Пингвиновое, чего-то вдруг
Помню длинный, как детство, коридор со многими дверями, рогами, ногами, где папин друг, полярник Георгий Иванович, вручает своей голенастой дочке тяжёлого мехового птенца. Я тогда не понимал всего две вещи: как Машка могла родиться на год раньше меня, и отчего это ничтожное, в сущности, обстоятельство - даже если признать его бывшим! - даёт право восьмилетней девчонке навязывать мне самые оскорбительные игры. А если точнее - "в лялечку", причём именно я терпел роль этой самой "лялечки", укладываемой спать на сдвинутые стулья - в чепце и козьих полярных носках. Машка всякий раз неукоснительно ставила эту пьесу, но, полагаю теперь, другого амплуа я не заслуживал. И хотя на тротуаре, подпрыгивая в такт маминой сумке, я холодно и решительно обдумывал бунт, однако в лифте уже пылал, а радостный Машкин визг и вовсе отнимал у меня навыки членораздельной речи; внутри материковой квартиры полярника я мог лишь краснеть и ухмыляться.
В то же время мне представлялось, например, что сам Георгий Иванович мерцал какою-то удивительною жизнью: весною в том самом коридоре складывал с себя подарки, два дня пил водку с моим папою-военным и вновь съезжал по земному шару вниз, к пупырышку на подбрюшье глобуса. Машка мне этот пупырышек показывала неоднократно. Замечу, кстати, что после такого рода хвастанья настенные рога легендарных коней превращались в бивни скучных морских млекопитающих; уютные чепец с носками, так пахнущие почему-то Машкой, - в спальный мешок первопроходца, а сама "лялечка" назначалась телом замёрзшего во льдах друга. Впрочем, этот вариант пьесы случался не часто, провоцируемый исключительно очередным явлением Георгия Ивановича или вестями от него из пупырышка.
Подаренный меховой птенец, надо сказать, вёл себя глупо, ничего не желал понимать, пищал и гадил. На ощупь вроде маминой ушанки. Кажется, что-то ел и плевался жёлтым. Машке нравился, мне - нет. Все, кто нравился Машке, становились моими личными врагами.
Спустя не знаю сколько, но точно уже в следующем, втором, кажется, школьном классе, Машка с забинтованною мамой на неделю переехала к нам. Я был, разумеется, возмущён, опозорен перед Машкой долгою изнанкой своей милой детской, и вообще многое в женщинах меня навсегда разочаровало. Но первую ночь мы с нею, как червячки, говорили только о птице.
Тогдашний Машкин ужас следует приправить позднейшим хохотом и комментариями моего отца. Императорский пингвин с полутораметровым размахом крыльев и ледорубом вместо клюва, жрущий ведро мяса или рыбы в день и столько же выкладывающий на паркете куч, установил в семье культ собственной личности. Звали его предсказуемо Гогой. Диктатор Гога обладал, помимо прочего, лютым нравом и петушиными мозгами. Этой страшной комбинации Машка с мамой прислуживали в петербургской квартире, пока Георгий Иванович ждал в своём пупырышке "навигацию" и слал ободряющие телеграммы. Со временем Гоге полностью принадлежала одна комната из трёх. Отказать в чём-либо Гоге не решались: птица, нервничая, расщепляла любую мебель на лучины и садила пулевые вмятины холодильнику. Дверь в птичью комнату символизировала добровольное уединение пингвина, однако в качестве преграды никем из троих даже не рассматривалась. Впрочем, на ночь её подпирали.
Рабыни восстали только испытав телесные повреждения средней тяжести: Гога клювом сломал Машкиной маме руку. Пряча за себя Машку и улыбаясь наблюдающему пингвину, мама здоровою рукою выкрутила из телефонного диска голос моего отца и сказала ему всё несовместимым с нею матом, о чём я шёпотом на альбоме с марками поклялся Машке никогда никому не рассказывать. Теперь, если встречу, кляссер придётся отдать.
Тут, в общем-то, и конец истории. На такси примчался мой папа с ещё двумя подполковниками, мастерами спорта по волейболу, и волейбольною же сеткою они опутали императорского стервеца. Мы навещали его в зоопарке, носили продуктовые передачи и воздушные шары: Гога любил ими хлопать. Приходили, конечно, всё реже, а потом я и сам угодил в свою собственную клетку, где, признаюсь, Гогу частенько вспоминал. Что с ним сталось - Бог весть. С Георгием Ивановичем мне довелось позднее даже вместе поработать, а потом его схоронить, Машка же вышла замуж куда-то на Багамские острова. Так сказала её мама. У которой, кстати, широкий белый шрам на запястье и четыре сибирских кота.
В то же время мне представлялось, например, что сам Георгий Иванович мерцал какою-то удивительною жизнью: весною в том самом коридоре складывал с себя подарки, два дня пил водку с моим папою-военным и вновь съезжал по земному шару вниз, к пупырышку на подбрюшье глобуса. Машка мне этот пупырышек показывала неоднократно. Замечу, кстати, что после такого рода хвастанья настенные рога легендарных коней превращались в бивни скучных морских млекопитающих; уютные чепец с носками, так пахнущие почему-то Машкой, - в спальный мешок первопроходца, а сама "лялечка" назначалась телом замёрзшего во льдах друга. Впрочем, этот вариант пьесы случался не часто, провоцируемый исключительно очередным явлением Георгия Ивановича или вестями от него из пупырышка.
Подаренный меховой птенец, надо сказать, вёл себя глупо, ничего не желал понимать, пищал и гадил. На ощупь вроде маминой ушанки. Кажется, что-то ел и плевался жёлтым. Машке нравился, мне - нет. Все, кто нравился Машке, становились моими личными врагами.
Спустя не знаю сколько, но точно уже в следующем, втором, кажется, школьном классе, Машка с забинтованною мамой на неделю переехала к нам. Я был, разумеется, возмущён, опозорен перед Машкой долгою изнанкой своей милой детской, и вообще многое в женщинах меня навсегда разочаровало. Но первую ночь мы с нею, как червячки, говорили только о птице.
Тогдашний Машкин ужас следует приправить позднейшим хохотом и комментариями моего отца. Императорский пингвин с полутораметровым размахом крыльев и ледорубом вместо клюва, жрущий ведро мяса или рыбы в день и столько же выкладывающий на паркете куч, установил в семье культ собственной личности. Звали его предсказуемо Гогой. Диктатор Гога обладал, помимо прочего, лютым нравом и петушиными мозгами. Этой страшной комбинации Машка с мамой прислуживали в петербургской квартире, пока Георгий Иванович ждал в своём пупырышке "навигацию" и слал ободряющие телеграммы. Со временем Гоге полностью принадлежала одна комната из трёх. Отказать в чём-либо Гоге не решались: птица, нервничая, расщепляла любую мебель на лучины и садила пулевые вмятины холодильнику. Дверь в птичью комнату символизировала добровольное уединение пингвина, однако в качестве преграды никем из троих даже не рассматривалась. Впрочем, на ночь её подпирали.
Рабыни восстали только испытав телесные повреждения средней тяжести: Гога клювом сломал Машкиной маме руку. Пряча за себя Машку и улыбаясь наблюдающему пингвину, мама здоровою рукою выкрутила из телефонного диска голос моего отца и сказала ему всё несовместимым с нею матом, о чём я шёпотом на альбоме с марками поклялся Машке никогда никому не рассказывать. Теперь, если встречу, кляссер придётся отдать.
Тут, в общем-то, и конец истории. На такси примчался мой папа с ещё двумя подполковниками, мастерами спорта по волейболу, и волейбольною же сеткою они опутали императорского стервеца. Мы навещали его в зоопарке, носили продуктовые передачи и воздушные шары: Гога любил ими хлопать. Приходили, конечно, всё реже, а потом я и сам угодил в свою собственную клетку, где, признаюсь, Гогу частенько вспоминал. Что с ним сталось - Бог весть. С Георгием Ивановичем мне довелось позднее даже вместе поработать, а потом его схоронить, Машка же вышла замуж куда-то на Багамские острова. Так сказала её мама. У которой, кстати, широкий белый шрам на запястье и четыре сибирских кота.