Грекомания. Очерк 9: Аристофан. Часть 2: Аристофан социальный (окончание)
Но вернемся к Фидиппиду. Пройдя в мыслильне Сократа экспресс-курс красноречия, он помогает отцу избежать уплаты долгов с помощью разнообразных софистических приёмов. Но радость отца оказывается недолгой: очень скоро они с сыном не сходятся в отношении изящной словесности (старик, как и положено, предпочитает Эсхила, а юный носитель новый этики - конечно же, Еврипида), и в пылу спора Фидиппид попросту избивает папашу, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести, ведь у него и в такой ситуации наготове железные аргументы:
И вот о чем тебя спрошу: меня дитятей бил ты?
Стрепсиад
Да, бил, но по любви, добра тебе желая.
Фидиппид
Что же,
А я добра тебе желать не вправе точно так же
И бить тебя, когда битье - любви чистейший признак?
И почему твоя спина побоям неповинна,
Моя же - да, ведь родились свободными мы оба?
Ревут ребята, а отец реветь не должен? Так ли?
Ты возразишь, что это все - обязанность малюток.
Тебе отвечу я: «Ну, что ж, старик - вдвойне ребенок».
Заслуживают старики двойного наказания,
Ведь непростительны совсем у пожилых ошибки.
Стрепсиад
Но не в обычае нигде, чтоб был сечен родитель.
Фидиппид
А кто обычай этот ввел - он не был человеком,
Как ты да я? Не убедил речами наших дедов?
Так почему же мне нельзя ввести обычай новый,
Чтоб дети возвращать могли родителям побои?
Пожалуй, недалёк тот день, когда современные дети, на которых с каждым годом всё сложнее найти управу не только учителям, но и их собственным родителям, дозреют и до сентенции Фидиппида. Который утешает избитого Стрепсиада тем, что тот пострадает не один, так как теперь избивать можно не только отцов, но и матерей. В ужасе от такой гримасы новой этики старик поджигает в финале комедии мыслильню Сократа. Но, повторимся, такая концовка видится агрессивной по отношению к философу лишь в связи с его трагической кончиной много лет спустя. Объектом критики Аристофана Сократ выступает лишь единожды, в «Облаках», тогда как образ учёного дурака, бахвалящегося недоступным для простых смертных знанием, красной нитью проходит сквозь практически всё творчество комедиографа.
***Древнегреческий анекдот
В комедии «Птицы» афиняне Писфетер и Эвельпид, разочаровавшиеся в политическом и социальном устройстве родного полиса, покидают Афины и в своих странствиях попадают в царство птиц, где основывают среди облаков идеальный город, получивший название Тучекукуевск. С точки зрения поэтики это произведение видится наиболее совершенным у Аристофана, оказав огромное влияние на всю последующую европейскую литературную традицию в части как утопического сюжета, так и широчайшей палитры художественных средств и литературных приёмов - от традиционных для комедии каламбуров и пародий до совершенно оригинального звукоподражания, обеспечивающего «Птицам» особую музыкальность, что в сочетании с искусно выполненными сценическими костюмами, включающими в себя крылья, перья и клювы, должно было производить сильнейший драматический эффект. Но обратимся к комичному. Слухи об идеальном городе быстро распространяются, и вскоре в Тучекукуевск устремляются все те, от кого отцы-основатели города в своё время и сбежали. Среди непрошенных гостей - нищий поэт, прорицатель, законник и прочий псевдоучёный люд, требующий и здесь за свои сакральные знания материальных благ. И если поэту на правах первого посетителя ещё удаётся выпросить себе хитон, то последующих попрошаек уже просто спускают с лестницы (эти сцены и сегодня способны по-настоящему рассмешить читателя). Вот приходит некий, как бы сейчас сказали, эксперт-политолог:
Предсказатель
Я предсказатель.
Писфетер
Прочь проваливай!
Предсказатель
Чудак, нельзя смеяться над святынями.
В пророчествах Бакида ясно сказано
Насчет Тучекукуевска.
Писфетер
Зачем же ты
Молчал тогда, когда еще я города
Не основал?
Предсказатель
Мешали силы высшие.
Писфетер
Ну что ж, согласен слушать прорицание.
Предсказатель
«Кто же к вам первым придет, чтоб мои наставленья поведать,
Плащ ненадеванный дайте тому и новые туфли».
Писфетер
Так и сказал он «туфли»?
Предсказатель
Справься с книгою.
«Чашу дайте ему, требухи ему в длани вложите».
Писфетер
И «требуха» там тоже?
Предсказатель
(протягивая свиток)
Справься с книгою.
Писфетер
Ах, до чего же непохож оракул твой
На мой, от Феба самого полученный.
(Торжественно.)
«Если без спросу к тебе обманщик придет и мошенник,
Будет обряду мешать и отведать захочет жаркого,
Между спиной и ногами лупить безобразника надо».
Предсказатель
Болтаешь ты пустое.
Писфетер
Справься с книгою!
Бьет предсказателя.
Проваливай, чтоб ты пропал!
Предсказатель
О горе мне!
Писфетер
В других местах, пожалуйста, предсказывай.
Входит Собиратель законов.
Собиратель законов
(читает)
«Если тучекукуевец нанесет ущерб афинянину…»
Писфетер
Еще один с какой-то писаниною!
Собиратель законов
Я - продавец законов. И новейшие
Законы вам продать могу.
Писфетер
Какие же?
Собиратель законов
«Тучекукуевцам пользоваться мерой и весом, принятыми в Беотии».
Писфетер
Так получай по мерам Ойойотии!
Бьет Собирателя законов.
Собиратель законов
Да что с тобой?
Писфетер
Проваливай с законами!
Сейчас тебе я трепку дам законную.
***Если кому-то показалось, что Аристофан в своих «Облаках» жёстко прошёлся по Сократу, то что тогда говорить о каком-то поистине навязчивом внимании комедиографа к Еврипиду - литературоведами подсчитано, что всего в 11 своих комедиях и сохранившихся фрагментах Аристофаном так или иначе (но почти всегда издевательски-пародийно) цитируются свыше 30 трагедий Еврипида. Причины такой одержимости, делающей Аристофана похожим на какого-то зловещего двойника великого трагика, наиболее последовательно раскрываются в комедии «Лягушки», в которой бог Дионис, в ведении которого находилось не только виноделие, но и театр, отправляется в загробный мир, чтобы вывести оттуда недавно умершего Еврипида, ибо с его смертью в Афинах не осталось хороших трагиков. Пропустим сейчас чрезвычайно колоритные сценки спуска Диониса в царство мёртвых, явно оказавшими немалое влияние на последующую богатую традицию описания такого рода путешествий, и обратимся сразу к последней части комедии: в царстве Аида обнаруживается, что спор о том, кому считаться величайшим мастером трагедии - Эсхилу или Еврипиду (Софокл уступил первенство Эсхилу из скромности) идёт даже среди мёртвых, потому Дионис устраивает между этими двумя трагиками состязание, по итогам которого победитель покинет царство мёртвых. В ходе словесного поединка Эсхил и Еврипид разбирают, цитируют и пародируют сочинения друг друга, что делает «Лягушек» комедией литературоведческого толка, а значит уникальным явлением в европейской литературе. Но для среднестатистического же читателя это произведение может представлять интерес тем, что поднимает вопрос, не теряющий актуальности и поныне: имеет ли право художник изображать всё, что ему заблагорассудится, или же он должен держать в уме, согласно формулировке Толстого, правильное моральное отношение к предмету? В противостоянии между отстаивающим идеализм Эсхилом и поборником реализма Еврипидом первый противопоставляет свою героическую эпоху выродившейся современности и утверждает первейшей задачей искусства воспитательно-образовательный момент:
Погляди, поразмысли, какими тебе передал я когда-то сограждан.
Молодцами двужильными были они, недоимок за ними не знали,
Шалыганами не были, дрязг не плели, как сейчас, не водились с ворами.
Нет, отвагой дышали они, и копьем, и шумящим султаном на шлемах,
Как огонь, были поножи, панцирь, как блеск, бычье мужество в пламенном сердце.
…
Вот о чем мы, поэты, и мыслить должны, и заботиться с первой же песни,
Чтоб полезными быть, чтобы мудрость и честь среди граждан послушливых сеять.
Искусство должно только возвышать личность, потому отец трагедии недоволен и снижением масштаба образов у Еврипида, спустившегося не просто до уровня обычного человека, но и ещё ниже - одержимой любовной страстью женщины:
По заветам Гомера в трагедиях я сотворил величавых героев -
И Патроклов и Тевкров, с душой как у льва. Я до них хотел граждан возвысить,
Чтобы вровень с героями встали они, боевые заслышавши трубы.
Но, свидетель мне Зевс, не выдумывал я Сфенебей или Федр - потаскушек.
И не скажет никто, чтоб когда-нибудь я образ женщины создал влюбленной.
Еврипид
Ну, еще бы, тебе незнакома была Афродита!
Эсхил
Пускай незнакома!
Но зато и тебе и всему, что с тобой, она слишком уж близко известна.
Оттого-то навеки ушиблен ты ей.
Дионис
Это верно, свидетели боги!
Что о женщинах выдумал подлого, все по своей это знаешь ты шкуре.
В рамках цикла «Грекомания» мы уже рассматривали блестящее изображение Еврипидом женской психологии, от чего подобный выпад Аристофана, обвиняющего трагика в подлых выдумках насчёт женского пола, видится совершенно необоснованным. Аристофан здесь скорее производит впечатление этакого мужлана, совершенно женскую психологию не понимающего и потому с подозрением относящегося к верному её описанию. Аристофан ставит Еврипиду в вину то, что последний фактически повинен в женской эмансипации, соблазняя слабый пол «страстями нечестивыми», ведь настоящая женщина должна лишь преданно хранить домашний очаг, однако и такое обвинение достаточно огульно - женщин в ту пору в театр не пускали, потому они попросту не могли попасть под тлетворное влияние Еврипида, да и героини комедий самого Аристофана оказываются куда раскрепощённее еврипидовских, о чём мы поговорим в заключительной части очерка. Т.е. комедиограф здесь ставит в вину трагику то, к чему считает оправданным прибегать сам, но мы уже отмечали, что неприятие каких-либо ограничений для себя и требование соблюдать те или иные рамки применительно к другим - отличительная черта многих сатириков. Но обратимся к финалу комедии, где в вечной схватке сходятся благоразумная пропаганда и чистое искусство:
Еврипид
Или, скажешь, неправду и с жизнью вразрез рассказал я о Федре несчастной?
Эсхил
Зевс свидетель, все - правда! Но должен скрывать эти подлые язвы художник,
Не описывать в драмах, в театре толпе не показывать. Малых ребяток
Наставляет учитель добру и пути, а людей возмужавших - поэты.
О прекрасном должны мы всегда говорить.
Еврипид
Человеческим будет наш голос пускай!
Эсхил
Злополучный, сама неизбежность
Нам велит для возвышенных мыслей и дел находить величавые речи.
Подобает героям и дивным богам говорить языком превосходным.
Одеянием пышным и блеском плащей они также отличны от смертных.
Но законы искусства, что я утвердил, изувечил ты.
Еврипид
Чем изувечил?
Эсхил
Ты царей и владык в лоскуты нарядил и в лохмотья, чтоб жалкими людям
Показались они.
…
Научил ты весь город без толку болтать, без умолку судачить и спорить.
Ты пустынными сделал площадки палестр, в хвастунов говорливых и вздорных
Превратил молодежи прекраснейший цвет. Ты гребцов обучил прекословить
Полководцам и старшим. А в годы мои у гребцов только слышны и были
Благодушные крики над сытным горшком и веселая песня: «Эй, ухнем!»
И подобный обличительный пафос роднит «Лягушек» с «Облаками» и прочими произведениями Аристофана социального характера. Комедиограф словно ищет виноватых в военных поражениях и общем упадке общества и находит их среди, как бы сейчас сказали, интеллигенции - философов, вроде Сократа, и литераторов, вроде Еврипида, как будто художник определяет законы бытия, а не просто добросовестно их описывает (в противном случае любому государству львиную долю своего бюджета следовало бы вкладывать не в армию и вооружения, но в изящное искусство). В финале «Лягушек» Дионис присуждает победу Эсхилу и выводит его на землю вместо Еврипида, но такая концовка видится чрезвычайно слащавой апелляцией к старине. Беспринципным демагогам современности Аристофан вновь и вновь противопоставляет героических отцов и дедов, словно забывая об участи Мильтиада, Фемистокла и многих других, некогда подвергнутых остракизму усилиями таких же как Аристофан критиканов. И это далеко не единственная непоследовательность комедиографа, что преклоняется перед суровыми воинами древности, но одновременно выступает за безоговорочный мир с принципиальным противником («Ахарняне»), обвиняет в безбожии мыслителей нового поколения («Облака»), но весьма фриволен в собственном творчестве (Дионис, например, узрев в «Лягушках» ужасы царства мёртвых, попросту «обклался»). Т.е. при всей апелляции к полумифической старине Аристофан - дитя своей противоречивой эпохи. Эпохи сформировавшегося и часто безответственного индивидуализма, демагогии и софистики, но при этом проявившей поразительную верность своим культурным идеалам, когда в разгар самых страшных бедствий от войны афиняне находили время вникать в споры о литературных приёмах Евприпида и эстетической программе давно умершего Эсхила.
Древнегреческий анекдот:
В комедии «Осы», высмеивающей любовь афинян к сутяжничеству, Аристофан шутит, что обвинение в стремлении к тирании стало настолько обыденным, что его используют уже по любому поводу и все кому не лень:
Бделиклеон
Вам мерещатся тираны, заговорщики во всем,
Обсуждаете ль вы дело важное или пустяк;
Между тем о тирании уж полвека не слыхать.
Ну а вы соленой рыбой меньше заняты, чем ею.
На базаре даже стали о тиранах все кричать.
Ты себе торгуешь карпа, не салакушку, - сейчас
Продавец дешевой рыбы тут же рядом заворчит:
«Этот, кажется, припасы выбирает, как тиран».
Ты приценишься к порею, чтоб приправить им сардель, -
На тебя взглянувши косо, зеленщица говорит:
«Ишь, порею захотелось! Иль тираном хочешь быть?
Иль должны тебе Афины дань приправами платить?»
Ксанфий
В полдень к девке непотребной я зашел вчерашний день.
Оседлать ее собрался, а она озлилась вдруг
И вскричала: «Как! Ты хочешь Гиппием-тираном быть?»
Кажется, древние афиняне совершенно бы не потерялись в нашей эпохе нового остракизма, направленного, правда, не столько на политиков, сколько на реальных и мнимых, но всегда «токсичных», прости Господи, абьюзеров. Возражение, процитированное Ксанфием, так вообще словно взято из современного иска о возмещении невыносимых нравственных страданий. О ничем же не прикрытой сексуальности как в этой цитате, так и во всём творчестве Аристофана - в третьей и заключительной части этого очерка.
И вот о чем тебя спрошу: меня дитятей бил ты?
Стрепсиад
Да, бил, но по любви, добра тебе желая.
Фидиппид
Что же,
А я добра тебе желать не вправе точно так же
И бить тебя, когда битье - любви чистейший признак?
И почему твоя спина побоям неповинна,
Моя же - да, ведь родились свободными мы оба?
Ревут ребята, а отец реветь не должен? Так ли?
Ты возразишь, что это все - обязанность малюток.
Тебе отвечу я: «Ну, что ж, старик - вдвойне ребенок».
Заслуживают старики двойного наказания,
Ведь непростительны совсем у пожилых ошибки.
Стрепсиад
Но не в обычае нигде, чтоб был сечен родитель.
Фидиппид
А кто обычай этот ввел - он не был человеком,
Как ты да я? Не убедил речами наших дедов?
Так почему же мне нельзя ввести обычай новый,
Чтоб дети возвращать могли родителям побои?
Пожалуй, недалёк тот день, когда современные дети, на которых с каждым годом всё сложнее найти управу не только учителям, но и их собственным родителям, дозреют и до сентенции Фидиппида. Который утешает избитого Стрепсиада тем, что тот пострадает не один, так как теперь избивать можно не только отцов, но и матерей. В ужасе от такой гримасы новой этики старик поджигает в финале комедии мыслильню Сократа. Но, повторимся, такая концовка видится агрессивной по отношению к философу лишь в связи с его трагической кончиной много лет спустя. Объектом критики Аристофана Сократ выступает лишь единожды, в «Облаках», тогда как образ учёного дурака, бахвалящегося недоступным для простых смертных знанием, красной нитью проходит сквозь практически всё творчество комедиографа.
***Древнегреческий анекдот
В комедии «Птицы» афиняне Писфетер и Эвельпид, разочаровавшиеся в политическом и социальном устройстве родного полиса, покидают Афины и в своих странствиях попадают в царство птиц, где основывают среди облаков идеальный город, получивший название Тучекукуевск. С точки зрения поэтики это произведение видится наиболее совершенным у Аристофана, оказав огромное влияние на всю последующую европейскую литературную традицию в части как утопического сюжета, так и широчайшей палитры художественных средств и литературных приёмов - от традиционных для комедии каламбуров и пародий до совершенно оригинального звукоподражания, обеспечивающего «Птицам» особую музыкальность, что в сочетании с искусно выполненными сценическими костюмами, включающими в себя крылья, перья и клювы, должно было производить сильнейший драматический эффект. Но обратимся к комичному. Слухи об идеальном городе быстро распространяются, и вскоре в Тучекукуевск устремляются все те, от кого отцы-основатели города в своё время и сбежали. Среди непрошенных гостей - нищий поэт, прорицатель, законник и прочий псевдоучёный люд, требующий и здесь за свои сакральные знания материальных благ. И если поэту на правах первого посетителя ещё удаётся выпросить себе хитон, то последующих попрошаек уже просто спускают с лестницы (эти сцены и сегодня способны по-настоящему рассмешить читателя). Вот приходит некий, как бы сейчас сказали, эксперт-политолог:
Предсказатель
Я предсказатель.
Писфетер
Прочь проваливай!
Предсказатель
Чудак, нельзя смеяться над святынями.
В пророчествах Бакида ясно сказано
Насчет Тучекукуевска.
Писфетер
Зачем же ты
Молчал тогда, когда еще я города
Не основал?
Предсказатель
Мешали силы высшие.
Писфетер
Ну что ж, согласен слушать прорицание.
Предсказатель
«Кто же к вам первым придет, чтоб мои наставленья поведать,
Плащ ненадеванный дайте тому и новые туфли».
Писфетер
Так и сказал он «туфли»?
Предсказатель
Справься с книгою.
«Чашу дайте ему, требухи ему в длани вложите».
Писфетер
И «требуха» там тоже?
Предсказатель
(протягивая свиток)
Справься с книгою.
Писфетер
Ах, до чего же непохож оракул твой
На мой, от Феба самого полученный.
(Торжественно.)
«Если без спросу к тебе обманщик придет и мошенник,
Будет обряду мешать и отведать захочет жаркого,
Между спиной и ногами лупить безобразника надо».
Предсказатель
Болтаешь ты пустое.
Писфетер
Справься с книгою!
Бьет предсказателя.
Проваливай, чтоб ты пропал!
Предсказатель
О горе мне!
Писфетер
В других местах, пожалуйста, предсказывай.
Входит Собиратель законов.
Собиратель законов
(читает)
«Если тучекукуевец нанесет ущерб афинянину…»
Писфетер
Еще один с какой-то писаниною!
Собиратель законов
Я - продавец законов. И новейшие
Законы вам продать могу.
Писфетер
Какие же?
Собиратель законов
«Тучекукуевцам пользоваться мерой и весом, принятыми в Беотии».
Писфетер
Так получай по мерам Ойойотии!
Бьет Собирателя законов.
Собиратель законов
Да что с тобой?
Писфетер
Проваливай с законами!
Сейчас тебе я трепку дам законную.
***Если кому-то показалось, что Аристофан в своих «Облаках» жёстко прошёлся по Сократу, то что тогда говорить о каком-то поистине навязчивом внимании комедиографа к Еврипиду - литературоведами подсчитано, что всего в 11 своих комедиях и сохранившихся фрагментах Аристофаном так или иначе (но почти всегда издевательски-пародийно) цитируются свыше 30 трагедий Еврипида. Причины такой одержимости, делающей Аристофана похожим на какого-то зловещего двойника великого трагика, наиболее последовательно раскрываются в комедии «Лягушки», в которой бог Дионис, в ведении которого находилось не только виноделие, но и театр, отправляется в загробный мир, чтобы вывести оттуда недавно умершего Еврипида, ибо с его смертью в Афинах не осталось хороших трагиков. Пропустим сейчас чрезвычайно колоритные сценки спуска Диониса в царство мёртвых, явно оказавшими немалое влияние на последующую богатую традицию описания такого рода путешествий, и обратимся сразу к последней части комедии: в царстве Аида обнаруживается, что спор о том, кому считаться величайшим мастером трагедии - Эсхилу или Еврипиду (Софокл уступил первенство Эсхилу из скромности) идёт даже среди мёртвых, потому Дионис устраивает между этими двумя трагиками состязание, по итогам которого победитель покинет царство мёртвых. В ходе словесного поединка Эсхил и Еврипид разбирают, цитируют и пародируют сочинения друг друга, что делает «Лягушек» комедией литературоведческого толка, а значит уникальным явлением в европейской литературе. Но для среднестатистического же читателя это произведение может представлять интерес тем, что поднимает вопрос, не теряющий актуальности и поныне: имеет ли право художник изображать всё, что ему заблагорассудится, или же он должен держать в уме, согласно формулировке Толстого, правильное моральное отношение к предмету? В противостоянии между отстаивающим идеализм Эсхилом и поборником реализма Еврипидом первый противопоставляет свою героическую эпоху выродившейся современности и утверждает первейшей задачей искусства воспитательно-образовательный момент:
Погляди, поразмысли, какими тебе передал я когда-то сограждан.
Молодцами двужильными были они, недоимок за ними не знали,
Шалыганами не были, дрязг не плели, как сейчас, не водились с ворами.
Нет, отвагой дышали они, и копьем, и шумящим султаном на шлемах,
Как огонь, были поножи, панцирь, как блеск, бычье мужество в пламенном сердце.
…
Вот о чем мы, поэты, и мыслить должны, и заботиться с первой же песни,
Чтоб полезными быть, чтобы мудрость и честь среди граждан послушливых сеять.
Искусство должно только возвышать личность, потому отец трагедии недоволен и снижением масштаба образов у Еврипида, спустившегося не просто до уровня обычного человека, но и ещё ниже - одержимой любовной страстью женщины:
По заветам Гомера в трагедиях я сотворил величавых героев -
И Патроклов и Тевкров, с душой как у льва. Я до них хотел граждан возвысить,
Чтобы вровень с героями встали они, боевые заслышавши трубы.
Но, свидетель мне Зевс, не выдумывал я Сфенебей или Федр - потаскушек.
И не скажет никто, чтоб когда-нибудь я образ женщины создал влюбленной.
Еврипид
Ну, еще бы, тебе незнакома была Афродита!
Эсхил
Пускай незнакома!
Но зато и тебе и всему, что с тобой, она слишком уж близко известна.
Оттого-то навеки ушиблен ты ей.
Дионис
Это верно, свидетели боги!
Что о женщинах выдумал подлого, все по своей это знаешь ты шкуре.
В рамках цикла «Грекомания» мы уже рассматривали блестящее изображение Еврипидом женской психологии, от чего подобный выпад Аристофана, обвиняющего трагика в подлых выдумках насчёт женского пола, видится совершенно необоснованным. Аристофан здесь скорее производит впечатление этакого мужлана, совершенно женскую психологию не понимающего и потому с подозрением относящегося к верному её описанию. Аристофан ставит Еврипиду в вину то, что последний фактически повинен в женской эмансипации, соблазняя слабый пол «страстями нечестивыми», ведь настоящая женщина должна лишь преданно хранить домашний очаг, однако и такое обвинение достаточно огульно - женщин в ту пору в театр не пускали, потому они попросту не могли попасть под тлетворное влияние Еврипида, да и героини комедий самого Аристофана оказываются куда раскрепощённее еврипидовских, о чём мы поговорим в заключительной части очерка. Т.е. комедиограф здесь ставит в вину трагику то, к чему считает оправданным прибегать сам, но мы уже отмечали, что неприятие каких-либо ограничений для себя и требование соблюдать те или иные рамки применительно к другим - отличительная черта многих сатириков. Но обратимся к финалу комедии, где в вечной схватке сходятся благоразумная пропаганда и чистое искусство:
Еврипид
Или, скажешь, неправду и с жизнью вразрез рассказал я о Федре несчастной?
Эсхил
Зевс свидетель, все - правда! Но должен скрывать эти подлые язвы художник,
Не описывать в драмах, в театре толпе не показывать. Малых ребяток
Наставляет учитель добру и пути, а людей возмужавших - поэты.
О прекрасном должны мы всегда говорить.
Еврипид
Человеческим будет наш голос пускай!
Эсхил
Злополучный, сама неизбежность
Нам велит для возвышенных мыслей и дел находить величавые речи.
Подобает героям и дивным богам говорить языком превосходным.
Одеянием пышным и блеском плащей они также отличны от смертных.
Но законы искусства, что я утвердил, изувечил ты.
Еврипид
Чем изувечил?
Эсхил
Ты царей и владык в лоскуты нарядил и в лохмотья, чтоб жалкими людям
Показались они.
…
Научил ты весь город без толку болтать, без умолку судачить и спорить.
Ты пустынными сделал площадки палестр, в хвастунов говорливых и вздорных
Превратил молодежи прекраснейший цвет. Ты гребцов обучил прекословить
Полководцам и старшим. А в годы мои у гребцов только слышны и были
Благодушные крики над сытным горшком и веселая песня: «Эй, ухнем!»
И подобный обличительный пафос роднит «Лягушек» с «Облаками» и прочими произведениями Аристофана социального характера. Комедиограф словно ищет виноватых в военных поражениях и общем упадке общества и находит их среди, как бы сейчас сказали, интеллигенции - философов, вроде Сократа, и литераторов, вроде Еврипида, как будто художник определяет законы бытия, а не просто добросовестно их описывает (в противном случае любому государству львиную долю своего бюджета следовало бы вкладывать не в армию и вооружения, но в изящное искусство). В финале «Лягушек» Дионис присуждает победу Эсхилу и выводит его на землю вместо Еврипида, но такая концовка видится чрезвычайно слащавой апелляцией к старине. Беспринципным демагогам современности Аристофан вновь и вновь противопоставляет героических отцов и дедов, словно забывая об участи Мильтиада, Фемистокла и многих других, некогда подвергнутых остракизму усилиями таких же как Аристофан критиканов. И это далеко не единственная непоследовательность комедиографа, что преклоняется перед суровыми воинами древности, но одновременно выступает за безоговорочный мир с принципиальным противником («Ахарняне»), обвиняет в безбожии мыслителей нового поколения («Облака»), но весьма фриволен в собственном творчестве (Дионис, например, узрев в «Лягушках» ужасы царства мёртвых, попросту «обклался»). Т.е. при всей апелляции к полумифической старине Аристофан - дитя своей противоречивой эпохи. Эпохи сформировавшегося и часто безответственного индивидуализма, демагогии и софистики, но при этом проявившей поразительную верность своим культурным идеалам, когда в разгар самых страшных бедствий от войны афиняне находили время вникать в споры о литературных приёмах Евприпида и эстетической программе давно умершего Эсхила.
Древнегреческий анекдот:
В комедии «Осы», высмеивающей любовь афинян к сутяжничеству, Аристофан шутит, что обвинение в стремлении к тирании стало настолько обыденным, что его используют уже по любому поводу и все кому не лень:
Бделиклеон
Вам мерещатся тираны, заговорщики во всем,
Обсуждаете ль вы дело важное или пустяк;
Между тем о тирании уж полвека не слыхать.
Ну а вы соленой рыбой меньше заняты, чем ею.
На базаре даже стали о тиранах все кричать.
Ты себе торгуешь карпа, не салакушку, - сейчас
Продавец дешевой рыбы тут же рядом заворчит:
«Этот, кажется, припасы выбирает, как тиран».
Ты приценишься к порею, чтоб приправить им сардель, -
На тебя взглянувши косо, зеленщица говорит:
«Ишь, порею захотелось! Иль тираном хочешь быть?
Иль должны тебе Афины дань приправами платить?»
Ксанфий
В полдень к девке непотребной я зашел вчерашний день.
Оседлать ее собрался, а она озлилась вдруг
И вскричала: «Как! Ты хочешь Гиппием-тираном быть?»
Кажется, древние афиняне совершенно бы не потерялись в нашей эпохе нового остракизма, направленного, правда, не столько на политиков, сколько на реальных и мнимых, но всегда «токсичных», прости Господи, абьюзеров. Возражение, процитированное Ксанфием, так вообще словно взято из современного иска о возмещении невыносимых нравственных страданий. О ничем же не прикрытой сексуальности как в этой цитате, так и во всём творчестве Аристофана - в третьей и заключительной части этого очерка.