1984

[karaulov]

А то ли дело орвелловский год, его ледяное лето с ураганами, а после - картофельный мокрый сентябрь, и серые бараки под Уваровкой, где сидели мы и плакали, и читали друг другу вслух «Триумфальную арку». У Ремарка пили кальвадос, а мы пили зверобой и стрелецкую. С утра мы надевали серые и бурые телаги, кирзовые сапоги и отправлялись на подборочные, сортировочные, а самые наглые и жизнелюбивые - на погрузочные работы. Нас было восемь евреев в комнате, и даже Шура Полянский из Нижнего, долотом вырубленный из камня, бережно хранил в себе осьмушку еврейской крови. И один был нам свет - не тусклый свет поселкового винного, а мощный, дерзкий свет, который шел из Москвы, из Колонного зала. Приходя со смены, едва сняв духовитые кирзачи, мы спрашивали друг у друга (а откуда кто мог знать? поймать краем уха радио в столовой?): ну как там Каспаров? Каспаров, двадцатилетний прекрасный лев, терял одну партию за другой. Он был совсем один, и не только против Карпова. Он был один против всего осязаемого нами мира: против комсомола и геронтократов, против ударных строек и ленинских зачетов, против ленинского же университета миллионов, против рубленого столовско-венского шницеля, против кирзачей и телаг, против песни, которая никак не хочет с тобой прощаться. Он был за всех каспарянов и вайнштейнов, за всех черноморцев, бассов и яшаяевых. И мы знали, что он победит, и с каждым проигрышем мы знали это всё крепче.
Он не победил тогда, но и не проиграл. Устоял. А после взял и победил, и еще победил, и еще. А потом он укусил полицейского. И зря говорят, что это не сенсация - вот, мол, если бы он укусил собаку!
Нет, это все-таки сенсация, ведь полицейского укусил лев.