Побег
Соров вдруг вспомнил профессионального вора, ладного альбиноса с татуированною кистью и наглыми прозрачными глазами, которого кто-то на Рождество привёл к нему с улицы, словно замерзшую собачонку. Потрясённый присутствием рояля, тот пил исключительно стоя, при этом держал на отлёте локоть, говорил девушкам вкрадчивые пошлости, а позже, вследствие каких-то невнятных, туманных, уже нетрезвых рокировок, оказался вдвоём с Владимиром Васильевичем в кухне, перед пузатою бутылкою бренди, и тихим голосом стал рассказывать об особой топографии городов, где бывал, гоняясь за своим быстрым, одноразовым, изменчивым счастьем.
Его города напоминали исхоженные вдоль и поперёк охотничьи угодья: на лугу - зайцы, в чаще - лоси, под деревьями норы лисиц и барсуков, у ручья убил ондатру, а за рогаткою кривой берёзы легавые подняли кабана. Родной город Владимира Васильевича совершенно так же, навязчиво и непристойно, приставал всю жизнь с напоминаниями.
Вот и теперь гнусно совал в окно Сорову то старую школу (по-вечернему, без гарнира из хохота, бантов и ранцев), то балкон какого-то приятеля, по слухам быстро и надёжно сошедшего с ума, то сквер полузабытых объятий, от которых ни лица, ни имени, только искусанные губы да мягкая ангорская шерсть под ладонью.
«Прекратить… это всё нужно немедленно прекратить. Еду. - Он заметался по комнате. - Но куда?!»
Электричество нельзя было пускать ни в коем случае, несмотря на быстро темнеющее небо, - свет мог привлечь с улицы кого угодно, а Владимир Васильевич отчего-то был твердо уверен: если хоть с кем-то сейчас заговорит - разобьётся, разлетится на мелкие, невосстановимые кусочки хрупкая кристаллическая верность решения. Он присел на диван, унял ноги, замер.
И тогда, в сумерках, рояль налился до краев гневом и тяжкою, избыточною, медвежьей силою, раздулся, словно гигантская жаба, заполнив собою угол до самого потолка, набычился и выгнул толстые лапы, готовясь к атаке. Он наслаждался видом неподвижной жертвы, ее гипнотическим ужасом, и никуда не спешил.
Владимир Васильевич, сжавшись, сидел против него, обхватив колени, не моргая и почти не дыша. Серая мгла текла в комнату из раскрытого окна, сгущаясь слишком быстро, словно дым. Комод, старый слуга, грузный простоватый оруженосец, вероятно, предатель, и замрёт, отвернувшись, когда, наконец, метнётся огромное, отвратительно ловкое чудовище, чтобы, ломая кости, вырывая куски плоти, упиваясь воплями и брызгая на стены кровью, с урчанием пожрать хозяина. Они получат свою долю еще теплого, капающего мяса - и комод, и портрет музыканта, длинные пальцы которого уже шевелятся в полутьме, и старый диван, пропитанный похотью нескольких поколений, и даже стулья (по небольшому кусочку), а после, почтительно склоняясь, торжественно проводят лоснящееся, сытое, надменное чудище к сверкающим воротам в преисподнюю, что уже начинают разгораться на стене страшным прямоугольником.
Соров не выдержал. Он осторожно поднялся, двигаясь исключительно на цыпочках, и сдёрнул со стула пиджак. Затем бесшумно скользнул в коридор, всё время готовый к чему-то напряжённою, соблазнительно-беззащитною спиною; схватил, не глядя себе в лицо, с полки перед зеркалом бумажник, на секунду замешкался, борясь с острым желанием поджечь на вешалке свое осеннее пальто; оказался, наконец, на лестнице, по которой сначала неудобно семенил, часто-часто работая коленями, но после приноровился толкать её подошвами изо всех сил, словно прыгая в длину, и, замирая, перелетал ступени, не думая ни о чём, лишь озираясь, как новосёл, в светлой, просторной, оставленной страхами душе. Извергнутый подъездом, плохо бегущий по удивлённому медленному вечернему тротуару, хрипящий и потный Владимир Васильевич останавливался у столбов, сгибаясь и хватаясь за них руками, сухо кашляя наждачным горлом, а потом бежал снова. Однако внутри он не переставал улыбаться.
«Не важно куда, - пульсировало в мозгу, - лишь бы отсюда. Какое хорошее слово - билет. Лишь бы отсюда. Безразлично куда».
Его города напоминали исхоженные вдоль и поперёк охотничьи угодья: на лугу - зайцы, в чаще - лоси, под деревьями норы лисиц и барсуков, у ручья убил ондатру, а за рогаткою кривой берёзы легавые подняли кабана. Родной город Владимира Васильевича совершенно так же, навязчиво и непристойно, приставал всю жизнь с напоминаниями.
Вот и теперь гнусно совал в окно Сорову то старую школу (по-вечернему, без гарнира из хохота, бантов и ранцев), то балкон какого-то приятеля, по слухам быстро и надёжно сошедшего с ума, то сквер полузабытых объятий, от которых ни лица, ни имени, только искусанные губы да мягкая ангорская шерсть под ладонью.
«Прекратить… это всё нужно немедленно прекратить. Еду. - Он заметался по комнате. - Но куда?!»
Электричество нельзя было пускать ни в коем случае, несмотря на быстро темнеющее небо, - свет мог привлечь с улицы кого угодно, а Владимир Васильевич отчего-то был твердо уверен: если хоть с кем-то сейчас заговорит - разобьётся, разлетится на мелкие, невосстановимые кусочки хрупкая кристаллическая верность решения. Он присел на диван, унял ноги, замер.
И тогда, в сумерках, рояль налился до краев гневом и тяжкою, избыточною, медвежьей силою, раздулся, словно гигантская жаба, заполнив собою угол до самого потолка, набычился и выгнул толстые лапы, готовясь к атаке. Он наслаждался видом неподвижной жертвы, ее гипнотическим ужасом, и никуда не спешил.
Владимир Васильевич, сжавшись, сидел против него, обхватив колени, не моргая и почти не дыша. Серая мгла текла в комнату из раскрытого окна, сгущаясь слишком быстро, словно дым. Комод, старый слуга, грузный простоватый оруженосец, вероятно, предатель, и замрёт, отвернувшись, когда, наконец, метнётся огромное, отвратительно ловкое чудовище, чтобы, ломая кости, вырывая куски плоти, упиваясь воплями и брызгая на стены кровью, с урчанием пожрать хозяина. Они получат свою долю еще теплого, капающего мяса - и комод, и портрет музыканта, длинные пальцы которого уже шевелятся в полутьме, и старый диван, пропитанный похотью нескольких поколений, и даже стулья (по небольшому кусочку), а после, почтительно склоняясь, торжественно проводят лоснящееся, сытое, надменное чудище к сверкающим воротам в преисподнюю, что уже начинают разгораться на стене страшным прямоугольником.
Соров не выдержал. Он осторожно поднялся, двигаясь исключительно на цыпочках, и сдёрнул со стула пиджак. Затем бесшумно скользнул в коридор, всё время готовый к чему-то напряжённою, соблазнительно-беззащитною спиною; схватил, не глядя себе в лицо, с полки перед зеркалом бумажник, на секунду замешкался, борясь с острым желанием поджечь на вешалке свое осеннее пальто; оказался, наконец, на лестнице, по которой сначала неудобно семенил, часто-часто работая коленями, но после приноровился толкать её подошвами изо всех сил, словно прыгая в длину, и, замирая, перелетал ступени, не думая ни о чём, лишь озираясь, как новосёл, в светлой, просторной, оставленной страхами душе. Извергнутый подъездом, плохо бегущий по удивлённому медленному вечернему тротуару, хрипящий и потный Владимир Васильевич останавливался у столбов, сгибаясь и хватаясь за них руками, сухо кашляя наждачным горлом, а потом бежал снова. Однако внутри он не переставал улыбаться.
«Не важно куда, - пульсировало в мозгу, - лишь бы отсюда. Какое хорошее слово - билет. Лишь бы отсюда. Безразлично куда».