(no subject)
Он словно провалился в люк, - и увидел перед собою совсем рядом, едва ли на расстоянии какого-то шага, его спину, а ему в лицо вцепился колючий ветер. Тот обернулся - он не узнал в нём себя, он только понял, что это - тот, другой. Они смотрели друг на друга сквозь снегопад, и Норберт знал и перенимал непроизвольно, что ему холодно и он не чувствует ног, что он брёл сам не зная куда - чтобы уйти, а не прийти куда-то. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, Норберт взял его за руку, - пальцы были ледяные, - и вывел оттуда вон.
Он немедленно отнял руку и сунул ладони под мышки, - они стояли в холле, в норбертовом доме, - и так перед ним и стоял, мокрый от растаявшего на волосах и одежде снега, он был бос и лицо его, - синее, изумрудное и золотое попеременно, - было мокро, можно было решить, что он плачет. Норберт оторвался от него и бросил взгляд за окно - вместо лужайки и хвойных деревьев вблизи дома текла река, и в небе полыхало невиданное на этой широте северное сияние, отнимавшее правдоподобность у всего вокруг. Всё был сон.
- Привет, - сказал он скованно, детерминированность осведомлённости рвала его существо на куски, что бы он ни выбрал - рассмотреть его, отвести от его лица пряди волос, или отвести глаза, - он умер, - когда он умер? и - как он сумел умереть? - и вот он был жив, и он снился ему, и кабы Норберт никогда не видел снов, - снился бы и тогда.
- ?Мы не разминулись, - полувопросительно-полуутверждая говорил ему он в то же самое время.
- Я случайный прохожий, но если случайность засчитывается - не разминулись.
- Мне казалось… меня ждут, и я шёл… туда, - он потер лицо ладонями, - значит - никто.
Норберт вспомнил гул мотора где-то на краю слышимости.
- Нет, тебя ждут, тебе осталось пройти совсем немного - там.
Река снаружи вдруг сделалась слышимой, как бы разрывая нить никуда не ведущего разговора. Угол его рта дрогнул и Норберт узнал себя, хотя и никогда не видел себя в те моменты, когда это с ним делалось - это никогда не предназначалось для зеркала. В висках заломило и в голове сделалось холодно. Каждый из них не был ни сном для одного, ни сновидцем для другого, они оба находились здесь, и их лица меня ли цвет, подчиняясь всполохам в этих небесах. Он был напуган, но испугал его не этот мальчик - запоздалый страх, - когда-то его жизнь висела на волоске и теперь он видел это в другом, - для которого волосок этот порвался.
- Так и спишь и видишь сон?
- Да.
Он рассмеялся, и Норберт сообразил не сразу, что это истерика. Он прочно взял его за руки, - он не сопротивлялся - отвел к дивану, усадил, и из-за спины, - чтобы скрыть пустую ладонь - извлек ёмкость с питьём, и ему протянул, но тот не удержал его, напиток разлился, а стакан упал в толстый ковер его ног. Он поднял на Норберта глаза от своих мокрых колен, и Норберт понял, - теперь, а не тогда, в метели на безвестном посадочном поле, - что готов вернуться в Архив и на этот раз <…> Он сел с ним рядом и на сей раз не выпуская стакан из рук, придерживая его, положив свои руки поверх его трясущихся пальцев, заставил его выпить всё до капли.
- Как долго ты будешь спать?
- Я не знаю.
- Я, кажется, сейчас тоже усну, - на скулах его проступили красные пятна, питьё действовало.
- И засыпай. Схожу за одеялом.
Когда он вернулся - не увидал его головы над спинкою дивана, конечно же, успел испугаться, и нашёл его, в самом деле, спящим, свернувшимся в клубок в этой его ужасной робе с номером. Он укрыл его, и тот вздохнул и завозился, но так и не проснулся. Норберт сел подле него на пол, опёршись подбородком в подобранные кверху колени, когда он закрывал глаза, сияние гасло на внутренней стороне его век.
<…>
Он открыл глаза. Он увидел над собою его лицо - он сидел над ним, опираясь руками о кромку дивана по обе стороны от него.
- Как тебя зовут, - спросил Норберт.
- Не помню, или нечего помнить. - Норберту захотелось отвести пряди волос от его склонённого над ним лица, но он удержался - ни в каком прикосновении нельзя было найти должной невинности. А тот спустился на пол, сел рядом с ним и обнял колени.
- Мне тоже страшно.
- Чего?
- Возвращаться в холод, - он взглянул прямо на него, и брови его чуть надломились - это был только намёк, однако по спине у Норберта побежали мурашки, - это не было нажитым, - это заключалось в них обоих, и в этом увиделся ему - впервые - какой-то умысел. - А откуда имя у тебя?
- Мой приёмный отец меня так назвал.
- Почему?
- Почему именно это имя? или почему назвал вообще?
- И то и другое, - он потёрся щекой о колено.
- Имя со страницы - налистал его в книгах. Если у меня было имя раньше я его не помню, - он покачал головой, удивляясь сам себе. - Меня Норберт зовут. Он выбрал мне это имя. Я не стал спорить.
- А я подожду - насчет имени, - он улыбнулся, - и ……………
Река заглушила его слова и Норберт понял, что сон идёт к завершению.
- Я тебя провожу, - сказало он, и они торопливо поднялись на ноги глядя друг на друга.
Он и в самом деле его проводил - до раскрытой дверцы машины, откуда пахло дорогой обивкой и теплом и чей-то - знакомый - голос сказал: «Садись скорее». Норберт постоял глядя вслед огням. Мимолётно подумал о том, что следы заметёт и уже замело, и никто не узнает, что они прерываются гораздо дальше этого места и возобновляются опять только тут, - да и кому бы узнавать? - и ещё о том, что он и был потушенной свечой. Волна злости подступила Норберту под самое горло - непоправимой бестактностью было услышать это в своё время, но более всего - говорить об этом с тою непринуждённостью, которая запомнилась ему с давней поры его детства, когда он услышал непредназначенный для него разговор в доме отца. Утром, встрёпанный и сердитый он связался с отцом и в резкой форме пожелал узнать <…>
Он немедленно отнял руку и сунул ладони под мышки, - они стояли в холле, в норбертовом доме, - и так перед ним и стоял, мокрый от растаявшего на волосах и одежде снега, он был бос и лицо его, - синее, изумрудное и золотое попеременно, - было мокро, можно было решить, что он плачет. Норберт оторвался от него и бросил взгляд за окно - вместо лужайки и хвойных деревьев вблизи дома текла река, и в небе полыхало невиданное на этой широте северное сияние, отнимавшее правдоподобность у всего вокруг. Всё был сон.
- Привет, - сказал он скованно, детерминированность осведомлённости рвала его существо на куски, что бы он ни выбрал - рассмотреть его, отвести от его лица пряди волос, или отвести глаза, - он умер, - когда он умер? и - как он сумел умереть? - и вот он был жив, и он снился ему, и кабы Норберт никогда не видел снов, - снился бы и тогда.
- ?Мы не разминулись, - полувопросительно-полуутверждая говорил ему он в то же самое время.
- Я случайный прохожий, но если случайность засчитывается - не разминулись.
- Мне казалось… меня ждут, и я шёл… туда, - он потер лицо ладонями, - значит - никто.
Норберт вспомнил гул мотора где-то на краю слышимости.
- Нет, тебя ждут, тебе осталось пройти совсем немного - там.
Река снаружи вдруг сделалась слышимой, как бы разрывая нить никуда не ведущего разговора. Угол его рта дрогнул и Норберт узнал себя, хотя и никогда не видел себя в те моменты, когда это с ним делалось - это никогда не предназначалось для зеркала. В висках заломило и в голове сделалось холодно. Каждый из них не был ни сном для одного, ни сновидцем для другого, они оба находились здесь, и их лица меня ли цвет, подчиняясь всполохам в этих небесах. Он был напуган, но испугал его не этот мальчик - запоздалый страх, - когда-то его жизнь висела на волоске и теперь он видел это в другом, - для которого волосок этот порвался.
- Так и спишь и видишь сон?
- Да.
Он рассмеялся, и Норберт сообразил не сразу, что это истерика. Он прочно взял его за руки, - он не сопротивлялся - отвел к дивану, усадил, и из-за спины, - чтобы скрыть пустую ладонь - извлек ёмкость с питьём, и ему протянул, но тот не удержал его, напиток разлился, а стакан упал в толстый ковер его ног. Он поднял на Норберта глаза от своих мокрых колен, и Норберт понял, - теперь, а не тогда, в метели на безвестном посадочном поле, - что готов вернуться в Архив и на этот раз <…> Он сел с ним рядом и на сей раз не выпуская стакан из рук, придерживая его, положив свои руки поверх его трясущихся пальцев, заставил его выпить всё до капли.
- Как долго ты будешь спать?
- Я не знаю.
- Я, кажется, сейчас тоже усну, - на скулах его проступили красные пятна, питьё действовало.
- И засыпай. Схожу за одеялом.
Когда он вернулся - не увидал его головы над спинкою дивана, конечно же, успел испугаться, и нашёл его, в самом деле, спящим, свернувшимся в клубок в этой его ужасной робе с номером. Он укрыл его, и тот вздохнул и завозился, но так и не проснулся. Норберт сел подле него на пол, опёршись подбородком в подобранные кверху колени, когда он закрывал глаза, сияние гасло на внутренней стороне его век.
<…>
Он открыл глаза. Он увидел над собою его лицо - он сидел над ним, опираясь руками о кромку дивана по обе стороны от него.
- Как тебя зовут, - спросил Норберт.
- Не помню, или нечего помнить. - Норберту захотелось отвести пряди волос от его склонённого над ним лица, но он удержался - ни в каком прикосновении нельзя было найти должной невинности. А тот спустился на пол, сел рядом с ним и обнял колени.
- Мне тоже страшно.
- Чего?
- Возвращаться в холод, - он взглянул прямо на него, и брови его чуть надломились - это был только намёк, однако по спине у Норберта побежали мурашки, - это не было нажитым, - это заключалось в них обоих, и в этом увиделся ему - впервые - какой-то умысел. - А откуда имя у тебя?
- Мой приёмный отец меня так назвал.
- Почему?
- Почему именно это имя? или почему назвал вообще?
- И то и другое, - он потёрся щекой о колено.
- Имя со страницы - налистал его в книгах. Если у меня было имя раньше я его не помню, - он покачал головой, удивляясь сам себе. - Меня Норберт зовут. Он выбрал мне это имя. Я не стал спорить.
- А я подожду - насчет имени, - он улыбнулся, - и ……………
Река заглушила его слова и Норберт понял, что сон идёт к завершению.
- Я тебя провожу, - сказало он, и они торопливо поднялись на ноги глядя друг на друга.
Он и в самом деле его проводил - до раскрытой дверцы машины, откуда пахло дорогой обивкой и теплом и чей-то - знакомый - голос сказал: «Садись скорее». Норберт постоял глядя вслед огням. Мимолётно подумал о том, что следы заметёт и уже замело, и никто не узнает, что они прерываются гораздо дальше этого места и возобновляются опять только тут, - да и кому бы узнавать? - и ещё о том, что он и был потушенной свечой. Волна злости подступила Норберту под самое горло - непоправимой бестактностью было услышать это в своё время, но более всего - говорить об этом с тою непринуждённостью, которая запомнилась ему с давней поры его детства, когда он услышал непредназначенный для него разговор в доме отца. Утром, встрёпанный и сердитый он связался с отцом и в резкой форме пожелал узнать <…>