперь, когда серебряная эмульсия больше не разъедала его изнутри, ему начинало казаться, что солнце не сдвинулось с места с тех пор, как он очутился здесь, на полу, - Покажи, - она поднесла матовый прозрачный тонкий как лист бумаги параллелепипед к его лицу, - ну, что же, удовлетворительно, - ему стало совсем легко, он рассмеялся, и она отвела пластину от его лица, и заглянула под неё, как заглядывают под крышку кастрюли на плите, ему захотелось есть.
Он сел, посмотрел на них обоих по очереди: - Ну что же? Хватит лежать на полу? - И поднялся на ноги, протянул руку ему, и улыбнулся ей: - Идёмте в кухню, у нас совещание.
Она поднялась на ноги, держа ламинатор под мышкой, а он глазами своей души ещё видел проступающие вокруг косточек на её ногах вены, в нём проснулось желание, а он, моргая ещё, сидел на пол, в этом была такая неловкость…
- Как тебя зовут? - он отвёл глаза и кожа плотнее обтянула скулы, что было равнозначно смущённому румянцу, и она подумала, что… что он… что подростком воображала его куда старше себя. - Норберт. - А? - Меня зовут Норберт.
- Вот незадача… - они тихонько рассмеялись. - Угу, его тоже.