легкость
На «Культуре» повторили апрельское интервью с А.М. Пятигорским, в котором он говорил о легкости как необходимом условии мышления. Легкости как игре и свободе, которые не позволяют «фанатеть», зацикливаться на одной мысли, упорствовать в своей кажущейся тебе правоте.
На одну из своих статей, которая мне вроде бы в итоге даже понравилась, но которую я, как говорится, вымучивала (а чаще всего так и бывает, потому что есть всегда какой-то срок, к которому не успеваю, или тема сборника или конференции, к которой надо свои интересы подогнать, и т.д.) я услышала от одного уважаемого мной человека: да, неплохо, мысль интересная, но то, как ты это развиваешь, доказываешь, как будто булыжники ворочаешь. О, комплекс тот еще возник после такой оценки, обидной, конечно, но, увы, очень точной.
У А.Эфроса в книге читаю: «Продолжение театрального рассказа» (М.: Искусство, 1985)
«На чеховские «Три сестры» я смотрю теперь не совсем так, как смотрел лет пятнадцать назад.
Тогда я изо всех сил выискивал в пьесе трагическое. А теперь кажется, что это трагическое надо, напротив, прятать. У зрителя долго должна быть улыбка при взгляде на этих милых людей. Они замечательно философствуют, хорошо умеют шутить, в них настоящая прелесть и тонкость чувств, они артистичны. У них легкое дыхание» (с.12).
«Всякая пьеса развивается в пространстве и во времени. Нельзя три часа подряд рассматривать уже умерший цветок. Интересно во времени рассмотреть его появление, старение, смерть и то, какое этот цветок дал семя. Но все мы часто стараемся передать чеховский трагизм в первую же минуту, а в двадцать первую уже никто не воспринимает ничей плач, ничей стон. В этом есть что-то жестоко противоестественное.
Станиславский о «Трех сестрах»: «Оказывается, они совсем не носятся со своей тоской, а, напротив, ищут веселья, смеха, бодрости; они хотят жить, а не прозябать».
…И вот вам возможный, скорее, даже необходимый взгляд на «Три сестры» Поставить весело, молодо, светло.
Несмотря ни на что.
Противостояние беде» (с.31).
Повторяли не так давно «Линию жизни» с Маргаритой Тереховой. И Терехова говорила о «главной любви» Чехова (ох уж этот вопрос, кого кто любил!). Мучился этим вопросом когда-то Бунин: кто же эта главная женщина, главная любовь Антона Павловича? Писательница Лидия Авилова! - ответ сначала Авиловой, оставившей воспоминания о Чехове, но справедливости ради, сама она себя главной любовью Чехова не называла. Прочитав воспоминания Авиловой, Бунин воскликнул: «Вот она!». Потом эту «гипотезу» прорабатывала Инна Гофф, написавшая об этом хорошую и, правда, очень убедительную повесть. А есть еще «гипотеза» О Лике Мизиновой. Но почему-то никому в голову не придет об Ольге Леонардовне Книппер в этом контексте говорить. Вот странность-то, однако. А что, Ольга Леонардовна Чехова на себе насильно женила? Или он уже во время женитьбы представляется нам беспомощным больным человеком, почти старцем?! И дружно забываем, что ему было сорок лет.
А, может быть, всё дело в том, что стереотип любви, тем более любви художника, тем более так рано умершего художника сложился как непременно трагической любви, любви неразделенной или невозможной осуществиться в силу каких-то обстоятельств? А тут какая-то Книппер: почти мужское лицо на старых фотографиях, актриса, видите ли, всё время от больного Чехова уезжала, а ему жить-то сколько оставалось? А она, эта Книппер, прожила до 90 лет! Несправедливо!
Но, может быть дело в легкости Ольги Леонардовны? Чехов терпеть не мог рядом с собой женскую истерику, слезы, надрыв. А Ольга Леонардовна («собака Олька» и «лошадка» и «таракашка») была необыкновенно легким человеком.
Шверубович (Шверубович В.В. О старом Художественном театре. М.: Искусство, 1990) рассказывает о 1919 годе, когда часть труппы Московского Художественного театра под руководством В.И.Качалова отправилась на гастроли по южным «красным» районам России и как эти гастроли затянулись на целых три года. Конечно, это жизнь Ольги Леонардовны после Чехова, но, тем не менее, для меня много объясняет, почему Чехов полюбил именно эту женщину.
«…Ольге Леонардовне в этом таланте - в умении распространять вокруг себя, пленять и заражать других этим воздухом культуры, ароматом чистоты, здоровой изысканности, благоустроенности - не имела себе равных. Вся она, от всегда благоухавших и красиво лежавших волос до кончика носков мягко лоснившихся ботинок, была элегантна, свежа, подтянута, бодра. В ней была веселая, радостная в себе и несущая радость другим благовоспитанность. Это слово само по себе кажется скучным и ханжеским, а у нее, в ней благовоспитанность была какая-то светлая, аппетитная, жизнерадостная.
…Ее физическое и душевное благоустройство было, очевидно, исключительным: оно продлило ее прекрасную жизнь до начала десятого десятка. ... С ней было всегда легко, жизнь и люди казались лучше при ней…».
Актеры, ехавшие на «красный юг», очень скоро оказались под белыми, потом опять под красными. Бедствовали. Передвигались по России в теплушках - в общем, гражданская война во всех известных нам по литературе и по кино «прелестях».
И дальше, опять из Шверубовича:
«…Я был послан в ту теплушку, чтобы пригласить к нам Ольгу Леонардовну. Было еще не поздно, и, несмотря на норд-ост, дверь в их вагон была закрыта не до конца. Я заглянул в нее. Все мрачно сидели по своим углам, кто спал, кто просто лежал и смотрел в потолок, кто закусывал, кто что-то штопал или зашивал.
Недалеко от печки, в центре теплушки, на своем чемодане сидела Ольга Леонардовна. Рядом с ней была расстелена беленькая вышитая кружевная салфеточка, на которой стоял стеклянный пестрый подсвечник с огарочком свечи, лежала книга в парчовом футляре, ножик слоновой кости торчал из книги. Ноги Ольги Леонардовны были закутаны в одеяло из лисьих шкур. Сама она была в пальто, на шею и отчасти на голову был накинут белоснежный пуховый оренбургский платок. Она спокойно и задумчиво полировала себе ногти замшей и напевала «Уж вечер, облаков померкнули края…».
Господи, кругом грязь, кровь, вши, ревет норд-ост, орут какие-то избиваемые или ограбляемые беженцы, где-то стрельба, вокруг мрак, смерть, а она… Пересади ее такую, какая она есть и внешне и внутренне, в холл самого лучшего отеля, она и там останется такой же. Откуда в ней эта цельность, монолитность, пронизанность культурой. Каждый из нас, попадая в иные условия, приспосабливается к ним, меняется, теряет что-то, делается другим. Она же всё, даже эту отвратительную помойку, в какую превратилась наша жизнь, облагородила и приспособила к себе, победила».
Труппа Качалова добралась до меньшевистской Грузии, где они играли опять же Чехова с грандиозным успехом. И Шверубович рассказывает, как Тбилиси обожал Ольгу Леонардовну, как она в 52 года танцевала на крышке рояля, как она была весела, бесшабашна, душа любой компании и душа и любимица театра.
Не знаю, кто был «главной любовью» Чехова, но завидую этой легкости (не легкомысленности) его жены, что такой редкий, особенно у нас, дар.
На одну из своих статей, которая мне вроде бы в итоге даже понравилась, но которую я, как говорится, вымучивала (а чаще всего так и бывает, потому что есть всегда какой-то срок, к которому не успеваю, или тема сборника или конференции, к которой надо свои интересы подогнать, и т.д.) я услышала от одного уважаемого мной человека: да, неплохо, мысль интересная, но то, как ты это развиваешь, доказываешь, как будто булыжники ворочаешь. О, комплекс тот еще возник после такой оценки, обидной, конечно, но, увы, очень точной.
У А.Эфроса в книге читаю: «Продолжение театрального рассказа» (М.: Искусство, 1985)
«На чеховские «Три сестры» я смотрю теперь не совсем так, как смотрел лет пятнадцать назад.
Тогда я изо всех сил выискивал в пьесе трагическое. А теперь кажется, что это трагическое надо, напротив, прятать. У зрителя долго должна быть улыбка при взгляде на этих милых людей. Они замечательно философствуют, хорошо умеют шутить, в них настоящая прелесть и тонкость чувств, они артистичны. У них легкое дыхание» (с.12).
«Всякая пьеса развивается в пространстве и во времени. Нельзя три часа подряд рассматривать уже умерший цветок. Интересно во времени рассмотреть его появление, старение, смерть и то, какое этот цветок дал семя. Но все мы часто стараемся передать чеховский трагизм в первую же минуту, а в двадцать первую уже никто не воспринимает ничей плач, ничей стон. В этом есть что-то жестоко противоестественное.
Станиславский о «Трех сестрах»: «Оказывается, они совсем не носятся со своей тоской, а, напротив, ищут веселья, смеха, бодрости; они хотят жить, а не прозябать».
…И вот вам возможный, скорее, даже необходимый взгляд на «Три сестры» Поставить весело, молодо, светло.
Несмотря ни на что.
Противостояние беде» (с.31).
Повторяли не так давно «Линию жизни» с Маргаритой Тереховой. И Терехова говорила о «главной любви» Чехова (ох уж этот вопрос, кого кто любил!). Мучился этим вопросом когда-то Бунин: кто же эта главная женщина, главная любовь Антона Павловича? Писательница Лидия Авилова! - ответ сначала Авиловой, оставившей воспоминания о Чехове, но справедливости ради, сама она себя главной любовью Чехова не называла. Прочитав воспоминания Авиловой, Бунин воскликнул: «Вот она!». Потом эту «гипотезу» прорабатывала Инна Гофф, написавшая об этом хорошую и, правда, очень убедительную повесть. А есть еще «гипотеза» О Лике Мизиновой. Но почему-то никому в голову не придет об Ольге Леонардовне Книппер в этом контексте говорить. Вот странность-то, однако. А что, Ольга Леонардовна Чехова на себе насильно женила? Или он уже во время женитьбы представляется нам беспомощным больным человеком, почти старцем?! И дружно забываем, что ему было сорок лет.
А, может быть, всё дело в том, что стереотип любви, тем более любви художника, тем более так рано умершего художника сложился как непременно трагической любви, любви неразделенной или невозможной осуществиться в силу каких-то обстоятельств? А тут какая-то Книппер: почти мужское лицо на старых фотографиях, актриса, видите ли, всё время от больного Чехова уезжала, а ему жить-то сколько оставалось? А она, эта Книппер, прожила до 90 лет! Несправедливо!
Но, может быть дело в легкости Ольги Леонардовны? Чехов терпеть не мог рядом с собой женскую истерику, слезы, надрыв. А Ольга Леонардовна («собака Олька» и «лошадка» и «таракашка») была необыкновенно легким человеком.
Шверубович (Шверубович В.В. О старом Художественном театре. М.: Искусство, 1990) рассказывает о 1919 годе, когда часть труппы Московского Художественного театра под руководством В.И.Качалова отправилась на гастроли по южным «красным» районам России и как эти гастроли затянулись на целых три года. Конечно, это жизнь Ольги Леонардовны после Чехова, но, тем не менее, для меня много объясняет, почему Чехов полюбил именно эту женщину.
«…Ольге Леонардовне в этом таланте - в умении распространять вокруг себя, пленять и заражать других этим воздухом культуры, ароматом чистоты, здоровой изысканности, благоустроенности - не имела себе равных. Вся она, от всегда благоухавших и красиво лежавших волос до кончика носков мягко лоснившихся ботинок, была элегантна, свежа, подтянута, бодра. В ней была веселая, радостная в себе и несущая радость другим благовоспитанность. Это слово само по себе кажется скучным и ханжеским, а у нее, в ней благовоспитанность была какая-то светлая, аппетитная, жизнерадостная.
…Ее физическое и душевное благоустройство было, очевидно, исключительным: оно продлило ее прекрасную жизнь до начала десятого десятка. ... С ней было всегда легко, жизнь и люди казались лучше при ней…».
Актеры, ехавшие на «красный юг», очень скоро оказались под белыми, потом опять под красными. Бедствовали. Передвигались по России в теплушках - в общем, гражданская война во всех известных нам по литературе и по кино «прелестях».
И дальше, опять из Шверубовича:
«…Я был послан в ту теплушку, чтобы пригласить к нам Ольгу Леонардовну. Было еще не поздно, и, несмотря на норд-ост, дверь в их вагон была закрыта не до конца. Я заглянул в нее. Все мрачно сидели по своим углам, кто спал, кто просто лежал и смотрел в потолок, кто закусывал, кто что-то штопал или зашивал.
Недалеко от печки, в центре теплушки, на своем чемодане сидела Ольга Леонардовна. Рядом с ней была расстелена беленькая вышитая кружевная салфеточка, на которой стоял стеклянный пестрый подсвечник с огарочком свечи, лежала книга в парчовом футляре, ножик слоновой кости торчал из книги. Ноги Ольги Леонардовны были закутаны в одеяло из лисьих шкур. Сама она была в пальто, на шею и отчасти на голову был накинут белоснежный пуховый оренбургский платок. Она спокойно и задумчиво полировала себе ногти замшей и напевала «Уж вечер, облаков померкнули края…».
Господи, кругом грязь, кровь, вши, ревет норд-ост, орут какие-то избиваемые или ограбляемые беженцы, где-то стрельба, вокруг мрак, смерть, а она… Пересади ее такую, какая она есть и внешне и внутренне, в холл самого лучшего отеля, она и там останется такой же. Откуда в ней эта цельность, монолитность, пронизанность культурой. Каждый из нас, попадая в иные условия, приспосабливается к ним, меняется, теряет что-то, делается другим. Она же всё, даже эту отвратительную помойку, в какую превратилась наша жизнь, облагородила и приспособила к себе, победила».
Труппа Качалова добралась до меньшевистской Грузии, где они играли опять же Чехова с грандиозным успехом. И Шверубович рассказывает, как Тбилиси обожал Ольгу Леонардовну, как она в 52 года танцевала на крышке рояля, как она была весела, бесшабашна, душа любой компании и душа и любимица театра.
Не знаю, кто был «главной любовью» Чехова, но завидую этой легкости (не легкомысленности) его жены, что такой редкий, особенно у нас, дар.