Последний совет (3)
*
Дневник мой венчали угловатые, обрывочные фразы, вроде “Вспоминал Свету. Какая она красивая. Люблю ее”, и по большому счету я не знал, о чем писать. Фантазии сменялись четким изложением действительности, галопом неслись мелкие события, среди которых идеи и мысли путались, возникая друг из друга и не особенно заботя автора - просто ложась на бумагу уроком для будущих поколений.
Потом наступило воскресное утро, которым мы встретились во второй раз.
Уже со второго дня после знакомства я весь извелся.
- Пап, я хочу к ней пойти.
- Сегодня? - он достал смартфон, сверился со своим рабочим приложением, с каким-то графиком-календарем, и отрицательно покачал головой:
- Нет, сегодня не получится. - А затем обыденным тоном сказал фразу, от которой волосы у меня едва не встали дыбом. - Наш дом окружен невидимым силовым полем, сегодня стагнация, и выйти за пределы зоны значит… риск.
- Какой зоны? - медленно, внятно спросил я.
Папа не мог мне врать. Это было сутью нашей жизни. Но сейчас, я был уверен, он хотел бы ответить неправдой, или хотя бы смолчать.
- Одним словом, - поморщившись, сказал он, - это можно назвать аномальной зоной четырехмерности. Граница подвижна, обладает нестабильными флуктуациями, но общий график имеется, мы с Евгением Палычем все рассчитали еще лет восемь назад.
- Мы живем на какой-то аномальной зоне, и ты мне ни разу ничего не сказал? - уже не помню, когда в последний раз я бывал так изумлен.
- Ты еще многого не знаешь, Сережа, - пожал плечами отец, как будто не обсуждалось ничего особенно важного. - Я веду серьезную научную работу. Между прочим, засекреченную. Как-нибудь во всем разберешься, пока еще рано... Через четыре дня открывается устойчивый канал, и тебе ничего не сможет помешать. Жди. Сегодня все равно ничего не получится.
Секунду я соображал. Затем, принимая сказанное на веру, просто спросил:
- А если она захочет прийти сюда?
- Она не сможет, - папа помотал головой. - Ее способности сильные, но все время угасают. Лет с шестнадцати она вообще не сможет переходить границы поля. Просто перестанет замечать его.
- Что все это значит? - кажется, отныне это мой любимый вопрос.
- Значит, что она всю неделю может пытаться встретиться с тобой, но не сможет перелезть через забор, - по-философски меланхолично ответил отец, вставая и собираясь уезжать.
Мучительно дождавшись воскресенья, я в десять часов рванулся к ограде, приставил лестницу и перелез через нее. Странно, быть может, такова сила внушения, но в этот раз мне показалось, что нечто невидимое и упругое обволокло на самом верху - пропустило, но обдало холодом и тошнотой. В следующую секунду я позабыл об этом.
Она летала посередине двора на скрипящих качелях, крепленых к старой яблоне, и бежевая юбка плескалась по ветру, волосы взмывали и опадали в такт полетам вниз-вверх. Щекой прижавшись к толстой веревке, крепко держась обеими руками, прикрыв глаза, она казалась устремленной куда-то очень далеко. И горестной, и печальной. И думающей обо мне.
- Света!
Ритмичность маятника сменилась дернувшим веревки сбоем, перекрутившим качели, завертевшим их вкруг. Глаза ее расширились, сандалии опустились, взметнув дворовую пыль. Я уже соскочил с забора и медленно шел к ней, любуясь, как трепещет по ветру ее подол платья и ласкается, касаясь шеи, бледно-зеленый шарф.
- Как твои дела?
- Как твои дела? - спросили мы одновременно: я, останавливаясь, она - соскакивая и выправляя складки.
- Хорошо.
- Нормально.
Нормально были у нее, и это значило, что плохо.
- Почему ты не приходила в гости? - спросил я как можно спокойнее, желая все сразу же ей рассказать, но твердо зная, что нельзя.
Она покраснела. Кожа ее была очень светлой, любое волнение отливало возбужденным пурпуром. Мгновение она размышляла, как сказать, взгляды наши встретились, и, желавшая соврать, Света ответила правду.
- Я пыталась залезть, но никак не могла. Здесь стена ровнее, зацепиться не за что. Все время соскальзываешь. Не знаю, как у меня тогда получилось… Наверное, повезло.
Ей было стыдно. Она подняла глаза и, широко распахнув их, спросила невинно:
- А почему… не приходил ты?
- Папа не пускал, - я не мог говорить ей про поле, про работу отца, но не мог и врать, поэтому закашлялся.
Она удивилась, но кивнула, пальцем теребя свой соломенный хвост, вся освещенная солнцем, словно плывущая в облаке света. Мне захотелось коснуться ее волос.
- Ты здесь живешь?
- Вообще-то нет. Раньше жила, в детстве. Теперь приехала обратно, только не знаю, мы здесь останемся или нет. Мама решает.
Мы говорили о ее семье, и странным было чувство изначального отношения к незнакомым людям, как к будущим родственникам: я собирался жениться на ней. Несильно раскачивая качели, касаясь ее руки своей рукой, я всякий раз подавлял желание коснуться ее русой макушки или узкой спины. Не оборачиваясь, она спросила, что я люблю делать, я ответил, что читать и смотреть на восход и закат, она удивленно улыбнулась, сказала, что тоже хочет, но ведь это так рано, я, внезапно решаясь, пригласил ее остаться у нас, пообещав, что разбужу. Она зарделась, ответила: мама не пустит, но спасибо; тут мне показалось, что рука ее теребит волосы слишком настойчиво и нервно, в горле у меня давно уже пересохло, пальцы, оказывается, уже были сжаты в кулак, она отвлеклась, а потому, когда я протянул руку, чтобы очень кратко погладить ее висок, не сразу замерла, как испуганный зверек с колотящимся сердцем, но когда замерла, я почему-то не смог отнять руку от нее, она склонила голову на бок, будто пытаясь четче почувствовать жар моих пальцев, глаза ее вспыхнули, в губах скользила незаметная улыбка, угасающе-расцветающая каждый миг; она прошептала, растерянно и сбито: “такой горячий”, потершись о мою руку щекой - счастье вскипело и перекатилось из сердца в ослабнувшие руки и глаза, потемневшие, на миг словно укрытые чернотой, в груди все пылало, и что-то глубокое изнутри толкнуло меня к ней, заставляя наклониться и поцеловать ее, куда-нибудь, все равно.
Я ткнулся губами в бровь, она вскинула удивленное лицо, наши губы встретились, мир на мгновение пропал. Очнувшись, я ощутил, что держу рукой ее талию и бок, что она уже почти стоит, и что ее тонкие руки лежат у меня на плечах.
- О-о-о-о-ох, - выдохнул я, и она выдохнула одновременно со мной.
Пару секунд мы прерывисто дышали, не в силах выправить дыхание, но тела наши сближались уже самостоятельно, так что полминуты спустя мы были сжаты друг другом, как сгорающие от жажды, нашедшие единственный источник в нескончаемой пустыне. Если в этот момент через какое-нибудь из общежитских окон смотрела ее мама или сосед, нам бы плохо пришлось.
Сзади кто-то громко кашлянул.
Света рванулась, освобождаясь от моих рук, повернулась с широко распахнутыми глазами, в которых мелькнул яркий ужас, и увидела моего отца. Я обернулся, непроизвольно закрывая рукой губы, все еще чувствующие сладость ее губ.
Он стоял в пяти широких шагах от нас. Замерший, опустивший руки. Взгляд его был пронзительным и спокойным, не знаю, как можно такое сочетать.
Молчание длилось секунду, в течение которой Света боролась с инстинктом убежать, я осознавал изменение окружающей реальности, а папа фиксировал взглядом каждую деталь.
- Привет, пап, - хрипло сказал я. Он кивнул.
- Это Света, - она взглянула на него из-под полуопущенных ресниц, и внезапно начала наливаться алым соком стеснения. Он снова кивнул, и она тихонько, сипловато выдохнула:
- Здравствуйте…
- Нам надо идти, Сережа, - он говорил, не сводя с нее глаз, и, кажется, сам не слышал своих слов. - Появились препятствия. Я тебе все объясню, но у нас нет времени.
- А-а, - словно во сне кивнул я, - пойдем.
Он повернулся, немного неровно, неуклюже, двигаясь так, как не двигался… не двигался никогда - мой папа, уверенный, насмешливый, циничный и сильный, он словно не желал отсюда уходить, покидать двор своей юности, где росла его светловолосая принцесса, так похожая… так похожая… сердце мое дрогнуло, туман в глазах выветрился мгновенно и до конца, все тело налилось холодящим свинцом.
- Пойдем, - хрипло бросил я, рванувшись к нему, хватая его за руку.
- Света, - сказал он, оборачиваясь, щурясь против солнца, голосом абсолютно спокойным, - я вижу, вы дружите с моим сыном. Приходите к нам в гости, если хотите. Сережа за вами зайдет.
- Да… Ладно, - ответила она.
*
- Поле становится нестабильным, - поеживаясь, бросил папа, как только мы перелезли через стену и оказались внизу. - Начинаются бессистемные стягивания.
- Что это значит? - возопил я. - Оно… рассыпается?
- Хуже. Оно начинает скручиваться. Скоро схлопнется в ничто.
- Исчезнет?
- Да.
- Что же в этом плохого?! - меня передернуло, как только я представил себе Свету, карабкающуюся по каменной стене вверх, и бессильно замирающую внизу, а перед ней - невидимое пульсирующее полотно, от которого веет нечеловеческим равнодушием, холодной насмешкой.
- Ничего, если не считать того, что после исчезновения поля мы оба кое-что потеряем безвозвратно.
Что-то болезненно сжалось у меня в груди, и гипотеза, до того бывшая неоформленно-туманной, четко высветилась внутри. Сонм неточностей, странностей, деталей, преследовавших меня всю жизнь, все непонятое, обрушившееся на меня минуты назад, теперь становилось обоснованным и ясным.
- Папа, - сказал я, уже когда мы входили в гостиную и он снимал пиджак, оставаясь в темно-синей рубашке, закатывал рукава и торопливо спускался в подвал, впервые не останавливая идущего вслед за собой меня, - твои эксперименты с генами как-то связаны с этим полем. Официально у вас ничего не получается, но секретная часть вашей работы зависит от этого поля, и там есть настоящий успех.
Он, не оборачиваясь, усмехнулся, открывая железную дверь, быстрой дробью набирая код и сообщая пароль. Дверь поехала в сторону, нас обдало теплым воздухом, папа вошел в лабораторию, махнув мне рукой.
Центральные мониторы сразу же вспыхнули, показывая различные картины: какие-то пробирочные клетки, неторопливо множащиеся в штаммах где-то микроскопически далеко, и четкие, трехмерные схемы нашего дома, пространства вокруг, старого заводского двора - и прозрачной клубящейся субстанции, окружающей нас.
Еще неделю назад я бы душу отдал ради того, чтобы осмотреть тут все, чтобы родиться заново и жить тут с вечера до утра, до самого конца времен - но теперь в голове моей была жажда узнать правду, и я продолжал:
- Ты сумел использовать это поле, не знаю, как, но оно помогло вам и вашим генам, вашим... клонам, - голос мой вырос, стал пронзительным и неудержимым. - И теперь там… растет эта девочка, эта Света - наша мама!.. А я… - я задохнулся и замолчал.
Отец стоял неподвижно, сжав руками взятый сор столика вытянутый черный пульт. Он не мог сказать мне неправды, а потому ему очень не хотелось отвечать.
- Если бы все было так просто… - негромким расслабленным голосом заметил он, поворачиваясь, быстро отдавая какие-то команды на пульте управления комплексом. - Ученый вырастил девочку и мальчика друг для друга, взамен собственной утраченной любви… Если бы. Знаешь, так трудно жить, если ты минутная стрелка. Как будто жизнь известна заранее, словно прочитанная книга, как будто ходишь по одному и тому же пути. Можешь себе представить ожидание того, что неминуемо произойдет, каждый день, каждый час?.. Зачем тебе знать это сейчас, сынок. Я бы не стал тебе отвечать.
Лицо его было мрачноватым, но в целом в норме, будто я только что не сказал нечто потрясающее, абсолютное, после чего жизнь меняется безвозвратно. В моем меняющемся сознании он походил на неуклюжего гиганта, взирающего на крошечные скалы, разбросанные собственной рукой, на крошечные реки и лилипутские моря, в которых плавали бациллы-киты. Все это утомляло его, как древнегреческого титана утомляла смертная суета. Внезапно, еще толком не зная величины его открытий, я понял: он был Прометем, принесшим людям огонь, и не хотевшим из-за этого страдать. Но не страдать было невозможно.
- Ты только скажи мне, - попросил я, снова остро, почти с болью чувствуя нечто недосягаемое в нем, таком близком и настолько непознанном мной до сих пор, - она действительно наша мама? Это на самом деле… ее клон?
- Сережа, - ответил он после паузы, пристально глядя мне в глаза, - эта девочка - для тебя. Судьба посылает ее тебе в руки, ты уже взял ее. И хотя она будет любить нас обоих, останешься с нею ты.
- Откуда ты знаешь? - прошептал я, зачарованный, веря ему полностью, до конца, как в сказочные шесть или восемь лет.
- Она такая чудесная, - внезапно запрокинув голову, рассмеявшись, сказал он. - Я уж начал забывать, как она выглядит.
Я узнал этот смех: в нем была давным-давно не выходившая наружу вечная папина боль. Подойдя к нему и прижавшись к его груди горящей щекой, я почувствовал, как тяжелая рука невесомо гладит мои черные волосы.
- Пап, я посижу здесь с тобой?
- Принеси чаю, - ответил он.
*
На третий день непрекращающихся исследований, когда все гены оказались совершенно заброшены, а дом наш превратился в проходной двор для ученых, правительственных агентов и просто боевиков спецназа, когда количество защитной, тревожной, научной и энергетической аппаратуры достигло критического предела, а академические совещания проводились с периодичностью уже в три-четыре часа, было точно установлено: поле смещается от нашего дома, в центре которого в течении тридцати лет была стабильная «воронка четырехмерности», куда-то в сторону, совершая серию пульсирующих движений, сжимаясь и расходясь в стороны, теряя очертания, и, «совершенно очевидно», схлопываясь навек.
Сделать с этим ничего не было возможно, поэтому в задачу отца и его людей входило вынесение как можно большего количества информации из «данного природного феномена», и все выбивались из сил. Споры проходили в обстановке, приближенной к боевой, хотя не агрессия была этим мерилом, а насыщенность выпадов-атак, направленных против неизвестности и незнания в маневре, называемом “перманентный мозговой штурм”.
Близко к рассвету третьих суток папа подошел ко мне, дремлющему в кресле напротив рябящего телевизора, положил руку на плечо и сказал негромко, так, чтобы не слышал никто больше:
- Все заканчивается. Поле расширяет пульсацию с геометрической прогрессии, и завтра утром сместится очень далеко отсюда, примерно на четыреста километров на юг. Группу перебросят туда, ты останешься здесь практически один, - он понизил тон, сжал мое плечо, указывая, что сообщает нечто крайне важное:
- Никто не знает, что ровно в полночь следующих суток центр по параболе вернется сюда, и будет последняя судорога. Здесь почти никого не будет, никто не сможет тебе помешать. Возьмешь в моей комнате дорожную сумку, там все подготовлено. Где-то без пятнадцати двенадцать уже будь у стены. Без одной минуты - лезь.
Что-то вздрогнуло во мне, перевернулось, оцепенение сошло.
“Что все это значит?” - хотел спросить я, но вместо этого автоматически вылетело:
- Мы больше не увидимся?!.. Мой сын никогда не встретит своего дедушку?..
Он усмехнулся, не собираясь отвечать. Боль его куда-то полностью исчезла, сделав его другим человеком, совершенно незнакомым, но еще более родным. Ему все это было снисходительно-забавно. Он-то ведь знал все наперед.
- Она приходила вчера, пока ты спал. Смогла перейти поле в момент сжатия, - я вздернул голову и распахнутыми глазами смотрел на него.
- Мы немного поговорили на кухне. Сложнее всего было сделать так, чтобы они все не поняли, откуда она пришла.
Мне было уже плевать, откуда.
- Что она сказала?
Папа помолчал, улыбаясь. За словами, которые он должен был сказать, стояла вся его жизнь. Сеть невидимых морщинок пронизала его лицо. Ему было сорок три года, на тридцать долгих лет больше, чем мне.
- Она не смогла сдержаться. Сказала, что, мы с тобой совсем необыкновенные. Что, кажется, влюбилась в нас.
Я не сдержал судорожный вздох.
- Сергей Сергеевич, пора! - крикнули сверху, взволнованно и торопливо. - Оно начинает сбиваться!
Тихий ответ отца потонул в шуршании пиджака, в нарастающем шелесте крутящихся вертолетных лопастей. Задержавшись у выхода из дома, куда я добежал вместе с ним, пропуская вперед суетливо пакующих багаж людей, отец остановился в проеме, освещаемый бледнеющей луной. Подобный пришельцу, оставленному среди ни о чем не подозревающих людей.
- Давай, сынок, - совершенно нормально сказал он, подмигивая и кивая. - Вспоминай меня.
И добавил почти весело:
- Еще позвоню.
*
Дом опустел, академики, строгие секретарши и военные улетучились без следа. Осталось два лаборанта и четверо человек охраны, кроме теоретических террористов на всякий случай прячущиеся и от нас. Доступ в подвал был мне воспрещен, да и вообще меня никуда из дома не выпускали, так что о школе пришлось забыть.
До наступления полуночи оставалось восемь часов.
Я все время думал о Свете, слоняясь по дому и не зная, что предпринять.
Девочка-мама, вечный образ, освещавший мое детство и изменивший мою жизнь. Кто она? Выросшее из клеток погибшей матери юное и хрупкое существо, покорно генной памяти всем сердцем любящее меня и моего отца?.. Минутами мне казалось, от этой безысходной жестокости, которая была так прекрасна, я схожу с ума. Больше всего хотелось встретить ее и обнять, стоя молча, прижавшись друг к другу, раскачиваясь, как качаются деревья на ветру. Жить без нее, не дышать ей я уже не мог.
Я впервые узнал боль разлуки и страха; что все закончится, поле погибнет - и тогда в клетках моей девочки начнется какой-нибудь страшный генный распад - она ведь была связана с этим полем, все было связано с этим полем, хоть я и не знал, как.
- Сереж, есть будешь? - спрашивала лаборант Оля, наконец-то покидая гостевую комнату, где беспрестанно работала вместе с долговязым лаборантом Колей. Довольная и потягивающаяся, в ответ на мой кивок шла разогревать какой-нибудь миноборонский полуфабрикат, которыми наш дом все еще был забит.
- Сереж, можно видик посмотреть?
- Сереж, а как это включать?
Я объяснял, сердцем будучи уже не здесь.
В собранной папой сумке-ранце была кроме одежды поразившая меня коробка: с тремя бархатными кошелечками, в каждом из которых лежало понемногу ограненных сверкающих бриллиантов. Там же было две тонких пачки с деньгами и непромокаемый конверт с документами. Я осознал, что при желании отец мог бы положить сюда гораздо, гораздо больше денег - но он не стал. В боковом кармане лежало запечатанное письмо, на котором чернело: “Открыть там”. Никакого удивления. Гипотеза оправдывалась шаг за шагом, мне оставалось только ждать и в нужный момент действовать без промедлений.
Где там, и куда вообще будет мое путешествие, я не спрашивал. Мне хватало подсердечных фантазий о волшебной стране, где мы со Светой вечно будем вдвоем. Я только не понимал, как папа умудрился ее для нас создать - хотя теперь мне думалось, что он стремился к этому всю жизнь.
За полчаса до полуночи, когда весь дом словно вымер, я, сидящий на отцовской кровати с тянущей пустотой ожидания в груди, с его крупными, очень дорогими часами на руке, внезапно увидел коричневый корешок моей книги-дневника, торчащий из-под его аккуратно сложенных бумаг.
Часом назад я положил дневник в сумку к остальным дорогим мне вещам. Удивленно привстав, подумав, что у папы такой же, я потянул его на себя, свалил пару журналов и стопку бумаг, раскрыл потертый и замасленный переплет.
“Вспоминал Свету. Какая она красивая. Люблю ее” - было написано там. Дальше шли страницы и страницы, исписанные твердым, взрослеющим почерком. Через некоторое время со схемами, и надписями на латинском, с выводами и формулами, но сердце мое уже жило отдельно от рук, а разум пытался вместить и осознать понятое лишь сейчас.
Телефон зазвонил, как сумасшедший, как всплеснувшееся безумие. Я взял трубку, падая в темноту, наваливающуюся со всех сторон.
- Здравствуй, сынок, - хрипловато, но, в общем, совершенно обычно сказал отец. - Ты уже все понял насчет этих апельсинов и минутных стрелок. Так что дам тебе только один совет… Что бы ты не чувствовал, чего бы не ждал, как бы четко, от начала и до конца не видел всю предстоящую тебе жизнь, с каким бы страхом не ждал смерти нашей жены, не тревожься. Мне понадобилось много времени, чтобы это понять. Но так надо, чтобы ты смог и без нее жить и быть счастливым. Сумей это, и ты покроешь весь долг перед своим родителем… перед дедушкой, которого никогда не увидит твой сын.
Трубка скрипнула, помехи от сотового шевельнулись и угасли. Кто-то что-то возбужденно на заднем фоне кричал. Кажется, они искали пропавшее поле, сейчас метнувшееся сюда. Я вздрогнул, почувствовав его плавный, стиснувший сердце приход.
- Пока сынок, - сказал папа. - Я очень люблю тебя. Прощай.
- Пока, папа, - вымолвил я с трудом, и сердце взметнулось, осознавая эту потерю его навсегда, и эту встречу с самим собой. - Люблю тебя, папа! Прощай!..
Луна светила безмолвно, ветер притаился в кронах и кустах, ожидая чьей-нибудь трагической смерти, чтоб обездоленно взвыть во всю мощь. Я влез на стену, чувствуя пульсацию поля. Оно было здесь, дышащее, нечеловечески насмешливое, холодное. Я чувствовал его.
- Эй, младший, - окрикнул невесть откуда взявшийся спецназовец, возникший из-за дерева, словно тень, - ты куда?
- Гулять я. К подружке во двор. Задрало уже тут сидеть.
- Ладно, иди, - подумав, разрешил он. - Но возвращайся быстрее. И если что, кричи. А то хулиганы какие-нибудь. Отвечай потом перед Сергей Сергеичем, он же убьет.
Я кивнул. Поле вздулось, напряглось, пробегая судорожными бесцветными волнами, обволокло меня с ног до головы, пронизало тело и пропустило, обдав все тем же холодом и тошнотой. Минутная стрелка шагнула на полдиска назад.
Двор моей мамы вспыхнул, разрастаясь перед глазами, освещенный ярко - тут был полдень. Я свалился со стены, сильно ударившись ногами, стиснул зубы, шипя от боли. Света сидела перед мольбертом, рисуя старую яблоню и окружавший ее двор. Увидев меня, она вскочила с широко распахнутыми глазами, и даже в этот краткий миг я увидел мелькнувшее в них сумасшедшее, радостное счастье.
Пока она бежала ко мне, я думал о о предопределении и неизменности, о Свете и моей маме, обо мне и об отце. Но в следующее мгновение тонкие Светины ноги оказались перед моим поднимающимся лицом, и вместо шипения боли я сквозь зубы сказал, глядя в ее сверкающие глаза: “Привет”.
*
Много времени еще пройдет с того дня. Я буду жить в детском доме и учиться, выбиваться в люди, привыкая заботиться о себе сам. Я уеду за границу, несколько раз вернусь, откапывать спрятанные сверкающие камни, буду брать понемногу, как мошенники в том фильме, и снова уезжать, устраивая свою будущую жизнь, жизнь своей будущей жены и сына, с которым мы будем, как одно.
Мы будем постоянно вместе со Светой, я увижу, как она будет расти, и почти все время буду помнить, каким окажется окончательный исход. Боль вперемешку со счастьем станет моим бременем, моим дыханием, моей насмешливой судьбой.
В семнадцать, после полных сладости встреч, мы обещаем друг другу всю жизнь. В двадцать сыграем свадьбу. Годы начнут нанизываться один на другой, годы счастья и ожидания, годы, которые я знаю наперед.
Все это будет висеть надо мной и моей двойственной жизнью неразрешимым бременем. Но в любом горе и в любой радости я всегда буду помнить, сколько сделал для меня отец, и какую боль каждодневности он ради меня перенес. В любом состоянии, что бы не произошло, я буду помнить его единственный совет: суметь прожить эти годы счастливо - не для себя, а для жены, для единственного ребенка, которому все это так же впоследствии предстоит.
Я знаю все это и теперь, когда тонкие руки Светы поднимают меня с пыльной земли, и теперь, когда мне удается опереться на ее плечо, и когда она спрашивает “Больно?”, и когда с тревогой заглядывает в мои глаза, когда улыбается в ответ на мой сквозь слезы смех, когда гладит мою щеку, великодушно стараясь изгнать боль.
Я чувствую исходящее от нее тепло, и больше мне нечего желать.
Впрочем, нет.
Мне всегда будет не хватать моего папы, моего отца. Сколько себя помню, всегда мечтал быть ближе к нему, рядом с ним, вместе с ним. Всегда желал узнать его поближе, побольше любить его, получше понять. Я и теперь желаю того же, как ни странно это может звучать.
И все еще зову его "отец". Каждый вечер, когда солнце клонится к закату, мне хочется стать таким же, как он.
07.09.2001 г.
Дневник мой венчали угловатые, обрывочные фразы, вроде “Вспоминал Свету. Какая она красивая. Люблю ее”, и по большому счету я не знал, о чем писать. Фантазии сменялись четким изложением действительности, галопом неслись мелкие события, среди которых идеи и мысли путались, возникая друг из друга и не особенно заботя автора - просто ложась на бумагу уроком для будущих поколений.
Потом наступило воскресное утро, которым мы встретились во второй раз.
Уже со второго дня после знакомства я весь извелся.
- Пап, я хочу к ней пойти.
- Сегодня? - он достал смартфон, сверился со своим рабочим приложением, с каким-то графиком-календарем, и отрицательно покачал головой:
- Нет, сегодня не получится. - А затем обыденным тоном сказал фразу, от которой волосы у меня едва не встали дыбом. - Наш дом окружен невидимым силовым полем, сегодня стагнация, и выйти за пределы зоны значит… риск.
- Какой зоны? - медленно, внятно спросил я.
Папа не мог мне врать. Это было сутью нашей жизни. Но сейчас, я был уверен, он хотел бы ответить неправдой, или хотя бы смолчать.
- Одним словом, - поморщившись, сказал он, - это можно назвать аномальной зоной четырехмерности. Граница подвижна, обладает нестабильными флуктуациями, но общий график имеется, мы с Евгением Палычем все рассчитали еще лет восемь назад.
- Мы живем на какой-то аномальной зоне, и ты мне ни разу ничего не сказал? - уже не помню, когда в последний раз я бывал так изумлен.
- Ты еще многого не знаешь, Сережа, - пожал плечами отец, как будто не обсуждалось ничего особенно важного. - Я веду серьезную научную работу. Между прочим, засекреченную. Как-нибудь во всем разберешься, пока еще рано... Через четыре дня открывается устойчивый канал, и тебе ничего не сможет помешать. Жди. Сегодня все равно ничего не получится.
Секунду я соображал. Затем, принимая сказанное на веру, просто спросил:
- А если она захочет прийти сюда?
- Она не сможет, - папа помотал головой. - Ее способности сильные, но все время угасают. Лет с шестнадцати она вообще не сможет переходить границы поля. Просто перестанет замечать его.
- Что все это значит? - кажется, отныне это мой любимый вопрос.
- Значит, что она всю неделю может пытаться встретиться с тобой, но не сможет перелезть через забор, - по-философски меланхолично ответил отец, вставая и собираясь уезжать.
Мучительно дождавшись воскресенья, я в десять часов рванулся к ограде, приставил лестницу и перелез через нее. Странно, быть может, такова сила внушения, но в этот раз мне показалось, что нечто невидимое и упругое обволокло на самом верху - пропустило, но обдало холодом и тошнотой. В следующую секунду я позабыл об этом.
Она летала посередине двора на скрипящих качелях, крепленых к старой яблоне, и бежевая юбка плескалась по ветру, волосы взмывали и опадали в такт полетам вниз-вверх. Щекой прижавшись к толстой веревке, крепко держась обеими руками, прикрыв глаза, она казалась устремленной куда-то очень далеко. И горестной, и печальной. И думающей обо мне.
- Света!
Ритмичность маятника сменилась дернувшим веревки сбоем, перекрутившим качели, завертевшим их вкруг. Глаза ее расширились, сандалии опустились, взметнув дворовую пыль. Я уже соскочил с забора и медленно шел к ней, любуясь, как трепещет по ветру ее подол платья и ласкается, касаясь шеи, бледно-зеленый шарф.
- Как твои дела?
- Как твои дела? - спросили мы одновременно: я, останавливаясь, она - соскакивая и выправляя складки.
- Хорошо.
- Нормально.
Нормально были у нее, и это значило, что плохо.
- Почему ты не приходила в гости? - спросил я как можно спокойнее, желая все сразу же ей рассказать, но твердо зная, что нельзя.
Она покраснела. Кожа ее была очень светлой, любое волнение отливало возбужденным пурпуром. Мгновение она размышляла, как сказать, взгляды наши встретились, и, желавшая соврать, Света ответила правду.
- Я пыталась залезть, но никак не могла. Здесь стена ровнее, зацепиться не за что. Все время соскальзываешь. Не знаю, как у меня тогда получилось… Наверное, повезло.
Ей было стыдно. Она подняла глаза и, широко распахнув их, спросила невинно:
- А почему… не приходил ты?
- Папа не пускал, - я не мог говорить ей про поле, про работу отца, но не мог и врать, поэтому закашлялся.
Она удивилась, но кивнула, пальцем теребя свой соломенный хвост, вся освещенная солнцем, словно плывущая в облаке света. Мне захотелось коснуться ее волос.
- Ты здесь живешь?
- Вообще-то нет. Раньше жила, в детстве. Теперь приехала обратно, только не знаю, мы здесь останемся или нет. Мама решает.
Мы говорили о ее семье, и странным было чувство изначального отношения к незнакомым людям, как к будущим родственникам: я собирался жениться на ней. Несильно раскачивая качели, касаясь ее руки своей рукой, я всякий раз подавлял желание коснуться ее русой макушки или узкой спины. Не оборачиваясь, она спросила, что я люблю делать, я ответил, что читать и смотреть на восход и закат, она удивленно улыбнулась, сказала, что тоже хочет, но ведь это так рано, я, внезапно решаясь, пригласил ее остаться у нас, пообещав, что разбужу. Она зарделась, ответила: мама не пустит, но спасибо; тут мне показалось, что рука ее теребит волосы слишком настойчиво и нервно, в горле у меня давно уже пересохло, пальцы, оказывается, уже были сжаты в кулак, она отвлеклась, а потому, когда я протянул руку, чтобы очень кратко погладить ее висок, не сразу замерла, как испуганный зверек с колотящимся сердцем, но когда замерла, я почему-то не смог отнять руку от нее, она склонила голову на бок, будто пытаясь четче почувствовать жар моих пальцев, глаза ее вспыхнули, в губах скользила незаметная улыбка, угасающе-расцветающая каждый миг; она прошептала, растерянно и сбито: “такой горячий”, потершись о мою руку щекой - счастье вскипело и перекатилось из сердца в ослабнувшие руки и глаза, потемневшие, на миг словно укрытые чернотой, в груди все пылало, и что-то глубокое изнутри толкнуло меня к ней, заставляя наклониться и поцеловать ее, куда-нибудь, все равно.
Я ткнулся губами в бровь, она вскинула удивленное лицо, наши губы встретились, мир на мгновение пропал. Очнувшись, я ощутил, что держу рукой ее талию и бок, что она уже почти стоит, и что ее тонкие руки лежат у меня на плечах.
- О-о-о-о-ох, - выдохнул я, и она выдохнула одновременно со мной.
Пару секунд мы прерывисто дышали, не в силах выправить дыхание, но тела наши сближались уже самостоятельно, так что полминуты спустя мы были сжаты друг другом, как сгорающие от жажды, нашедшие единственный источник в нескончаемой пустыне. Если в этот момент через какое-нибудь из общежитских окон смотрела ее мама или сосед, нам бы плохо пришлось.
Сзади кто-то громко кашлянул.
Света рванулась, освобождаясь от моих рук, повернулась с широко распахнутыми глазами, в которых мелькнул яркий ужас, и увидела моего отца. Я обернулся, непроизвольно закрывая рукой губы, все еще чувствующие сладость ее губ.
Он стоял в пяти широких шагах от нас. Замерший, опустивший руки. Взгляд его был пронзительным и спокойным, не знаю, как можно такое сочетать.
Молчание длилось секунду, в течение которой Света боролась с инстинктом убежать, я осознавал изменение окружающей реальности, а папа фиксировал взглядом каждую деталь.
- Привет, пап, - хрипло сказал я. Он кивнул.
- Это Света, - она взглянула на него из-под полуопущенных ресниц, и внезапно начала наливаться алым соком стеснения. Он снова кивнул, и она тихонько, сипловато выдохнула:
- Здравствуйте…
- Нам надо идти, Сережа, - он говорил, не сводя с нее глаз, и, кажется, сам не слышал своих слов. - Появились препятствия. Я тебе все объясню, но у нас нет времени.
- А-а, - словно во сне кивнул я, - пойдем.
Он повернулся, немного неровно, неуклюже, двигаясь так, как не двигался… не двигался никогда - мой папа, уверенный, насмешливый, циничный и сильный, он словно не желал отсюда уходить, покидать двор своей юности, где росла его светловолосая принцесса, так похожая… так похожая… сердце мое дрогнуло, туман в глазах выветрился мгновенно и до конца, все тело налилось холодящим свинцом.
- Пойдем, - хрипло бросил я, рванувшись к нему, хватая его за руку.
- Света, - сказал он, оборачиваясь, щурясь против солнца, голосом абсолютно спокойным, - я вижу, вы дружите с моим сыном. Приходите к нам в гости, если хотите. Сережа за вами зайдет.
- Да… Ладно, - ответила она.
*
- Поле становится нестабильным, - поеживаясь, бросил папа, как только мы перелезли через стену и оказались внизу. - Начинаются бессистемные стягивания.
- Что это значит? - возопил я. - Оно… рассыпается?
- Хуже. Оно начинает скручиваться. Скоро схлопнется в ничто.
- Исчезнет?
- Да.
- Что же в этом плохого?! - меня передернуло, как только я представил себе Свету, карабкающуюся по каменной стене вверх, и бессильно замирающую внизу, а перед ней - невидимое пульсирующее полотно, от которого веет нечеловеческим равнодушием, холодной насмешкой.
- Ничего, если не считать того, что после исчезновения поля мы оба кое-что потеряем безвозвратно.
Что-то болезненно сжалось у меня в груди, и гипотеза, до того бывшая неоформленно-туманной, четко высветилась внутри. Сонм неточностей, странностей, деталей, преследовавших меня всю жизнь, все непонятое, обрушившееся на меня минуты назад, теперь становилось обоснованным и ясным.
- Папа, - сказал я, уже когда мы входили в гостиную и он снимал пиджак, оставаясь в темно-синей рубашке, закатывал рукава и торопливо спускался в подвал, впервые не останавливая идущего вслед за собой меня, - твои эксперименты с генами как-то связаны с этим полем. Официально у вас ничего не получается, но секретная часть вашей работы зависит от этого поля, и там есть настоящий успех.
Он, не оборачиваясь, усмехнулся, открывая железную дверь, быстрой дробью набирая код и сообщая пароль. Дверь поехала в сторону, нас обдало теплым воздухом, папа вошел в лабораторию, махнув мне рукой.
Центральные мониторы сразу же вспыхнули, показывая различные картины: какие-то пробирочные клетки, неторопливо множащиеся в штаммах где-то микроскопически далеко, и четкие, трехмерные схемы нашего дома, пространства вокруг, старого заводского двора - и прозрачной клубящейся субстанции, окружающей нас.
Еще неделю назад я бы душу отдал ради того, чтобы осмотреть тут все, чтобы родиться заново и жить тут с вечера до утра, до самого конца времен - но теперь в голове моей была жажда узнать правду, и я продолжал:
- Ты сумел использовать это поле, не знаю, как, но оно помогло вам и вашим генам, вашим... клонам, - голос мой вырос, стал пронзительным и неудержимым. - И теперь там… растет эта девочка, эта Света - наша мама!.. А я… - я задохнулся и замолчал.
Отец стоял неподвижно, сжав руками взятый сор столика вытянутый черный пульт. Он не мог сказать мне неправды, а потому ему очень не хотелось отвечать.
- Если бы все было так просто… - негромким расслабленным голосом заметил он, поворачиваясь, быстро отдавая какие-то команды на пульте управления комплексом. - Ученый вырастил девочку и мальчика друг для друга, взамен собственной утраченной любви… Если бы. Знаешь, так трудно жить, если ты минутная стрелка. Как будто жизнь известна заранее, словно прочитанная книга, как будто ходишь по одному и тому же пути. Можешь себе представить ожидание того, что неминуемо произойдет, каждый день, каждый час?.. Зачем тебе знать это сейчас, сынок. Я бы не стал тебе отвечать.
Лицо его было мрачноватым, но в целом в норме, будто я только что не сказал нечто потрясающее, абсолютное, после чего жизнь меняется безвозвратно. В моем меняющемся сознании он походил на неуклюжего гиганта, взирающего на крошечные скалы, разбросанные собственной рукой, на крошечные реки и лилипутские моря, в которых плавали бациллы-киты. Все это утомляло его, как древнегреческого титана утомляла смертная суета. Внезапно, еще толком не зная величины его открытий, я понял: он был Прометем, принесшим людям огонь, и не хотевшим из-за этого страдать. Но не страдать было невозможно.
- Ты только скажи мне, - попросил я, снова остро, почти с болью чувствуя нечто недосягаемое в нем, таком близком и настолько непознанном мной до сих пор, - она действительно наша мама? Это на самом деле… ее клон?
- Сережа, - ответил он после паузы, пристально глядя мне в глаза, - эта девочка - для тебя. Судьба посылает ее тебе в руки, ты уже взял ее. И хотя она будет любить нас обоих, останешься с нею ты.
- Откуда ты знаешь? - прошептал я, зачарованный, веря ему полностью, до конца, как в сказочные шесть или восемь лет.
- Она такая чудесная, - внезапно запрокинув голову, рассмеявшись, сказал он. - Я уж начал забывать, как она выглядит.
Я узнал этот смех: в нем была давным-давно не выходившая наружу вечная папина боль. Подойдя к нему и прижавшись к его груди горящей щекой, я почувствовал, как тяжелая рука невесомо гладит мои черные волосы.
- Пап, я посижу здесь с тобой?
- Принеси чаю, - ответил он.
*
На третий день непрекращающихся исследований, когда все гены оказались совершенно заброшены, а дом наш превратился в проходной двор для ученых, правительственных агентов и просто боевиков спецназа, когда количество защитной, тревожной, научной и энергетической аппаратуры достигло критического предела, а академические совещания проводились с периодичностью уже в три-четыре часа, было точно установлено: поле смещается от нашего дома, в центре которого в течении тридцати лет была стабильная «воронка четырехмерности», куда-то в сторону, совершая серию пульсирующих движений, сжимаясь и расходясь в стороны, теряя очертания, и, «совершенно очевидно», схлопываясь навек.
Сделать с этим ничего не было возможно, поэтому в задачу отца и его людей входило вынесение как можно большего количества информации из «данного природного феномена», и все выбивались из сил. Споры проходили в обстановке, приближенной к боевой, хотя не агрессия была этим мерилом, а насыщенность выпадов-атак, направленных против неизвестности и незнания в маневре, называемом “перманентный мозговой штурм”.
Близко к рассвету третьих суток папа подошел ко мне, дремлющему в кресле напротив рябящего телевизора, положил руку на плечо и сказал негромко, так, чтобы не слышал никто больше:
- Все заканчивается. Поле расширяет пульсацию с геометрической прогрессии, и завтра утром сместится очень далеко отсюда, примерно на четыреста километров на юг. Группу перебросят туда, ты останешься здесь практически один, - он понизил тон, сжал мое плечо, указывая, что сообщает нечто крайне важное:
- Никто не знает, что ровно в полночь следующих суток центр по параболе вернется сюда, и будет последняя судорога. Здесь почти никого не будет, никто не сможет тебе помешать. Возьмешь в моей комнате дорожную сумку, там все подготовлено. Где-то без пятнадцати двенадцать уже будь у стены. Без одной минуты - лезь.
Что-то вздрогнуло во мне, перевернулось, оцепенение сошло.
“Что все это значит?” - хотел спросить я, но вместо этого автоматически вылетело:
- Мы больше не увидимся?!.. Мой сын никогда не встретит своего дедушку?..
Он усмехнулся, не собираясь отвечать. Боль его куда-то полностью исчезла, сделав его другим человеком, совершенно незнакомым, но еще более родным. Ему все это было снисходительно-забавно. Он-то ведь знал все наперед.
- Она приходила вчера, пока ты спал. Смогла перейти поле в момент сжатия, - я вздернул голову и распахнутыми глазами смотрел на него.
- Мы немного поговорили на кухне. Сложнее всего было сделать так, чтобы они все не поняли, откуда она пришла.
Мне было уже плевать, откуда.
- Что она сказала?
Папа помолчал, улыбаясь. За словами, которые он должен был сказать, стояла вся его жизнь. Сеть невидимых морщинок пронизала его лицо. Ему было сорок три года, на тридцать долгих лет больше, чем мне.
- Она не смогла сдержаться. Сказала, что, мы с тобой совсем необыкновенные. Что, кажется, влюбилась в нас.
Я не сдержал судорожный вздох.
- Сергей Сергеевич, пора! - крикнули сверху, взволнованно и торопливо. - Оно начинает сбиваться!
Тихий ответ отца потонул в шуршании пиджака, в нарастающем шелесте крутящихся вертолетных лопастей. Задержавшись у выхода из дома, куда я добежал вместе с ним, пропуская вперед суетливо пакующих багаж людей, отец остановился в проеме, освещаемый бледнеющей луной. Подобный пришельцу, оставленному среди ни о чем не подозревающих людей.
- Давай, сынок, - совершенно нормально сказал он, подмигивая и кивая. - Вспоминай меня.
И добавил почти весело:
- Еще позвоню.
*
Дом опустел, академики, строгие секретарши и военные улетучились без следа. Осталось два лаборанта и четверо человек охраны, кроме теоретических террористов на всякий случай прячущиеся и от нас. Доступ в подвал был мне воспрещен, да и вообще меня никуда из дома не выпускали, так что о школе пришлось забыть.
До наступления полуночи оставалось восемь часов.
Я все время думал о Свете, слоняясь по дому и не зная, что предпринять.
Девочка-мама, вечный образ, освещавший мое детство и изменивший мою жизнь. Кто она? Выросшее из клеток погибшей матери юное и хрупкое существо, покорно генной памяти всем сердцем любящее меня и моего отца?.. Минутами мне казалось, от этой безысходной жестокости, которая была так прекрасна, я схожу с ума. Больше всего хотелось встретить ее и обнять, стоя молча, прижавшись друг к другу, раскачиваясь, как качаются деревья на ветру. Жить без нее, не дышать ей я уже не мог.
Я впервые узнал боль разлуки и страха; что все закончится, поле погибнет - и тогда в клетках моей девочки начнется какой-нибудь страшный генный распад - она ведь была связана с этим полем, все было связано с этим полем, хоть я и не знал, как.
- Сереж, есть будешь? - спрашивала лаборант Оля, наконец-то покидая гостевую комнату, где беспрестанно работала вместе с долговязым лаборантом Колей. Довольная и потягивающаяся, в ответ на мой кивок шла разогревать какой-нибудь миноборонский полуфабрикат, которыми наш дом все еще был забит.
- Сереж, можно видик посмотреть?
- Сереж, а как это включать?
Я объяснял, сердцем будучи уже не здесь.
В собранной папой сумке-ранце была кроме одежды поразившая меня коробка: с тремя бархатными кошелечками, в каждом из которых лежало понемногу ограненных сверкающих бриллиантов. Там же было две тонких пачки с деньгами и непромокаемый конверт с документами. Я осознал, что при желании отец мог бы положить сюда гораздо, гораздо больше денег - но он не стал. В боковом кармане лежало запечатанное письмо, на котором чернело: “Открыть там”. Никакого удивления. Гипотеза оправдывалась шаг за шагом, мне оставалось только ждать и в нужный момент действовать без промедлений.
Где там, и куда вообще будет мое путешествие, я не спрашивал. Мне хватало подсердечных фантазий о волшебной стране, где мы со Светой вечно будем вдвоем. Я только не понимал, как папа умудрился ее для нас создать - хотя теперь мне думалось, что он стремился к этому всю жизнь.
За полчаса до полуночи, когда весь дом словно вымер, я, сидящий на отцовской кровати с тянущей пустотой ожидания в груди, с его крупными, очень дорогими часами на руке, внезапно увидел коричневый корешок моей книги-дневника, торчащий из-под его аккуратно сложенных бумаг.
Часом назад я положил дневник в сумку к остальным дорогим мне вещам. Удивленно привстав, подумав, что у папы такой же, я потянул его на себя, свалил пару журналов и стопку бумаг, раскрыл потертый и замасленный переплет.
“Вспоминал Свету. Какая она красивая. Люблю ее” - было написано там. Дальше шли страницы и страницы, исписанные твердым, взрослеющим почерком. Через некоторое время со схемами, и надписями на латинском, с выводами и формулами, но сердце мое уже жило отдельно от рук, а разум пытался вместить и осознать понятое лишь сейчас.
Телефон зазвонил, как сумасшедший, как всплеснувшееся безумие. Я взял трубку, падая в темноту, наваливающуюся со всех сторон.
- Здравствуй, сынок, - хрипловато, но, в общем, совершенно обычно сказал отец. - Ты уже все понял насчет этих апельсинов и минутных стрелок. Так что дам тебе только один совет… Что бы ты не чувствовал, чего бы не ждал, как бы четко, от начала и до конца не видел всю предстоящую тебе жизнь, с каким бы страхом не ждал смерти нашей жены, не тревожься. Мне понадобилось много времени, чтобы это понять. Но так надо, чтобы ты смог и без нее жить и быть счастливым. Сумей это, и ты покроешь весь долг перед своим родителем… перед дедушкой, которого никогда не увидит твой сын.
Трубка скрипнула, помехи от сотового шевельнулись и угасли. Кто-то что-то возбужденно на заднем фоне кричал. Кажется, они искали пропавшее поле, сейчас метнувшееся сюда. Я вздрогнул, почувствовав его плавный, стиснувший сердце приход.
- Пока сынок, - сказал папа. - Я очень люблю тебя. Прощай.
- Пока, папа, - вымолвил я с трудом, и сердце взметнулось, осознавая эту потерю его навсегда, и эту встречу с самим собой. - Люблю тебя, папа! Прощай!..
Луна светила безмолвно, ветер притаился в кронах и кустах, ожидая чьей-нибудь трагической смерти, чтоб обездоленно взвыть во всю мощь. Я влез на стену, чувствуя пульсацию поля. Оно было здесь, дышащее, нечеловечески насмешливое, холодное. Я чувствовал его.
- Эй, младший, - окрикнул невесть откуда взявшийся спецназовец, возникший из-за дерева, словно тень, - ты куда?
- Гулять я. К подружке во двор. Задрало уже тут сидеть.
- Ладно, иди, - подумав, разрешил он. - Но возвращайся быстрее. И если что, кричи. А то хулиганы какие-нибудь. Отвечай потом перед Сергей Сергеичем, он же убьет.
Я кивнул. Поле вздулось, напряглось, пробегая судорожными бесцветными волнами, обволокло меня с ног до головы, пронизало тело и пропустило, обдав все тем же холодом и тошнотой. Минутная стрелка шагнула на полдиска назад.
Двор моей мамы вспыхнул, разрастаясь перед глазами, освещенный ярко - тут был полдень. Я свалился со стены, сильно ударившись ногами, стиснул зубы, шипя от боли. Света сидела перед мольбертом, рисуя старую яблоню и окружавший ее двор. Увидев меня, она вскочила с широко распахнутыми глазами, и даже в этот краткий миг я увидел мелькнувшее в них сумасшедшее, радостное счастье.
Пока она бежала ко мне, я думал о о предопределении и неизменности, о Свете и моей маме, обо мне и об отце. Но в следующее мгновение тонкие Светины ноги оказались перед моим поднимающимся лицом, и вместо шипения боли я сквозь зубы сказал, глядя в ее сверкающие глаза: “Привет”.
*
Много времени еще пройдет с того дня. Я буду жить в детском доме и учиться, выбиваться в люди, привыкая заботиться о себе сам. Я уеду за границу, несколько раз вернусь, откапывать спрятанные сверкающие камни, буду брать понемногу, как мошенники в том фильме, и снова уезжать, устраивая свою будущую жизнь, жизнь своей будущей жены и сына, с которым мы будем, как одно.
Мы будем постоянно вместе со Светой, я увижу, как она будет расти, и почти все время буду помнить, каким окажется окончательный исход. Боль вперемешку со счастьем станет моим бременем, моим дыханием, моей насмешливой судьбой.
В семнадцать, после полных сладости встреч, мы обещаем друг другу всю жизнь. В двадцать сыграем свадьбу. Годы начнут нанизываться один на другой, годы счастья и ожидания, годы, которые я знаю наперед.
Все это будет висеть надо мной и моей двойственной жизнью неразрешимым бременем. Но в любом горе и в любой радости я всегда буду помнить, сколько сделал для меня отец, и какую боль каждодневности он ради меня перенес. В любом состоянии, что бы не произошло, я буду помнить его единственный совет: суметь прожить эти годы счастливо - не для себя, а для жены, для единственного ребенка, которому все это так же впоследствии предстоит.
Я знаю все это и теперь, когда тонкие руки Светы поднимают меня с пыльной земли, и теперь, когда мне удается опереться на ее плечо, и когда она спрашивает “Больно?”, и когда с тревогой заглядывает в мои глаза, когда улыбается в ответ на мой сквозь слезы смех, когда гладит мою щеку, великодушно стараясь изгнать боль.
Я чувствую исходящее от нее тепло, и больше мне нечего желать.
Впрочем, нет.
Мне всегда будет не хватать моего папы, моего отца. Сколько себя помню, всегда мечтал быть ближе к нему, рядом с ним, вместе с ним. Всегда желал узнать его поближе, побольше любить его, получше понять. Я и теперь желаю того же, как ни странно это может звучать.
И все еще зову его "отец". Каждый вечер, когда солнце клонится к закату, мне хочется стать таким же, как он.
07.09.2001 г.