Разговор о небесах в суете ночой погрузки
Мишка поймал меня в темноте, у подножия горы рюкзаков и сумок. Он, наверное, и не ловил особо, просто, как и я, рылся в поисках своего добра. И светлые картины, которые копошились у него в душе под шум и суету, что бушевали вокруг, видимо совместились странным образом с моей физиономией, - человека, как он слышал, пишущего.
Вокруг гремел деловой беспорядок, свет фар, гудки, народ активно грузился в автобусы. Все перекрывали как всегда, привычно командирский голос Орена и вопли Рубика. Режим командного голоса включается у Орена автоматически в присутствии трех и более товарищей, а баритон Рубика взлетает к фальцету, когда он видит, что делают что-то не так для "пацанов". "Казаны, с… ! Я сказал- казаны давай, б…, в чем ты завтра варить будешь для пацанов?!" Грузили кухню в маленький тендер и не хватало еще забыть казаны в этой пустыне.
- Слушай, ты же пишешь, - Мишка появился из тьмы, блестя очками, - опиши одну вещь, я тебе сейчас расскажу.
Отпираться было бессмысленно, да и не тот настрой был: я еще не остыл от счастья встречи со своим рюкзаком во тьме кромешной, поэтому, буркнув что-то про то, что ага, чукча писатель, аднака, - я приготовился слушать.
- Просто было такое интересное состояние тогда, - сказал Мишка, - никогда такого не было. Мы с Женькой были в Эйлате и пошли на эти катерки, которые тянут тебя на тросике, а ты на парашюте. Ты взлетаешь метров на тридцать, и мы с Женькой хотели вместе, но сказали, что вместе нельзя и я полетел один. И еще сказали, что в очках нельзя и я очки снял. И там было такое: ты - один. Вокруг тебя один только свет. Только свет. Ты летишь, свободно, свет и тишина.
Ты понимаешь? Вот как бы описать… Нет ничего, все это неживое, растительное, животное, что нас здесь внизу держит - ты ушел от всего. И при этом - свет и тишина.
- А катер?
- Где-то там, внизу, легко так урчит что-то, но все это внизу, а ты - один и над всем.
- Главное - один?
- Ну да, - сказал Мишка, - если бы они не потребовали, чтоб лететь только одному, ну полетел бы я вдвоем, с Женькой, ну и ничего бы этого не было бы. Было бы то же, что и на земле.
При этих словах с меня начало сползать чувство какой-то неувязки: разговор о небесах в суете ночной погрузки. Начало немного доходить: «было бы то же, что и на земле».
Землю и небо делают для нас другие, люди, - а не катера и парашюты. С ними, с людьми, ты можешь и на земле войти в свет и свободу, они же, люди, могут тебе и в небесах ясны очи землей присыпать.
А в том, Мишкином состоянии совершенства, выше всего живого и неживого, на такой высоте, можно быть только с тем, с кем можно молчать, потому что вместе с ним стремишься к совершенству и чувствуешь его стремление как свое. Где таких взять? Поэтому ему повезло и он видел свет.
Вокруг все гудело, двигалось и копошилось, внутри пульсировала мелкая жилка: «В автобус…, в автобус…» и мешала побыть еще хоть пару секунд в небе над Эйлатским заливом.
Мишка смотрел на меня из темноты, мне было неудобно за свою тупость и мыслишки о месте в автобусе, но в общем дело пошло: свет, тишина и нежелание ничего абсолютно, кроме свободы, уже вошли в душу. Я сказал: - Я понял, Миш, приложим усилия, тасазать. Хотя не переживши такое, - сам понимаешь… - и пожал ему руку.
Ехали домой, уплывали во тьме горы Иудейской пустыни, Серега мирно похрапывал рядом, народ пел и пускал по кругу пакетики со сладостями.
Этот свет, который нам дается ну пару раз в жизни, не больше - он же не просто так. Авансы, авансы. Живем, как поэты-пропойцы, на авансы, пусть поменьше, да почаще: получим кроху света, прогудим и клянчим следующую. Чувствуем, видимо, что гонорар от этого не тает, что свет нас ждет во всей полноте.
Но главное при этом - какое-то дежавю. Мы, упав в объятия света и совершенства, чувствуем себя почему-то привычно, как так и надо, как дома. Как будто мы уже здесь были, как будто здесь и есть наше место. Не двигаемся умом от странности ощущения, от чуждости счастья. И везде-то мы дома, - и в грязи и в небе.
Не дай бог предложат выбирать что-то одно.
Вокруг гремел деловой беспорядок, свет фар, гудки, народ активно грузился в автобусы. Все перекрывали как всегда, привычно командирский голос Орена и вопли Рубика. Режим командного голоса включается у Орена автоматически в присутствии трех и более товарищей, а баритон Рубика взлетает к фальцету, когда он видит, что делают что-то не так для "пацанов". "Казаны, с… ! Я сказал- казаны давай, б…, в чем ты завтра варить будешь для пацанов?!" Грузили кухню в маленький тендер и не хватало еще забыть казаны в этой пустыне.
- Слушай, ты же пишешь, - Мишка появился из тьмы, блестя очками, - опиши одну вещь, я тебе сейчас расскажу.
Отпираться было бессмысленно, да и не тот настрой был: я еще не остыл от счастья встречи со своим рюкзаком во тьме кромешной, поэтому, буркнув что-то про то, что ага, чукча писатель, аднака, - я приготовился слушать.
- Просто было такое интересное состояние тогда, - сказал Мишка, - никогда такого не было. Мы с Женькой были в Эйлате и пошли на эти катерки, которые тянут тебя на тросике, а ты на парашюте. Ты взлетаешь метров на тридцать, и мы с Женькой хотели вместе, но сказали, что вместе нельзя и я полетел один. И еще сказали, что в очках нельзя и я очки снял. И там было такое: ты - один. Вокруг тебя один только свет. Только свет. Ты летишь, свободно, свет и тишина.
Ты понимаешь? Вот как бы описать… Нет ничего, все это неживое, растительное, животное, что нас здесь внизу держит - ты ушел от всего. И при этом - свет и тишина.
- А катер?
- Где-то там, внизу, легко так урчит что-то, но все это внизу, а ты - один и над всем.
- Главное - один?
- Ну да, - сказал Мишка, - если бы они не потребовали, чтоб лететь только одному, ну полетел бы я вдвоем, с Женькой, ну и ничего бы этого не было бы. Было бы то же, что и на земле.
При этих словах с меня начало сползать чувство какой-то неувязки: разговор о небесах в суете ночной погрузки. Начало немного доходить: «было бы то же, что и на земле».
Землю и небо делают для нас другие, люди, - а не катера и парашюты. С ними, с людьми, ты можешь и на земле войти в свет и свободу, они же, люди, могут тебе и в небесах ясны очи землей присыпать.
А в том, Мишкином состоянии совершенства, выше всего живого и неживого, на такой высоте, можно быть только с тем, с кем можно молчать, потому что вместе с ним стремишься к совершенству и чувствуешь его стремление как свое. Где таких взять? Поэтому ему повезло и он видел свет.
Вокруг все гудело, двигалось и копошилось, внутри пульсировала мелкая жилка: «В автобус…, в автобус…» и мешала побыть еще хоть пару секунд в небе над Эйлатским заливом.
Мишка смотрел на меня из темноты, мне было неудобно за свою тупость и мыслишки о месте в автобусе, но в общем дело пошло: свет, тишина и нежелание ничего абсолютно, кроме свободы, уже вошли в душу. Я сказал: - Я понял, Миш, приложим усилия, тасазать. Хотя не переживши такое, - сам понимаешь… - и пожал ему руку.
Ехали домой, уплывали во тьме горы Иудейской пустыни, Серега мирно похрапывал рядом, народ пел и пускал по кругу пакетики со сладостями.
Этот свет, который нам дается ну пару раз в жизни, не больше - он же не просто так. Авансы, авансы. Живем, как поэты-пропойцы, на авансы, пусть поменьше, да почаще: получим кроху света, прогудим и клянчим следующую. Чувствуем, видимо, что гонорар от этого не тает, что свет нас ждет во всей полноте.
Но главное при этом - какое-то дежавю. Мы, упав в объятия света и совершенства, чувствуем себя почему-то привычно, как так и надо, как дома. Как будто мы уже здесь были, как будто здесь и есть наше место. Не двигаемся умом от странности ощущения, от чуждости счастья. И везде-то мы дома, - и в грязи и в небе.
Не дай бог предложат выбирать что-то одно.