Этническая нация: ценности и интересы (статья первая)-6
Два видения: утилитарное и героическое
Cилы притяжения, необходимые для существования целого, не берутся из ниоткуда. Действует, условно говоря, закон сохранения энергии: психологическая энергия, воля «мы» («коллективной личности») черпаются из индивидуальных «я». Человек в определенной степени вносит свое индивидуальное в пользу общего, он согласен, готов, хочет иметь это общее, участвовать в общем. Малые личные доли складываются в большие величины, и начинают действовать некие закономерности.
Причина такой частичной переориентации на общее может пониматься двояко. Мы уже говорили об утилитарном понимании - оно видит здесь не частичный отказ от личных интересов, не массовое самопожертвование, но надежду быстрей и надежней удовлетворить личные интересы в ходе удовлетворения общих. Утрируя такое понимание, можно сказать, что силы и энергия вкладываются в сообщество примерно так же, как деньги кладутся на хранение в банк в соответствии с уважением к его прошлой репутации и верой в его «светлое» в финансовом смысле будущее. Если вера в сообщество, в его успех велика, индивидуальные вклады резко возрастут - это может привести к успеху и оправдать веру. В противном случае индивидуальные вклады, наоборот, сведутся к минимуму, и результат оправдает неверие.
Есть прямо противоположное видение, которое условно можно назвать героическим. В этом случае считают, что индивидуальное добровольно жертвуется в пользу сообщества, отдельные люди безвозмездно и бескорыстно отдают общему часть своей энергии, своих сил, пренебрегают своими частными интересами в пользу общих. Относительно масс такие представления часто оцениваются как идеалистические, оторванные от реальности. В работе «Нация и отечество» Ованнес Качазнуни отмечал:
«Массовые и продолжительные явления не могут и не должны быть основаны на жертвенности личностей или сообществ в той мере, в какой она связана со свободным их выбором (а нас интересует именно свободный выбор)».
Ограничение свободы выбора не только результат диктата внешней силы, часто оно возникает с нарушением обыденного течения жизни, с появлением элемента угрозы, риска. Многим из нас приходилось сталкиваться с особым чувством взаимовыручки при подъеме в гору. Оно рождается почти автоматически, без лишних слов, поскольку альтернативы ему по большому счету нет. Иногда это относится и к безальтернативности самого продолжения подъема - на некоторых участках крутого склона без специального снаряжения возвращаться назад даже опаснее, чем продолжать подъем.
Но такую ситуацию, такой внутренний настрой невозможно растянуть на долгие десятилетия для сотен тысяч и миллионов людей. Нам, как и Качазнуни, важно попытаться понять проблему в общем виде, то есть при свободной воле, поскольку рано или поздно ограничивающие факторы перестают действовать. «Общественная жизнь действительно требует от членов общества жертвовать в большом и малом, - продолжает Качазнуни. - Но это требование выполняется продолжительное время и по собственной воле только в той мере, в какой жертвователь получает пользу от общества и сознает это. Дающий должен получать. В противном случае он не даст или в любом случае не даст добровольно, будет сопротивляться, будет искать и найдет способ не дать».
От чего, по мнению Качазнуни, зависит свободный выбор? От осознания общности и нераздельности нужд и выгод. Вначале автор объясняет, почему существование наций служит интересам всего человечества, потом высказывает слишком очевидную мысль о том, что интересы человечества чересчур абстрактны, чтобы личность жертвовала ради них своими. На фоне абстрактного человечества нация, конечно, выглядит чем-то гораздо более близким: «Человек имеет семейный и клановый, а на высоком уровне развития также национальный и государственный инстинкты (или сознание), но не имеет «общечеловеческого» инстинкта. (…) Нация нужна также мне самому для утверждения моего собственного я. И потом с нацией я связан гораздо более непосредственно, гораздо более тесными и очевидными связями. Я живу с нацией и в нации гораздо более ощутимо, чем с человечеством и в человечестве. Нация - гораздо более ограниченное и конкретное сообщество, чем обширное, невидимое, не имеющее облика «человечество». Нация - моя, я - ее, наши нужды и выгоды общие и часто нераздельны».
Как только мы сменим точку отсчета, например, на семью, общность нужд и выгод личности и нации уже не покажется столь несомненной. Это не может не признать и Качазнуни, поэтому он в противовес утверждаемой «очевидности» связывает национальное самосознание с «высоким уровнем развития»:
«Однако есть ли у меня такое самосознание, оно ли наделяет нации жизнью и продлевает их существование? Иными словами, доступно ли индивидам, составляющим нацию, такое широкое восприятие (расширение и отчасти слияние с целостностью нации), присуще ли оно им в той степени, что может отражаться на их повседневных делах?
В общем случае, нет. По крайней мере, не всегда и не в том масштабе, который необходим».
Здесь автор резко переходит от интересов к ценностям, чем сразу же запутывает и себя, и читателя: «Только национальности, которые находятся на высоких ступенях развития, сознают истинную цену национальных ценностей, следовательно, очень бдительно и ревностно стоят на страже своего коллективного я». Качазнуни приводит пример Карлейля, который предпочитал от имени англичан скорее потерять Индию, чем утратить Шекспира, говорит о том, что гораздо труднее ассимилировать представителей цивилизованных наций, чем нецивилизованных, и т.д. Автор хочет сказать, что развитые национальные ценности могут восполнять не всегда отчетливое ощущение общности и нераздельности нужд и выгод отдельного человека и нации. Но именно в этом важном месте он спешит вместо того, чтобы проблематизировать тему. Хотя в 1923 году напрашивалось рассмотреть карлейлевское сопоставление ценности Шекспира и Индии хотя бы в свете притягательности для турок идей кемализма, военно-политической победы этого движения. И спросить себя - на какой стадии развития находился турецкий этнос, на какого турецкого «Шекспира» опиралось в начале 1920-х гг. турецкое самосознание и как давно оно вообще родилось? Если же не самосознание заставляло турок воевать, попутно истребляя остатки выживших после Первой мировой христиан, тогда что именно - ведь империи уже не было и не было речи о прежней автоматической лояльности власти в Стамбуле.
Cилы притяжения, необходимые для существования целого, не берутся из ниоткуда. Действует, условно говоря, закон сохранения энергии: психологическая энергия, воля «мы» («коллективной личности») черпаются из индивидуальных «я». Человек в определенной степени вносит свое индивидуальное в пользу общего, он согласен, готов, хочет иметь это общее, участвовать в общем. Малые личные доли складываются в большие величины, и начинают действовать некие закономерности.
Причина такой частичной переориентации на общее может пониматься двояко. Мы уже говорили об утилитарном понимании - оно видит здесь не частичный отказ от личных интересов, не массовое самопожертвование, но надежду быстрей и надежней удовлетворить личные интересы в ходе удовлетворения общих. Утрируя такое понимание, можно сказать, что силы и энергия вкладываются в сообщество примерно так же, как деньги кладутся на хранение в банк в соответствии с уважением к его прошлой репутации и верой в его «светлое» в финансовом смысле будущее. Если вера в сообщество, в его успех велика, индивидуальные вклады резко возрастут - это может привести к успеху и оправдать веру. В противном случае индивидуальные вклады, наоборот, сведутся к минимуму, и результат оправдает неверие.
Есть прямо противоположное видение, которое условно можно назвать героическим. В этом случае считают, что индивидуальное добровольно жертвуется в пользу сообщества, отдельные люди безвозмездно и бескорыстно отдают общему часть своей энергии, своих сил, пренебрегают своими частными интересами в пользу общих. Относительно масс такие представления часто оцениваются как идеалистические, оторванные от реальности. В работе «Нация и отечество» Ованнес Качазнуни отмечал:
«Массовые и продолжительные явления не могут и не должны быть основаны на жертвенности личностей или сообществ в той мере, в какой она связана со свободным их выбором (а нас интересует именно свободный выбор)».
Ограничение свободы выбора не только результат диктата внешней силы, часто оно возникает с нарушением обыденного течения жизни, с появлением элемента угрозы, риска. Многим из нас приходилось сталкиваться с особым чувством взаимовыручки при подъеме в гору. Оно рождается почти автоматически, без лишних слов, поскольку альтернативы ему по большому счету нет. Иногда это относится и к безальтернативности самого продолжения подъема - на некоторых участках крутого склона без специального снаряжения возвращаться назад даже опаснее, чем продолжать подъем.
Но такую ситуацию, такой внутренний настрой невозможно растянуть на долгие десятилетия для сотен тысяч и миллионов людей. Нам, как и Качазнуни, важно попытаться понять проблему в общем виде, то есть при свободной воле, поскольку рано или поздно ограничивающие факторы перестают действовать. «Общественная жизнь действительно требует от членов общества жертвовать в большом и малом, - продолжает Качазнуни. - Но это требование выполняется продолжительное время и по собственной воле только в той мере, в какой жертвователь получает пользу от общества и сознает это. Дающий должен получать. В противном случае он не даст или в любом случае не даст добровольно, будет сопротивляться, будет искать и найдет способ не дать».
От чего, по мнению Качазнуни, зависит свободный выбор? От осознания общности и нераздельности нужд и выгод. Вначале автор объясняет, почему существование наций служит интересам всего человечества, потом высказывает слишком очевидную мысль о том, что интересы человечества чересчур абстрактны, чтобы личность жертвовала ради них своими. На фоне абстрактного человечества нация, конечно, выглядит чем-то гораздо более близким: «Человек имеет семейный и клановый, а на высоком уровне развития также национальный и государственный инстинкты (или сознание), но не имеет «общечеловеческого» инстинкта. (…) Нация нужна также мне самому для утверждения моего собственного я. И потом с нацией я связан гораздо более непосредственно, гораздо более тесными и очевидными связями. Я живу с нацией и в нации гораздо более ощутимо, чем с человечеством и в человечестве. Нация - гораздо более ограниченное и конкретное сообщество, чем обширное, невидимое, не имеющее облика «человечество». Нация - моя, я - ее, наши нужды и выгоды общие и часто нераздельны».
Как только мы сменим точку отсчета, например, на семью, общность нужд и выгод личности и нации уже не покажется столь несомненной. Это не может не признать и Качазнуни, поэтому он в противовес утверждаемой «очевидности» связывает национальное самосознание с «высоким уровнем развития»:
«Однако есть ли у меня такое самосознание, оно ли наделяет нации жизнью и продлевает их существование? Иными словами, доступно ли индивидам, составляющим нацию, такое широкое восприятие (расширение и отчасти слияние с целостностью нации), присуще ли оно им в той степени, что может отражаться на их повседневных делах?
В общем случае, нет. По крайней мере, не всегда и не в том масштабе, который необходим».
Здесь автор резко переходит от интересов к ценностям, чем сразу же запутывает и себя, и читателя: «Только национальности, которые находятся на высоких ступенях развития, сознают истинную цену национальных ценностей, следовательно, очень бдительно и ревностно стоят на страже своего коллективного я». Качазнуни приводит пример Карлейля, который предпочитал от имени англичан скорее потерять Индию, чем утратить Шекспира, говорит о том, что гораздо труднее ассимилировать представителей цивилизованных наций, чем нецивилизованных, и т.д. Автор хочет сказать, что развитые национальные ценности могут восполнять не всегда отчетливое ощущение общности и нераздельности нужд и выгод отдельного человека и нации. Но именно в этом важном месте он спешит вместо того, чтобы проблематизировать тему. Хотя в 1923 году напрашивалось рассмотреть карлейлевское сопоставление ценности Шекспира и Индии хотя бы в свете притягательности для турок идей кемализма, военно-политической победы этого движения. И спросить себя - на какой стадии развития находился турецкий этнос, на какого турецкого «Шекспира» опиралось в начале 1920-х гг. турецкое самосознание и как давно оно вообще родилось? Если же не самосознание заставляло турок воевать, попутно истребляя остатки выживших после Первой мировой христиан, тогда что именно - ведь империи уже не было и не было речи о прежней автоматической лояльности власти в Стамбуле.