Барт, теория, снова "Риорита"
И всё-таки, и всё-таки…
Пытаюсь разобраться, что же это у Петра Ефимовича Тодоровского получилось - я о его «Риорите».
Что-то меня не устраивает, впечатление распадается на переживание реалистических героев и нереалистической, достаточно условной ситуации, в которую герои поставлены. Нет, не война - условность, а её сгущение до героев-знаков, героев-символов, предполагающих их интерпретацию на уровне уже более универсальном.
У Барта в книге «Ролан Барт о Ролане Барте» (М.: AD MARGINEM/СТАЛКЕР, 2002): есть такая мысль о литературе, которую можно без труда распространить на искусство в целом.
Читая классические тексты (от «Золотого осла» до Пруста), Ролан Барт всё время изумлялся, как много знания сконцентрировано в литературном произведении, пропущено сквозь него. И потому литература - это матезис, т.е. упорядоченная система знания своей эпохи.
Но искусство не может высказывать всё обо всём - у него может не хватить способов высказывания, не хватить «языка». А от некоторых явлений и событий оно, искусство, может просто оцепенеть. Брехт говорил: то, что происходило в Освенциме, в Варшавском гетто, в Бухенвальде, явно не поддается описанию. Искусство относительно них не может быть ни мимезисом (просто описать их, подражать или уподобиться им), ни матезисом, т.е. выступить об этих событиях «структурированным полем знания».
Сегодня невозможна, например, реалистическая литература: нам не переписать ни Бальзака, ни Золя, ни Пруста, ни даже слабых социалистических романистов. Мир информационно избыточен и не поддается искусству ни как проекция, ни как знание. Барт делает вывод: потому современное искусство может быть только Семиозисом. Т.е. искусством, спрессовывающем смыслы уже виденного, уже читанного до схемы или отношения знаков, которые возможно прочитать на более высоком, универсальном уровне.
И возвращаясь к просмотренной 9 мая «Риорите» Петра Тодоровского.
В фильме болевые точки нашей войны сгущены до предела, до одной ситуации-схемы, которая как проекция реальной ситуации вряд ли может быть прочитана. Не могла одна семья из четырех человек да еще прожившая три года под немцами оказаться в одном батальоне, в одном окопе, держаться вместе, и т.д.
Но зато семья как обобщение, типологический (не типический!) образ - образ глубинных скрепок между людьми, которые войной и не только войной, но и системой, которая управляет ведением войны, разрушается, буквально уничтожается. Остаётся один из семьи, и, значит, есть надежда. Но оставшийся прошел через такой опыт, что надежда на возрождение уже не столь очевидна.
Опыт этой семьи - опыт-сгусток, обустройство жизни на территории с врагом, а потом выживание в окопах родной армии. Здесь еще и человек, в котором сосредоточено, кажется, всё зло системы. И потому семье приходится труднее со своими, чем с врагом.
Тодоровский не может эту историю представить как просто еще одну человеческую историю на войне, чего он очень хорошо умеет. Отсюда нарочитая театральность, условность. Через театрализацию легче подвести к универсальной схеме человеческой трагедии, где нет победителей и побежденных, правых и виноватых, а если они есть, то могут в другом ракурсе поменяться местами.
Но Тодоровский - режиссер реалистический, актеры играют у него также в традициях реалистического и психологического кино. Сверхзадача, заложенная в сценарии - другая.
Пытаюсь разобраться, что же это у Петра Ефимовича Тодоровского получилось - я о его «Риорите».
Что-то меня не устраивает, впечатление распадается на переживание реалистических героев и нереалистической, достаточно условной ситуации, в которую герои поставлены. Нет, не война - условность, а её сгущение до героев-знаков, героев-символов, предполагающих их интерпретацию на уровне уже более универсальном.
У Барта в книге «Ролан Барт о Ролане Барте» (М.: AD MARGINEM/СТАЛКЕР, 2002): есть такая мысль о литературе, которую можно без труда распространить на искусство в целом.
Читая классические тексты (от «Золотого осла» до Пруста), Ролан Барт всё время изумлялся, как много знания сконцентрировано в литературном произведении, пропущено сквозь него. И потому литература - это матезис, т.е. упорядоченная система знания своей эпохи.
Но искусство не может высказывать всё обо всём - у него может не хватить способов высказывания, не хватить «языка». А от некоторых явлений и событий оно, искусство, может просто оцепенеть. Брехт говорил: то, что происходило в Освенциме, в Варшавском гетто, в Бухенвальде, явно не поддается описанию. Искусство относительно них не может быть ни мимезисом (просто описать их, подражать или уподобиться им), ни матезисом, т.е. выступить об этих событиях «структурированным полем знания».
Сегодня невозможна, например, реалистическая литература: нам не переписать ни Бальзака, ни Золя, ни Пруста, ни даже слабых социалистических романистов. Мир информационно избыточен и не поддается искусству ни как проекция, ни как знание. Барт делает вывод: потому современное искусство может быть только Семиозисом. Т.е. искусством, спрессовывающем смыслы уже виденного, уже читанного до схемы или отношения знаков, которые возможно прочитать на более высоком, универсальном уровне.
И возвращаясь к просмотренной 9 мая «Риорите» Петра Тодоровского.
В фильме болевые точки нашей войны сгущены до предела, до одной ситуации-схемы, которая как проекция реальной ситуации вряд ли может быть прочитана. Не могла одна семья из четырех человек да еще прожившая три года под немцами оказаться в одном батальоне, в одном окопе, держаться вместе, и т.д.
Но зато семья как обобщение, типологический (не типический!) образ - образ глубинных скрепок между людьми, которые войной и не только войной, но и системой, которая управляет ведением войны, разрушается, буквально уничтожается. Остаётся один из семьи, и, значит, есть надежда. Но оставшийся прошел через такой опыт, что надежда на возрождение уже не столь очевидна.
Опыт этой семьи - опыт-сгусток, обустройство жизни на территории с врагом, а потом выживание в окопах родной армии. Здесь еще и человек, в котором сосредоточено, кажется, всё зло системы. И потому семье приходится труднее со своими, чем с врагом.
Тодоровский не может эту историю представить как просто еще одну человеческую историю на войне, чего он очень хорошо умеет. Отсюда нарочитая театральность, условность. Через театрализацию легче подвести к универсальной схеме человеческой трагедии, где нет победителей и побежденных, правых и виноватых, а если они есть, то могут в другом ракурсе поменяться местами.
Но Тодоровский - режиссер реалистический, актеры играют у него также в традициях реалистического и психологического кино. Сверхзадача, заложенная в сценарии - другая.