Проблема новобрачного, Москва, 1920-е годы
Ниже фрагмент из очерка Ивана Жиги "Жизнь среди камней", цит. по книге В. Руга и А. Кокорева "Москва нэповская. Очерки городского быта". Оттуда же и фотография. В тексте очерка упоминаются старые меры площади и длины: квадратная сажень равна 4,55 кв. м., аршин - 71 см. Читаем:
«Семьсот шестьдесят пять человек живут в 120 каморках казармы. Каморки все одинаковы - пять-шесть саженей, и на каждую из них приходится шесть человек с хвостиком.
Туговато. Вольные и здоровые, злые и добряки, пьяницы и трезвые, - все вместе. В одной и той же каморке живут люди разные по культуре и по устремленности. (...)
Мой друг и сосед Миша Подковыркин живет с матерью. К ним вселили семью Оглоблиных: мать-старушку, ее вдовую дочь; у дочери дети - Леня и Вера (комсомольцы, оба работают на фабрике) и восьмилетний Гришка. Семь человек на пяти саженях.
Каморку они разделили пополам. Возле стен кровати. За ними сундуки, на них постели старушек. Между сундуками и кроватями двухаршинный проход, по углам два маленьких столика, между ними на полу спят Леня и Вера; вдова с сыном и Миша Подковыркин спят на кроватях.
Миша Подковыркин с малолетства работал на фабрике, добровольцем дрался с Колчаком и Деникиным, вернулся невредимым, снова поступил на фабрику и теперь служит на выборных должностях - парень серьезный, трезвый и сознательный.
Когда в каморке зайдет разговор о тесноте, старушки, вспоминая житье у хозяина, говорят:
- Ну, что ж, когда-нибудь и лучше будем жить, а пока и в тесноте, да не в обиде.
Не было причин ссориться и Подковыркину c комсомольцами.
Несколько лет прожили они так. Мать Подковыркина год от году ниже к земле клонится, руки слабеют, шаг короче, Она и начала:
- Не пора ли тебе, сынок, - говорит, - о женитьбе подумать. Ты не картежник, не пьяница, у рабочих почет имеешь, для девушек пара завидная.
- Я давно об этом думаю, - отвечал Миша, - вот только тесновато будет тогда в нашей комнате.
- Да, уж как-нибудь, - говорили соседи, - мы свои люди, поместимся.
Женился Миша. Взял комсомолку Зинку Потапову, славная девушка, скромница, у рабочих на хорошем счету.
Отгуляли по-советскому свадьбу. Миша угощение поставил, товарищей пригласил: пели, играли, танцевали. Миша двухнедельный отпуск взял. Но вот гости разошлись по домам, и началось мученье. Старушки, как всегда, легли на сундуках, Ленька и Вера на полу, в головах у Миши, вдова с сыном на кровати, в двух аршинах от Миши. Улегся и он с молодой женой. Погасил свет. Мишина жена дрожит, ему хочется обнять ее, сказать ласковое слово, поцеловать, но как поцелуешь, когда люди кругом?
Стиснул Миша зубы, ждет, когда уснут все, но мать о чем-то шепчет про себя. Вдова ворочается, сонного сынишку перекладывает. Верка голову кутает, а.Леня нет-нет да и вздохнет .
"Фу, ты черт, когда ж они спать будут", - подумал Миша и, чтобы не мучиться, вышел из комнатки. Папиросу за папиросой сосал, по коридору привидением бродил. Соседка по комнатке, Маня Говоркова, вышла в белье, вскрикнула:
- Ух, господи, никак те лунатик схватил! - и шмыгнула в свою комнату.
В конце коридора послышались придушенные голоса и смех - тоже кто-то медовый месяц справляет. "Уж не выйти ли и нам с женой на коридор?", - подумал Миша.
Вернулся в комнату посмотреть на часы - два часа. "Ну, теперь, должно быть, уснули все". Наклонился над женой, а у ней глаза горят. Обнял, поцеловал ее, стал ложиться на постель, кровать затрещала. Ленька поднял голову:
-Мишь, не броди, дай уснуть.
-Да спи, какого черта.
~ Опять Миша лежал с открытыми глазами, вдова Аксинья зашевелилась, - сынишка на двор захотел, потом Верка пpoснулась - пора в утреннюю смену идти. Мать в ногах зашевелилась и, тяжело вздохнув, прошептала:
-Ох, господи, господи.
Миша вскочил с постели, взял подушку, сдернул пальто со стены , залез под кровать, ткнулся ничком, стиснул зубы и заснул.
К утру он осунулся, побледнел, под глазами круги зеленые. Глаза горят.
-Что с тобой? - удивился я.
Вздрагивая и смеясь, он рассказал мне о "божественной ночи" и добавил:-Пойду в квартотдел, буду просить отдельную комнату, а то я с ума сойду или заболею, или, пока не поздно, надо размениваться».
См. также:
Рабочие квартиры, 1920-е годы
«Семьсот шестьдесят пять человек живут в 120 каморках казармы. Каморки все одинаковы - пять-шесть саженей, и на каждую из них приходится шесть человек с хвостиком.
Туговато. Вольные и здоровые, злые и добряки, пьяницы и трезвые, - все вместе. В одной и той же каморке живут люди разные по культуре и по устремленности. (...)
Мой друг и сосед Миша Подковыркин живет с матерью. К ним вселили семью Оглоблиных: мать-старушку, ее вдовую дочь; у дочери дети - Леня и Вера (комсомольцы, оба работают на фабрике) и восьмилетний Гришка. Семь человек на пяти саженях.
Каморку они разделили пополам. Возле стен кровати. За ними сундуки, на них постели старушек. Между сундуками и кроватями двухаршинный проход, по углам два маленьких столика, между ними на полу спят Леня и Вера; вдова с сыном и Миша Подковыркин спят на кроватях.
Миша Подковыркин с малолетства работал на фабрике, добровольцем дрался с Колчаком и Деникиным, вернулся невредимым, снова поступил на фабрику и теперь служит на выборных должностях - парень серьезный, трезвый и сознательный.
Когда в каморке зайдет разговор о тесноте, старушки, вспоминая житье у хозяина, говорят:
- Ну, что ж, когда-нибудь и лучше будем жить, а пока и в тесноте, да не в обиде.
Не было причин ссориться и Подковыркину c комсомольцами.
Несколько лет прожили они так. Мать Подковыркина год от году ниже к земле клонится, руки слабеют, шаг короче, Она и начала:
- Не пора ли тебе, сынок, - говорит, - о женитьбе подумать. Ты не картежник, не пьяница, у рабочих почет имеешь, для девушек пара завидная.
- Я давно об этом думаю, - отвечал Миша, - вот только тесновато будет тогда в нашей комнате.
- Да, уж как-нибудь, - говорили соседи, - мы свои люди, поместимся.
Женился Миша. Взял комсомолку Зинку Потапову, славная девушка, скромница, у рабочих на хорошем счету.
Отгуляли по-советскому свадьбу. Миша угощение поставил, товарищей пригласил: пели, играли, танцевали. Миша двухнедельный отпуск взял. Но вот гости разошлись по домам, и началось мученье. Старушки, как всегда, легли на сундуках, Ленька и Вера на полу, в головах у Миши, вдова с сыном на кровати, в двух аршинах от Миши. Улегся и он с молодой женой. Погасил свет. Мишина жена дрожит, ему хочется обнять ее, сказать ласковое слово, поцеловать, но как поцелуешь, когда люди кругом?
Стиснул Миша зубы, ждет, когда уснут все, но мать о чем-то шепчет про себя. Вдова ворочается, сонного сынишку перекладывает. Верка голову кутает, а.Леня нет-нет да и вздохнет .
"Фу, ты черт, когда ж они спать будут", - подумал Миша и, чтобы не мучиться, вышел из комнатки. Папиросу за папиросой сосал, по коридору привидением бродил. Соседка по комнатке, Маня Говоркова, вышла в белье, вскрикнула:
- Ух, господи, никак те лунатик схватил! - и шмыгнула в свою комнату.
В конце коридора послышались придушенные голоса и смех - тоже кто-то медовый месяц справляет. "Уж не выйти ли и нам с женой на коридор?", - подумал Миша.
Вернулся в комнату посмотреть на часы - два часа. "Ну, теперь, должно быть, уснули все". Наклонился над женой, а у ней глаза горят. Обнял, поцеловал ее, стал ложиться на постель, кровать затрещала. Ленька поднял голову:
-Мишь, не броди, дай уснуть.
-Да спи, какого черта.
~ Опять Миша лежал с открытыми глазами, вдова Аксинья зашевелилась, - сынишка на двор захотел, потом Верка пpoснулась - пора в утреннюю смену идти. Мать в ногах зашевелилась и, тяжело вздохнув, прошептала:
-Ох, господи, господи.
Миша вскочил с постели, взял подушку, сдернул пальто со стены , залез под кровать, ткнулся ничком, стиснул зубы и заснул.
К утру он осунулся, побледнел, под глазами круги зеленые. Глаза горят.
-Что с тобой? - удивился я.
Вздрагивая и смеясь, он рассказал мне о "божественной ночи" и добавил:-Пойду в квартотдел, буду просить отдельную комнату, а то я с ума сойду или заболею, или, пока не поздно, надо размениваться».
См. также:
Рабочие квартиры, 1920-е годы