я не помню своего детства
Я не помню своего детства.
И всегда удивлялся тем, кто помнит. И рассказывает об увиденном внезапно перед ним свете; об шевелящихся огромных отростках, оказавшимися впоследствии пальцами акушерки, одетой в сатиновый халат; об первом прикосновении к материнской груди; об причудах воспиталки Люси с детского сада, об еще много о чем…
Лично я своего детства не помню. Хотя лучше было бы забыть зрелые годы. Потому что мне кажется, что детство у меня было счастливое, - я был юн и замечательно агукал в коляске. У меня наверно была коляска. Я не помню. У папы была кинокамера, на которую по праздникам или в будни он снимал всю нашу семью. Удивительно, но эти пленки сохранились, и я даже их оцифровал. Но я все равно ничего не помню. Это просто мальчик в нелепой ретро одежде идет на лыжах, или ест вареники, или просто бежит с правой части кадра в левую. Наблюдаешь со стороны, как из своего астрального тела за своим физическим. Умение наблюдать за собой со стороны - есть очень хороший навык, или даже компетенция, как говорят эффективные менеджеры, воспитанные в недрах МВА инопланетным разумом. Приходит на работу, или едет по этапу в «столыпине», или ходит по магазинам с женой не я, а какой-то абстрактный герой абстрактного фильма, провалившегося в прокате. Возвращаешься же в себя только перед ужином. Отличный навык, завидуйте молча!
Я не помню своего детства. Я это говорил уже? Ну, извините. Зато я помню ощущение детства. И чувства.
Чувства, когда тебе семь лет, и взрослые пацаны зовут тебя играть в хоккей. Единственное, о чем ты думаешь в тот момент, что надо одеться и выскочить во двор быстро и незаметно от домашних, особенно от брата. Потому что по дороге к двери можно наткнуться на него, уткнувшегося в нашу настольную, а скорее напольную из-за размера книгу «АТЛАС ОФИЦЕРА». Мы открывали ее на любой странице и начинали разыгрывать сражения. Вот, например, открываются Пунические войны, - и сразу один из нас, водрузившись на слона из подушек, шел Ганнибалом через Альпы с криком «На Рим!», а второй размахивал тапком «Карфаген должен быть разрушен!» Все наши разыгранные исторические сражения заканчивались одинаково - банальной дракой.
А от отца я прятался, потому что звали меня играть только вратарем, и моей спортивной формой были отцовские валенки. Они были мне ровно по пояс, в них для увеличения защитного эффекта запихивалось тряпье, или то, что мне в тот момент казалось тряпьем. Быстро и тихо. А еще надо бежать в этих валенках с четвертого этажа, бежать, когда нога сгибается внутри обуви, не касаясь ее. Шапка на голове, а еще ушанка в руке вместо ловушки. Ушанка была братова, и брать ее мне категорически не разрешали.
И вот я уже на площадке, надеясь, что нормальные вратари, у которых даже есть клюшка, естественно самодельная, не пришли. А то, что из всей малышни выберут меня, я не сомневался. Ну не Димку же Вишнякова, он, как ему гол забивают, сразу от обиды и общего расстройства начинал рыдать, да так громко, что из соседнего детского сада на ор прибегала его бабушка. Она работала в саду сторожихой, дворничихой и поваром одновременно, но прибегала всегда с метлой, и никогда с поварешкой. С криком «Я вам покажу, ироды!» она однажды щелчком метлы отправила шайбу через проволочную загородку на крышу одноэтажного ателье. Не бабушка, а Легенда № 5. Потому что необъятная грудь. Димку брали играть в самом крайнем случае. Не брали и Валерку Крижевского из-за его фирменных канадок, которые привез откуда-то из неведомого для мальчишек сказочного рубежа его папа-внешторговец. Валерка приходил на площадку с настоящей клюшкой, доставал специально принесенную пластинку жвачки и, видимо, насмотревшись на канадских профессионалов из только закончившейся великой серии 1972 года, начинал жевать. Несмотря на то, что половина игроков той команды жила в бараках нашей рабоче-хулиганской Благуши, никто Валерку не бил. Но и в команду старались не брать.
В голове радостно звучит «эй вратарь, готовься к бою, часовым…», и тут в середину этой головы на ноте ля прилетает каучуковый диск весом 163 граммов, именуемый шайба (я специально в гугле посмотрел вес). Мне напрочь отшибло память и вышибло дух, но я не упал; я стоял как вкопанный, из сломанного носа во вратарскую площадку капала кровь. Вокруг стояли пацаны и с интересом ожидали продолжения.
- Ты как?
- Я? Как?
И тут некстати или, наоборот, весьма кстати влез Димка:
- Тебя заменить?
Простой вопрос казалось бы, а встряхнул и вернул к жизни похлеще банки нашатыря. Меня заменить? Фига вам! Эта вратарская полита моей кровью, и я не уступлю никому не пяди этой земли. Какая же чушь наполняла мою голову (судя по пафосу, у меня было не легкое, а тяжелое сотрясение мозга).
Часовым ты поставлен, часовым ты… Музыкальная фраза медленно повторяется и повторяется, часовым ты поставлен, хотя стоять тебе трудно, ноги внутри валенок подогнулись, и позорно не падаешь навзничь исключительно из-за того, что края папиных валенок впились тебе в пах и попу, а сам ты замер в одной шаткой единственно возможной позе. Часовым ты поставлен… Вытираешь лицо импровизированной ловушкой, а игроки твоей команды костьми ложатся, но охраняют от бросков не столько ворота, сколько вратаря. И даже соперники прицельно бросали мне точно в мокрую от крови ушанку. Часовым я поставлен, часовым ты поставлен, час… Час. Играли час. И это был час моего триумфа. Я мало что понимал, меня тошнило, но я держался. Ведь часовым я встал, я сам встал и стал часовым. Вечер подкрадывался давно и неумолимо, и уже не очень видно моей обидчицы-шайбы.
Я даже не заметил, что игра закончилась, а старшие пацаны договариваются, кто из них меня отведет домой, дружески хлопая по плечу. От каждого такого хлопка к горлу подкатывает не только незримый комок гордости, но и вполне осязаемая недопереваренная часть обеда, а цвет лица зеленеет даже через размазанную кровь. Больше всех суетится Димка:
- Я знаю, где он живет. Я вам покажу. Я в солдатики у него играл. И еще карта Чукотки в комнате на стене геологическая висит.
Димка зачем-то вываливал кучу никому не нужных подробностей, но мне было не жалко для него лучей моей славы. Пусть греется, мы ж друзья. Хотя было мне, как говорила моя бабушка Миля в минуту любой неопределенности «что-то не хорошо», я почему-то многое помню. Как тени падали на снег, как сигналил троллейбус у МАМИ, как вдруг подошел Валерка с неслыханным:
- Жувачку будешь?
И медленно достал изо рта еще сохраняющий запах и возможно даже сладость и вкус бубльгум. И тут меня стошнило. Жеванный комок, который по-братски протягивал Валерка, был совсем не причем, просто совпало. Но авторитет мой укрепился на небывалой высоте. Авторитет человека, не просто отказавшегося от заморской вожделенной жизни, а гордо наблевавшего на нее.
Прошло десять лет. Семейная горбинка после еще нескольких попаданий разных предметов в переносицу превратилась в не пойми что. Меня уже не зовут играть в хоккей, а папа выписывает для меня не газету «Советский спорт», а журналы «Квант» и «Техника молодежи». Десятый класс, и на Всесоюзной олимпиаде школьников по математике я триумфально не смог довести решение пятой все решающей самой «тяжелой» в плане баллов задачи до логического конца. Если честно, то я тупо пялился на буквы и математические знаки и не смог довести решение даже до логического начала. Я верил тогда и продолжаю верить сейчас, что виною этого было то самое сотрясение мозга, та самая шайба, пущенная рукой давно забытого мной мальчишки, той самой малости, двух или больше миллионов погибших десять лет назад нейронов, всего этого мне и не хватило. И эту олимпиаду, а вслед за ней и Международную выиграл Григорий Перельман. Да-да, тот самый Григорий Перельман, который гипотеза Пуанкаре, который отказ от премии и так далее.
А мог быть я, если б не та злосчастная шайба.
И вот недавно, уже в возрасте седых волос эта история окончательно закольцевалась. В большой общей камере на 50 человек старейшего Московского СИЗО телевизионная новость об отказе математика Григория Перельмана от лимона баксов вызвала однозначную и единодушную реакцию среди ее обитателей:
- Вот дебил!
- Идиот конченый!
- Мудак!
- Олигофрен!
И так далее. А на экране телевизора нелепый небритый бородатый человек в сапогах и штормовке идет собирать в Колпинском лесу среди обрывков бумаги, битых бутылок и брошенных целлофановых пакетов условно съедобные свинушки. Он отказывается от денег, от интервью, он просит оставить его в покое и не мешать ему. И тут что-то в моей голове перемкнуло (возможно, сыграло роль отсутствие именно тех самых убитых шайбой нейронов), - на его месте должен быть я, я лучше собираю грибы, я умею отличать ложный опенок от ложного козленка. Я должен быть в лесу на вершине славы, а не в Бутырке на пятом корпусе. И я бросаюсь на защиту моей непрожитой жизни в лице этого странного и на первый взгляд беззащитного Григория Перельмана:
- Пацаны! Вот вы же все намного умнее этого поца и такой херни ни за что?
- Да. А то. Точняк.
- А хер ли вы тогда эту сраную гипотезу Пуанкаре сами не разгадали?!
Это был мой последний перелом носа. Мог быть. А на самом деле ребята просто подошли поинтересоваться, какие еще задачки на мильон есть для них у человечества. Рассказал про великую теорему Ферма. Взяли тетрадь и ручки, ушли думать. У них было десять классов образования на троих. И впереди двадцать три года строго. Но я верю, что у них получится.
Лязгнула кормушка, показалось лицо продольного, фальшиво насвистывающего какой-то мотив. Но я узнал мелодию:
… Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот…
Часовым он поставлен.
Кто-то где-то поставлен часовым…
И всегда удивлялся тем, кто помнит. И рассказывает об увиденном внезапно перед ним свете; об шевелящихся огромных отростках, оказавшимися впоследствии пальцами акушерки, одетой в сатиновый халат; об первом прикосновении к материнской груди; об причудах воспиталки Люси с детского сада, об еще много о чем…
Лично я своего детства не помню. Хотя лучше было бы забыть зрелые годы. Потому что мне кажется, что детство у меня было счастливое, - я был юн и замечательно агукал в коляске. У меня наверно была коляска. Я не помню. У папы была кинокамера, на которую по праздникам или в будни он снимал всю нашу семью. Удивительно, но эти пленки сохранились, и я даже их оцифровал. Но я все равно ничего не помню. Это просто мальчик в нелепой ретро одежде идет на лыжах, или ест вареники, или просто бежит с правой части кадра в левую. Наблюдаешь со стороны, как из своего астрального тела за своим физическим. Умение наблюдать за собой со стороны - есть очень хороший навык, или даже компетенция, как говорят эффективные менеджеры, воспитанные в недрах МВА инопланетным разумом. Приходит на работу, или едет по этапу в «столыпине», или ходит по магазинам с женой не я, а какой-то абстрактный герой абстрактного фильма, провалившегося в прокате. Возвращаешься же в себя только перед ужином. Отличный навык, завидуйте молча!
Я не помню своего детства. Я это говорил уже? Ну, извините. Зато я помню ощущение детства. И чувства.
Чувства, когда тебе семь лет, и взрослые пацаны зовут тебя играть в хоккей. Единственное, о чем ты думаешь в тот момент, что надо одеться и выскочить во двор быстро и незаметно от домашних, особенно от брата. Потому что по дороге к двери можно наткнуться на него, уткнувшегося в нашу настольную, а скорее напольную из-за размера книгу «АТЛАС ОФИЦЕРА». Мы открывали ее на любой странице и начинали разыгрывать сражения. Вот, например, открываются Пунические войны, - и сразу один из нас, водрузившись на слона из подушек, шел Ганнибалом через Альпы с криком «На Рим!», а второй размахивал тапком «Карфаген должен быть разрушен!» Все наши разыгранные исторические сражения заканчивались одинаково - банальной дракой.
А от отца я прятался, потому что звали меня играть только вратарем, и моей спортивной формой были отцовские валенки. Они были мне ровно по пояс, в них для увеличения защитного эффекта запихивалось тряпье, или то, что мне в тот момент казалось тряпьем. Быстро и тихо. А еще надо бежать в этих валенках с четвертого этажа, бежать, когда нога сгибается внутри обуви, не касаясь ее. Шапка на голове, а еще ушанка в руке вместо ловушки. Ушанка была братова, и брать ее мне категорически не разрешали.
И вот я уже на площадке, надеясь, что нормальные вратари, у которых даже есть клюшка, естественно самодельная, не пришли. А то, что из всей малышни выберут меня, я не сомневался. Ну не Димку же Вишнякова, он, как ему гол забивают, сразу от обиды и общего расстройства начинал рыдать, да так громко, что из соседнего детского сада на ор прибегала его бабушка. Она работала в саду сторожихой, дворничихой и поваром одновременно, но прибегала всегда с метлой, и никогда с поварешкой. С криком «Я вам покажу, ироды!» она однажды щелчком метлы отправила шайбу через проволочную загородку на крышу одноэтажного ателье. Не бабушка, а Легенда № 5. Потому что необъятная грудь. Димку брали играть в самом крайнем случае. Не брали и Валерку Крижевского из-за его фирменных канадок, которые привез откуда-то из неведомого для мальчишек сказочного рубежа его папа-внешторговец. Валерка приходил на площадку с настоящей клюшкой, доставал специально принесенную пластинку жвачки и, видимо, насмотревшись на канадских профессионалов из только закончившейся великой серии 1972 года, начинал жевать. Несмотря на то, что половина игроков той команды жила в бараках нашей рабоче-хулиганской Благуши, никто Валерку не бил. Но и в команду старались не брать.
В голове радостно звучит «эй вратарь, готовься к бою, часовым…», и тут в середину этой головы на ноте ля прилетает каучуковый диск весом 163 граммов, именуемый шайба (я специально в гугле посмотрел вес). Мне напрочь отшибло память и вышибло дух, но я не упал; я стоял как вкопанный, из сломанного носа во вратарскую площадку капала кровь. Вокруг стояли пацаны и с интересом ожидали продолжения.
- Ты как?
- Я? Как?
И тут некстати или, наоборот, весьма кстати влез Димка:
- Тебя заменить?
Простой вопрос казалось бы, а встряхнул и вернул к жизни похлеще банки нашатыря. Меня заменить? Фига вам! Эта вратарская полита моей кровью, и я не уступлю никому не пяди этой земли. Какая же чушь наполняла мою голову (судя по пафосу, у меня было не легкое, а тяжелое сотрясение мозга).
Часовым ты поставлен, часовым ты… Музыкальная фраза медленно повторяется и повторяется, часовым ты поставлен, хотя стоять тебе трудно, ноги внутри валенок подогнулись, и позорно не падаешь навзничь исключительно из-за того, что края папиных валенок впились тебе в пах и попу, а сам ты замер в одной шаткой единственно возможной позе. Часовым ты поставлен… Вытираешь лицо импровизированной ловушкой, а игроки твоей команды костьми ложатся, но охраняют от бросков не столько ворота, сколько вратаря. И даже соперники прицельно бросали мне точно в мокрую от крови ушанку. Часовым я поставлен, часовым ты поставлен, час… Час. Играли час. И это был час моего триумфа. Я мало что понимал, меня тошнило, но я держался. Ведь часовым я встал, я сам встал и стал часовым. Вечер подкрадывался давно и неумолимо, и уже не очень видно моей обидчицы-шайбы.
Я даже не заметил, что игра закончилась, а старшие пацаны договариваются, кто из них меня отведет домой, дружески хлопая по плечу. От каждого такого хлопка к горлу подкатывает не только незримый комок гордости, но и вполне осязаемая недопереваренная часть обеда, а цвет лица зеленеет даже через размазанную кровь. Больше всех суетится Димка:
- Я знаю, где он живет. Я вам покажу. Я в солдатики у него играл. И еще карта Чукотки в комнате на стене геологическая висит.
Димка зачем-то вываливал кучу никому не нужных подробностей, но мне было не жалко для него лучей моей славы. Пусть греется, мы ж друзья. Хотя было мне, как говорила моя бабушка Миля в минуту любой неопределенности «что-то не хорошо», я почему-то многое помню. Как тени падали на снег, как сигналил троллейбус у МАМИ, как вдруг подошел Валерка с неслыханным:
- Жувачку будешь?
И медленно достал изо рта еще сохраняющий запах и возможно даже сладость и вкус бубльгум. И тут меня стошнило. Жеванный комок, который по-братски протягивал Валерка, был совсем не причем, просто совпало. Но авторитет мой укрепился на небывалой высоте. Авторитет человека, не просто отказавшегося от заморской вожделенной жизни, а гордо наблевавшего на нее.
Прошло десять лет. Семейная горбинка после еще нескольких попаданий разных предметов в переносицу превратилась в не пойми что. Меня уже не зовут играть в хоккей, а папа выписывает для меня не газету «Советский спорт», а журналы «Квант» и «Техника молодежи». Десятый класс, и на Всесоюзной олимпиаде школьников по математике я триумфально не смог довести решение пятой все решающей самой «тяжелой» в плане баллов задачи до логического конца. Если честно, то я тупо пялился на буквы и математические знаки и не смог довести решение даже до логического начала. Я верил тогда и продолжаю верить сейчас, что виною этого было то самое сотрясение мозга, та самая шайба, пущенная рукой давно забытого мной мальчишки, той самой малости, двух или больше миллионов погибших десять лет назад нейронов, всего этого мне и не хватило. И эту олимпиаду, а вслед за ней и Международную выиграл Григорий Перельман. Да-да, тот самый Григорий Перельман, который гипотеза Пуанкаре, который отказ от премии и так далее.
А мог быть я, если б не та злосчастная шайба.
И вот недавно, уже в возрасте седых волос эта история окончательно закольцевалась. В большой общей камере на 50 человек старейшего Московского СИЗО телевизионная новость об отказе математика Григория Перельмана от лимона баксов вызвала однозначную и единодушную реакцию среди ее обитателей:
- Вот дебил!
- Идиот конченый!
- Мудак!
- Олигофрен!
И так далее. А на экране телевизора нелепый небритый бородатый человек в сапогах и штормовке идет собирать в Колпинском лесу среди обрывков бумаги, битых бутылок и брошенных целлофановых пакетов условно съедобные свинушки. Он отказывается от денег, от интервью, он просит оставить его в покое и не мешать ему. И тут что-то в моей голове перемкнуло (возможно, сыграло роль отсутствие именно тех самых убитых шайбой нейронов), - на его месте должен быть я, я лучше собираю грибы, я умею отличать ложный опенок от ложного козленка. Я должен быть в лесу на вершине славы, а не в Бутырке на пятом корпусе. И я бросаюсь на защиту моей непрожитой жизни в лице этого странного и на первый взгляд беззащитного Григория Перельмана:
- Пацаны! Вот вы же все намного умнее этого поца и такой херни ни за что?
- Да. А то. Точняк.
- А хер ли вы тогда эту сраную гипотезу Пуанкаре сами не разгадали?!
Это был мой последний перелом носа. Мог быть. А на самом деле ребята просто подошли поинтересоваться, какие еще задачки на мильон есть для них у человечества. Рассказал про великую теорему Ферма. Взяли тетрадь и ручки, ушли думать. У них было десять классов образования на троих. И впереди двадцать три года строго. Но я верю, что у них получится.
Лязгнула кормушка, показалось лицо продольного, фальшиво насвистывающего какой-то мотив. Но я узнал мелодию:
… Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот…
Часовым он поставлен.
Кто-то где-то поставлен часовым…