(no subject)
Я, понимаете ли, шпион и любопытная дрянь. Носатая любопытная дрянь. И я долго, с азартом слежу за парой английских геев во Flickr. Одного из них зовут Джулиан, а другого - Роберт, Сэм, Майкл, Хью. Бог его знает, чёрт его разберёт. Я сую нос в дверную щель и глаз пошире открываю перед замочной скважиной, а оттуда - приятный такой ветерок, и шум чужой непонятной улицы, и птицы кричат над moorland.
Вот их итоги года. Кому интересны наши? Наш гранитный камушек застыл в красноярских льдах, а к ним приехала мама в розовом коротеньком пальто, чёрных лосинах и мохнатой белой шапке, хоть и рассыпается её восьмой десяток потёртыми купюрами, старой королевой. Но шапка - огромным шаром, будто она собиралась висеть на рождественской ёлке. И да, у них рождество, и тихая ночь тёмной зимой, и небо не смогло сохранить его, и земля не выдержала, а Кабзон не рождался никогда, никогда.
Они резали лосось, крутили окорок, испекли пирог, замазали его глазурью, чудные люди. И ночью, когда все улеглись в Христову колыбельку, Джулиан обнимал этого Роберта (или пусть будет Джейкобом) и даже, может быть, не целовал его, а смотрел в окно (пусть будет Джейкобом Фландерсом) и думал, ну кто ты, кто ты, я с тобой уже 7 лет, а кто ты в конце концов, мистер Фландерс? Ответа нет, и странное у него лицо, если смотреть так близко, так близко, так близко, что он целует его, и бог не имеет ничего против, и ангелы поют, и Кобзон не рождался никогда.
По весне они участвовали в марафоне, ездили на велосипедах из Лондона в Париж. Останавливались в Дувре, ходили пешей тропой к белым утёсам. Потом - серые церкви с кладбищами, реки с лодками, летние королевские коттеджи, Эйфелева башня, с которой они смотрели в бинокль по сторонам. Но меня не видно, не видно Гороховца и Уржума, разве что пожарная вышка в Котельниче мухой чернеет.
В этом году они переехали в новый дом, с садиком и вторым этажом, зажили. Городок маленький, вырезанный в лесу какой-то формочкой для печенья. Утром, когда не спят только собаки и почтальоны, они встают и туманами, мокрыми тропами поднимаются на холм, к старому дому, к пруду. И что они там делают? Кого зовут в белесой дымке? И кто к ним приходит? Бэрримор?
Но в Корнуолле не были осенью, пропустили. Может, не хватило денег или наскучило. И немного осунулся Джулиан, и немного жаль их юной влюблённости. Как Джулиан фотографировал его со спины, у моря, на обрыве, перед пустотой в ногах, как будто вот-вот Джейкоб (ну побудь еще немного, чуть-чуть Джейкобом) обернётся и что-то расскажет, если хватит сил, или упадёт и не вернется никогда. И то, как смотрел Джейкоб в объектив, даже пугало, ведь как же он тогда смотрел без объектива, без очков, без моего пригляда? Но бог не имеет ничего против, и Кобзон не рождался никогда.
Какой же итог? Счастливы ли они или сдают анализы, делают биопсию? На последней фотографии появляются из-под земли девочки-близнецы и, кажется, играют в разбойников. Итога, как известно, нет, есть только вечные девочки и разбойники.
И что я, бедняк, носатая дрянь, могу дать ему? Если бы я был пастухом, мудрецом, пловцом, певцом. Но всё, что у меня есть - только сердце, только оно.
Бэрримор! Бэрримор!