О двух отдельных чеченах, субъективное
Весь 1992 год я просидел в клетках следственного изолятора № 1 города Алма-Аты. На улице Сейфуллина, если не ошибаюсь. Тюрьма в столице свежеотчленённого среднеазиатского государства представлялась мне, двадцатилетнему петербуржскому мерзавцу, едва ли не дворцом Шахерезады, вратами в изумительный, таинственный и прекрасный преступный мир, а заодно роскошным приключением, воспоминание о котором однажды украсит мемуары. Тем более что длительное заключение мне не грозило - примчавшиеся родители, жмурясь от ужаса и гадливости, делали всё негласное, чтобы меня вызволить.
Первая камера - густонаселённая, хищная, многоязыкая, в дыму и испражнениях - довела мой изнеженный, нервный пульс до аритмии, до приступов. Верно всё понимая, "основной" мне предложил "переехать" в более покойные условия, в "маломестные" камеры. За деньги, разумеется.
- Нет, если хочешь - оставайся, конечно... Салаватик, правда, москвичей не любит. И Мустафа с Трактором. Но ничего, авось как-нибудь отобьёсся.
- Я, видите ли, не москвич...
- Да им-то какая разница. Ты вообще молчи лучше, а то говоришь не по-нашему, словечки всякие, книжечки. Я вот им всё доказываю, что ты не легавый, но они, видать, не уверены. Смотри сам..
Нисколько не стыдясь и не колеблясь, я связался с отцом. Он заплатил. Меня перевели.
Не знаю, как сейчас, но в то время алма-атинская тюрьма была что называлось "исполнительной", т.е. в ней расстреливали, отчего, видимо, любые перемещения выполнялись только бегом и только в сопровождении собак. Низшими надзирателями служили преимущественно уйгуры - чуть раскосые, чернявые, небольшого роста - жадные, резкие, вспыльчивые. Высоких людей они не любили. Отстающих, мешкающих они могли вытянуть «спецсредством» или «укусить овчаркою». Мне, во всех смыслах высокомерному и ленивому, доставалось.
Итак, однажды вечером передо мною распахнулась дверь новой камеры. В глубине мерцал ночник, освещая настоящий ковёр, а из невидимого телевизора кто-то пел о неразделённой любви. Пахло одеколоном и ментоловыми сигаретами. «Цирик»-уйгур за моим плечом произнёс:
- К вам, я извиняюсь, новенький.
Мне захотелось обратно. Находиться посреди толпы, грязи, воплей, смрада и реанимационного освещения вдруг показалось мне более безопасным.
На день моего появления их сидело трое: два чечена и мошенник-кореец. Корейца вскоре выпустили «за недоказанностью», остались Мовлды, Иса и я.
Первым в эту камеру с месяц назад «заехал» Мовлды. Он отсидел к тому времени уже 11 из 14 лет срока, полученного за убийство, и приехал из колонии строгого режима «за добавкой». Кого-то ударил ножом. Нужно подчеркнуть, что приехал он с зоны не бритым наголо, но со стрижкою, что по тем временам служило показателем беспримерного статуса. Этот статус немедленно подтвердила и администрация следственного изолятора, созидая для Мовлды уют в индивидуальной камере, где он в одиночестве отдыхал от лагерной суеты. Умный чечен лет сорока пяти из алма-атинских, спокойный, образованный и воспитанный.
Через некоторое время он услыхал о молодом земляке из Урус-Мартана (где когда-то жила семья Мовлды), арестованном за разбой, и «пригласил» его «посидеть вместе». Что называется «затянул к себе». Оказалось, что Иса - двадцатипятилетний, сильный, носатый парень - совершенная деревенщина. При этом смешлив, наивен и доброжелателен. Приехав в Алма-Ату к каким-то родственникам, он на второй день с местным «братишкою» ворвался в частный дом с чулком на голове и ножом в руках, чего-то наворовал и, убегая, от волнения забыл снять с головы чулок. Так и шёл по улице - в чёрном чулке с пумпочкой на макушке и краденым магнитофоном, шнур которого волочился следом. Таким его и взял проезжавший наряд. Иса долго не мог понять, что совершил что-то тяжкое, что расплатится теперь за это годами - он ведь никого не убил, даже не ранил, а что касается разбоя, так в Урус-Мартане никто ничего подобного не делал - и потому даже тень подобного прецедента в его колхозном жизненном опыте отсутствовала.
Зачем я понадобился Мовлды в камере - не знаю. Деньги ему были не нужны, передачи мы получали и ели вместе, на равных, а гомосексуалистов он презирал. Возможно, с Исой ему стало скучно. Разузнав, например, что есть такая диковинная птица, как бестолковый увалень из Петербурга, он заинтересовался. Впрочем, это лишь предположение.
Мы прожили втроём 4 месяца. Я совершал абсолютно безумные в кругу заключённых поступки. Я рассказывал о себе дикие, недопустимые вещи. Я вёл себя с ними, как с одноклассниками. Мовлды несколько раз останавливал Ису, когда я переходил в своей фамильярности все чеченские границы. Думаю, что отношение ко мне было вроде возни со щенком крупной породы, совершенно необученным, лишённым манер и мозгов, но любимым, искренним и забавным.
Лишь однажды Мовлды вышел из себя. Он собирался «на этап», его должны были увозить. Он сел напротив и спросил, улыбаясь:
- Если доведётся, освобожусь, - пойдёшь ко мне в банду?
Я, не задумываясь, игриво, вопросом на вопрос:
- И что я должен буду делать?
Он вдруг схватил меня за майку и подтянул к себе:
- Что скажу, то и будешь! - но мгновенно взял себя в руки и добавил, как бы безразлично, немного даже презрительно, вычёркивая меня из своей жизни, - а после такого вопроса - на хрен ты мне сдался?..
Не сомневаюсь, что спустя несколько лет оба воевали, что убивали моих друзей, одноклассников и однокурсников, что стали и, возможно, если живы, остаются до сих пор моими врагами. Но когда говорят, что "чехи - животные", я помню, что они могут жить настоящими людьми, могут прощать, могут быть красивыми, смешными и великодушными.
Отвечаю за свои слова.
Первая камера - густонаселённая, хищная, многоязыкая, в дыму и испражнениях - довела мой изнеженный, нервный пульс до аритмии, до приступов. Верно всё понимая, "основной" мне предложил "переехать" в более покойные условия, в "маломестные" камеры. За деньги, разумеется.
- Нет, если хочешь - оставайся, конечно... Салаватик, правда, москвичей не любит. И Мустафа с Трактором. Но ничего, авось как-нибудь отобьёсся.
- Я, видите ли, не москвич...
- Да им-то какая разница. Ты вообще молчи лучше, а то говоришь не по-нашему, словечки всякие, книжечки. Я вот им всё доказываю, что ты не легавый, но они, видать, не уверены. Смотри сам..
Нисколько не стыдясь и не колеблясь, я связался с отцом. Он заплатил. Меня перевели.
Не знаю, как сейчас, но в то время алма-атинская тюрьма была что называлось "исполнительной", т.е. в ней расстреливали, отчего, видимо, любые перемещения выполнялись только бегом и только в сопровождении собак. Низшими надзирателями служили преимущественно уйгуры - чуть раскосые, чернявые, небольшого роста - жадные, резкие, вспыльчивые. Высоких людей они не любили. Отстающих, мешкающих они могли вытянуть «спецсредством» или «укусить овчаркою». Мне, во всех смыслах высокомерному и ленивому, доставалось.
Итак, однажды вечером передо мною распахнулась дверь новой камеры. В глубине мерцал ночник, освещая настоящий ковёр, а из невидимого телевизора кто-то пел о неразделённой любви. Пахло одеколоном и ментоловыми сигаретами. «Цирик»-уйгур за моим плечом произнёс:
- К вам, я извиняюсь, новенький.
Мне захотелось обратно. Находиться посреди толпы, грязи, воплей, смрада и реанимационного освещения вдруг показалось мне более безопасным.
На день моего появления их сидело трое: два чечена и мошенник-кореец. Корейца вскоре выпустили «за недоказанностью», остались Мовлды, Иса и я.
Первым в эту камеру с месяц назад «заехал» Мовлды. Он отсидел к тому времени уже 11 из 14 лет срока, полученного за убийство, и приехал из колонии строгого режима «за добавкой». Кого-то ударил ножом. Нужно подчеркнуть, что приехал он с зоны не бритым наголо, но со стрижкою, что по тем временам служило показателем беспримерного статуса. Этот статус немедленно подтвердила и администрация следственного изолятора, созидая для Мовлды уют в индивидуальной камере, где он в одиночестве отдыхал от лагерной суеты. Умный чечен лет сорока пяти из алма-атинских, спокойный, образованный и воспитанный.
Через некоторое время он услыхал о молодом земляке из Урус-Мартана (где когда-то жила семья Мовлды), арестованном за разбой, и «пригласил» его «посидеть вместе». Что называется «затянул к себе». Оказалось, что Иса - двадцатипятилетний, сильный, носатый парень - совершенная деревенщина. При этом смешлив, наивен и доброжелателен. Приехав в Алма-Ату к каким-то родственникам, он на второй день с местным «братишкою» ворвался в частный дом с чулком на голове и ножом в руках, чего-то наворовал и, убегая, от волнения забыл снять с головы чулок. Так и шёл по улице - в чёрном чулке с пумпочкой на макушке и краденым магнитофоном, шнур которого волочился следом. Таким его и взял проезжавший наряд. Иса долго не мог понять, что совершил что-то тяжкое, что расплатится теперь за это годами - он ведь никого не убил, даже не ранил, а что касается разбоя, так в Урус-Мартане никто ничего подобного не делал - и потому даже тень подобного прецедента в его колхозном жизненном опыте отсутствовала.
Зачем я понадобился Мовлды в камере - не знаю. Деньги ему были не нужны, передачи мы получали и ели вместе, на равных, а гомосексуалистов он презирал. Возможно, с Исой ему стало скучно. Разузнав, например, что есть такая диковинная птица, как бестолковый увалень из Петербурга, он заинтересовался. Впрочем, это лишь предположение.
Мы прожили втроём 4 месяца. Я совершал абсолютно безумные в кругу заключённых поступки. Я рассказывал о себе дикие, недопустимые вещи. Я вёл себя с ними, как с одноклассниками. Мовлды несколько раз останавливал Ису, когда я переходил в своей фамильярности все чеченские границы. Думаю, что отношение ко мне было вроде возни со щенком крупной породы, совершенно необученным, лишённым манер и мозгов, но любимым, искренним и забавным.
Лишь однажды Мовлды вышел из себя. Он собирался «на этап», его должны были увозить. Он сел напротив и спросил, улыбаясь:
- Если доведётся, освобожусь, - пойдёшь ко мне в банду?
Я, не задумываясь, игриво, вопросом на вопрос:
- И что я должен буду делать?
Он вдруг схватил меня за майку и подтянул к себе:
- Что скажу, то и будешь! - но мгновенно взял себя в руки и добавил, как бы безразлично, немного даже презрительно, вычёркивая меня из своей жизни, - а после такого вопроса - на хрен ты мне сдался?..
Не сомневаюсь, что спустя несколько лет оба воевали, что убивали моих друзей, одноклассников и однокурсников, что стали и, возможно, если живы, остаются до сих пор моими врагами. Но когда говорят, что "чехи - животные", я помню, что они могут жить настоящими людьми, могут прощать, могут быть красивыми, смешными и великодушными.
Отвечаю за свои слова.