Сопротивление беззащитных. Война в Украине глазами русскоязычных свидетельниц
Делюсь выдержками из статьи на Republic
И еще один текст про русскоязычных украинцев - дневник Ольги Гребенник о Харькове и воспоминания Александры Крашевской из Мариуполя.
Чем мне кажутся важными эти воспоминания? Даже не развитием темы безвозвратной потери прежней жизни, особым переживанием материального или историями выживания в аду, регистрирующими что такое человечность.
На оба нарратива я посмотрел сквозь призму особого понимания жертвы. Если жертва как объект несправедливости, а есть жертва как беззащитный. И вот это производство беззащитности, организованное ВС РФ, мне представляется наиболее интересным с точки зрения актуальных дискуссий. Причем в свидетельствах Крашевской не менее важно и то, что не только россияне, но и свои же становятся теми, кто лишает тебя защиты.
Как всегда, ниже - отрывки, а полностью тексты - или пишите, или лучше подписывайтесь на Republic (там много чего интересного).
__________________________
Разница личного опыта жертв российской агрессии ведет и к разной оптике. Публицист Анатолий Стреляный серьезно переживает разрыв с русскоязычной культурой. Эта тема важна и для филолога Андрея Краснящих, но он еще и беженец, поэтому его дневниковые записи содержат и рефлексию опыта потери собственного дома, включая горячо любимого русско-украинского Харькова, что, в свою очередь, близко к тому, о чем писали Г. Л. Олди (Олег Ладыженский и Дмитрий Громов).
К этому же типу свидетельств о войне стоит отнести и недавно вышедшую книгу художницы и детской писательницы Ольги Гребенник «Военный дневник». До войны она жила в Харькове, однако работала иллюстратором и детским писателем для российского рынка. Ее дневник сначала вышел в Южной Корее, Италии и Румынии на местных языках и только потом - на русском.
«Дети рисуют мир под звуки взрывов»
Эти письменные заметки едва ли набирают в совокупности и десяти страниц, однако дополняются рисунками, ставшими визуальными свидетельствами пережитого опыта: неожиданная война, восемь дней в подвале, беженство ради спасения детей, Львов, разлука с мужем, Варшава, переживание за родителей, чью деревню обстреливают, страх неизвестности и приезд в Болгарию: «За девять дней меня освободили от дома, от мамы, от мужа. У меня остались только дети, собака, рюкзак за спиной и умение рисовать» (с. 9).
Но в центре оказывается не столько переживание потерь, сколько преодоление их. Это фиксация переплетения смерти и человечности, моментов темного страха и, наоборот, светлого и доброго - так что трагический рассказ прочитывается и как история, дарующая надежду.
В первый день в подвале харьковской многоэтажки «считаем взрывы и читаем в новостях, где они. Ждем, кто следующий…» (с. 19), но вскоре «люди оборудовали кровати и дополнительное освещение. Скоро здесь появится слово "уют"» (с. 24). А через два дня возникает уже новая норма: «Мои дети не боятся подвала. Здесь уже много друзей. Они немного ноют дома. Вера спрашивает: "Когда мы пойдем в подвал?"». Да, выстрелы напоминают о себе, а попадания ракет в соседние дома - страх, который «скручивает внутри живота» (с. 42), заставляя чувствовать себя нечеловечески беспомощным: «За шесть дней подвала ты превращаешься в таракана. Не шумишь, потому что прислушиваешься к взрывам» (с. 58). Осознание, что твой город стирают с лица земли, вызывает отчаяние. Но вот дети приносят в подвал мелки: «Теперь у нас почти наскальная живопись. Дети рисуют мир под звуки взрывов» (с. 66)
Но нельзя забывать, что все переживания, выплескиваемые в записи или рисунки, - они на фоне смерти и возможных потерь. Лучше всего это передает одна небольшая деталь: «У моих детей тоже с самого первого дня на руках были написаны имена, даты рождения и мой телефон. Да чего уж там. Себе я тоже написала на случай опознания. Это страшно, но я так думала» (с. 90).
В заметках Гребенник есть война и ее переживание, но нет образа врага. Только 3 марта 22-го, говоря о разрушаемом Харькове, она роняет: «Суки» (с. 68). И это единственное такого рода выражение. В Варшаве билеты в Болгарию ей помогает купить русская женщина, которая 30 лет живет здесь: «Она преподает русский, и вот теперь от нее отвернулась часть друзей. Так ведь нельзя… Не национальность определяет человека. Вчера я встретила ангела-хранителя в ее лице» (с. 108).
Рисунки-свидетельства в сочетании с краткими записями, регистрирующими происходящее и определенные эмоции, создают эффект соприсутствия. Гребенник словно намеренно отсекает многочисленные смысловые наслоения, которые она проговаривает, например, в интервью лета 2024-го: будь то связанные с более широким контекстом (паника в городе, попытки многих выехать) или с исторической глубиной (она пишет даты рождения детей на руках ввиду семейной истории ее бабушки в годы Второй мировой: «У нее на глазах погибла мама от взрыва, в нее попал осколок. И старшие сестры сдали ее в детский дом. И она не знает свою дату рождения. Сестры имя помнили, а дату рождения забыли. И в детдоме ей придумали новую»).
Однако это позволяет сконцентрировать внимание читателя на сугубо человеческой истории, передаваемой за счет конкретных эмоций и действий, с довольно сильной визуальной демонстрацией окружающей их материальности. Война же остается некоей внешней, ужасающей, хтонической силой, принуждающей героев к беззащитности, но и вырабатывающей у них в ответ практики сопротивления. И хотя рассказ Гребенник трагический по содержанию, структурно перед нами прогрессивный нарратив, поскольку главные герои спаслись и имеют шанс на будущее. «Вид из моего окна. Здесь чудесно», - пишет Ольга Гребенник в конце, уже после переезда в Болгарию.
___
«Мариупольская колыбель»
Воспоминания об осажденном Мариуполе Александры Крашевской близки по духу к дневнику Ольги Гребенник, но явно отличаются содержанием ввиду объективно другого опыта. Актриса, когда-то служившая в Мариупольском театре. Автомобильная авария 2012 года, долгое восстановление, два ребенка (один - с особенностями), а теперь - война, ставшая очередным испытанием. Книга Крашевской - это рассказ о выживании в штурмуемом Мариуполе. «В аду есть жизнь», - пишет в предисловии известная писательница Линор Горалик (с. 9), и с нею нельзя не согласиться. Это книга об аде - и одновременно о жизни в нем. И о потере города детства и той части жизни, которая связана с ним.
<...>Как и в некоторых других подобных воспоминаниях, здесь мы также обнаруживаем вполне самостоятельную линию осмысления связи человека и материального, вещественного.
В первом приближении - это переживание того, как исчезновение прежде привычных вещей (газ, вода, электричество) резко меняет жизнь, делая человека открытым многим невзгодам. И стоит ли удивляться, что, рассказывая о первых днях в одной из деревень после эвакуации, Крашевская так много пишет о возможности просто умыться водой, заключая: «Я наконец-то научилась ценить мелочи. Потому что они, по сути, вовсе не мелочи, а важные пазлы жизни» (с. 57).
Как выяснилось, квартира ее семьи сгорела вместе со всеми вещами. Пять бусинок от люстры, два подсвечника и кружка - «все, что осталось от нашего дома» (с. 69), и конечно, здесь подразумевается нечто большее, метафизическое, нежели просто городская квартира. Ее потеря - это гибель овеществленных воспоминаний, составляющих то, что обычно называется биографией (см. с. 70-73). А с ними - всего того, что составляло особое внутреннее, домашнее, свое пространство; наполняло и трансформировало его, позволяло присваивать внутри семейного пространства.
<...>
Поскольку для Крашевской Мариуполь - это больше, чем просто здания, она скептична к возможности его послевоенной реконструкции. Книга завершается главой-ответом тем, кто говорит, что город возрождается под Россией. Здесь наиболее ярко выражен весь пафос идеи «своего города», а сотворенное насилие вовсе не исчерпывается пресловутыми «инфраструктурными потерями»: «Я не могу передать этим людям виденное мной, не могу подобрать слова, которые позволят им ощутить, как умирал мой район, как мир, где я выросла, который я любила и ценила, жгли и ломали. Как мои шторы, которые я сама выбирала под цвет стен и подшивала своими руками, лежали на земле возле подъезда. В них солдаты что-то заворачивали и волокли, а потом бросили. Как передать, что мне не важно, сколько сверкающих небоскребов можно отстроить в Мариуполе? Где мой город? Где мои соседи, друзья? Где тот мир, который долго и последовательно, месяцами, уничтожался на моих глазах? Зачем мне новые здания и парады, зачем мне рассуждения о геополитике или теории заговоров?» (с. 106).
<...>
Русско-украинская рулетка
История Крашевской - это рассказ о том, как человек становится жертвой, но не только в том смысле, который мы вкладываем, когда говорим: «Украинцы стали жертвами российской агрессии». В книге Крашевской мы видим рассказ о мирных жителях как о жертвах в двух смыслах, близких, но не тождественных: жертва как претерпевающий чужое и явно несправедливое насилие (и именно это мы подразумеваем, когда рассуждаем о путинской агрессии) и жертва как беззащитность перед обстоятельствами, в которых оказался человек. Во втором случае не так важно, у кого дело правое, а у кого - преступное. И судя по всему, именно второй взгляд ближе всего автору.
В книге нет восхваления защитников Мариуполя, как в целом и каких-либо политических суждений. Безусловно, для Крашевской напавшие россияне - агрессоры, но напрямую она это не пишет. Конечно, можно найти немало свидетельств того, что можно смело интерпретировать как свидетельства о страданиях, причиненных врагом. Когда мы читаем следующую фразу: «Там была женщина с абсолютно красными глазами, все капилляры лопнули, и у нее непрерывно текли слезы. Она сказала, пыль от взрыва сделала такое» (с. 30), то мы, конечно, понимаем, что причина этого в определенных действиях России.
Но Крашевская не идет по этому пути.
Ближе к середине книги она словно поясняет для читателя: она видела совершенно разное восприятие войны, и равнодушных, и нейтральных, и противников России, и ее сторонников. Конечно, слышала множество споров, однако ее путь - это отказ от ненависти и проклятий (с. 67).
Ее взгляд несколько иной, и только совсем бессовестный человек вычитает в нем хоть какое-то оправдание России. Крашевская, например, свидетельствует о вечном спутнике войны - слухах: «…кто-то выехал прямо навстречу танковой колонне, кого-то использовали как живой щит, кто-то свернул не туда и взлетел в воздух на мине, одну семью военные остановили прямо в поле и всех высадили, даже с младенцем, забрали машину и уехали…» (с. 24). Некоторые их них до боли напоминают российскую пропаганду, сопровождающую тех, кто наступал на город. Но свидетельство о слухах не есть свидетельство о том, что происходило в реальности.
Серия личных историй, воспоминаний позволяет, как нам кажется, подступиться к особенности взгляда автора, где мариупольцы оказываются жертвами во втором смысле - теми, кого делают беззащитными.
Крашевская описывает страх перед дулом танка: «Теперь я знаю, как дрожат руки от страха смерти. С обеих сторон дома остановились два танка. Они неприятно стрекочут двигателями и ноют. Так проходит около часа. Выезжает еще один танк. Я ползу по полу в коридор, там матрас и игрушки детей. Мама открывает входную дверь, спрашивает соседей: "Куда смотрит дуло?" Нам не видно» (с. 21). Она не пишет, чьи это танки, однако учитывая, что речь идет о первых числах марта, видимо, речь идет об украинской бронетехнике.
Или другой эпизод - просьбы, адресованные украинским солдатам, убрать пушку из жилого квартала, так как артиллерийские ответы россиян идут «с погрешностями» - в виде жилых домов с людьми (с. 35).
Об этой же беззащитности, доходящей до беспомощности и разъединения с земляками, Крашевская рассказывает, когда вспоминает о том, как выезжала с семьей на машине из Мариуполя в конце марта: «Первое, что помню, - это брошенные тлеющие машины на дороге. Дыры и воронки. Палки с тряпками и кривыми табличками "мины"… Сбоку дороги идут люди, идут их дети, идут раненые. Они в надежде машут нам руками, показывают деньги, показывают количество человек, которых надо взять, складывают руки в мольбе, некоторые становятся прямо перед машиной. Я вслух отвечаю - себе под нос. "Простите, никак, мы не можем… ни одного". "Места нет, не можем, извините"» (с. 52).
Крашевская констатирует, что изначально не было эвакуации гражданских, при обстрелах она ни разу не услышала звук сирен (с. 36). Говоря о мародерах, автор бросает замечание, что будет «писать не о солдатах, которые могут отжать все» (с. 40). А потому явно противоречиво спустя несколько страниц выглядит фраза: «Часто прилетал какой-нибудь осколок или вовсе снайпер разминался, убирая случайных прохожих, обычных жителей…» (с. 44). Как и рассказ о том, как в ее квартире останавливались солдаты, перевернув ее вверх дном и оставив за собою чужие женские бусы (с. 45).
Сложно сказать, что стоит за этим - небрежность текста или намеренная двусмысленность, скрывающая укор к стилю поведения защитников. Для нас же принципиально другое: особое воспроизводство в тексте представлений о жертве как о том, кто стал беззащитным. И что этот вопрос является довольно сложным и не сводится только к тому, что делает враг.
Одним из следствий такого взгляда становится восприятие войны сквозь призму фатализма: «Есть ощущение, что ты просто запущен в большую автоматическую мясорубку под названием "жизнь". <…> Так работает рулетка. Сосед умер, а ты нет. Твой дом сгорел дотла, а соседский даже с окнами остался. У знакомой старенькой учительницы - осколок, а тебя даже не поцарапало». (с. 34, 36).
Конечно, Крашевская пишет о помощи близких и знакомых, о том, как люди кооперировались, преодолевая беззащитность, и тем сохраняли достоинство. Выбравшись на машине из Мариуполя, семья Крашевской остановилась в одном поселке в 15 километрах от города, через православный чат найдя семью, готовую их приютить.
Однако авторское восприятие войны - это переживание того факта, что ввиду внешних сил ты становишься беспомощным, пешкой в чужой игре. И играют в нее не только политики или высшие силы, но и свои же.
Примета времени - мародеры, которым Крашевская посвящает одну из глав; те простые люди и обычные соседи, которые «в мирной обстановке выглядят добрыми и приветливыми… Не думайте, что лицо мародерства - какой-то выпивший бородатый мужик. Чаще всего это может быть лицо старушки милого вида или приличной женщины средних лет, хорошо одетой и накрашенной» (с. 40). Война показывает, как люди могут потерять достоинство, преобразиться ввиду безнаказанности - грабить, выкручивать батареи из школ, утаскивать из оставленных квартир цветы. На общем фоне безумно и нелепо выглядят женщины, примеряющие в разоренных магазинах купальники.
Первые истории про мародеров и недостойное поведение отнесены уже к началу марта: «Магазины шалят ценами, очереди напоминают жирных гусениц, которые вьются на полрайона, изредка появляются первые робкие мародеры. Чтобы купить хоть что-то, очередь нужно занимать пораньше» (с. 20). Об этих же спутниках войны спустя несколько дней рассказывают мужчины, вернувшиеся из магазина: «Стоим в длинной очереди, разговариваем с каким-то древним дедом, а магазин все закрыт. Мародеры подъехали, в руках ломы, целая машина, откуда-то один полицейский появился, стрелял в воздух, они орали все…» (с. 22).
По мере затягивания боев мародерства не становится меньше. Даже наоборот: опыт Крашевской - это не только единение с близкими, но и острое ощущение себя потенциальной жертвой со-горожан: «На улицах людей мало, все толпятся небольшими группами возле подъездов, чтобы сразу же спрятаться в подвал при обстреле, но те, кто выходит подальше, глядят хищным псом. Твоя одежда, твои сумка или обувь "сканируются" прохожими. Этот цепкий, откровенный взгляд нельзя забыть. Ты - потенциальная добыча…» (с. 43).
Ад - это беспомощность
Кого-то может удивить, что Крашевская не превращает воспоминания в прямолинейное обличение России и россиян, с которыми она встречалась. И причина этому не только сознательный отказ от ненависти (вполне ожидаемая позиция у человека православного), но и описанная выше оптика повествования о жертвах. Эпизоды, где происходят столкновения с россиянами, выстраиваются в повествование о продолжении ада, который раз за разом доказывает твою беззащитность.
Первая встреча лицом к лицу - это досмотр при выезде из города. Раздетые мужчины, поиск нацистских татуировок, различные вопросы, а также мародерство, дополнительно подчеркивающее власть оккупантов: «Впереди салона другой солдат выдергивает наш авторегистратор, открывает бардачок, забирает то, что понравилось. В целом из сумок и всего попавшегося на глаза они могут забрать все, что хотят. Это не обсуждается» (с. 54).
Жизнь на оккупированной территории далека от той картинки, которую любила рисовать российская пропаганда. В поселке, где остановилась Крашевская с семьей, практически не было еды. Люди ходили голодными, гуманитарная помощь продавалась в магазинах, а не раздавалась (с. 58). Если в магазине очередь, а заходит российский солдат - все замолкают и расступаются перед ним, пропуская вперед. И это тоже опыт беззащитности, даже если конкретный военный оказывается жизнерадостным и с насмешливым взглядом (с. 58).
В мае 2022-го, по мере продвижения фронта вперед и ввиду нежелания вновь подвергаться обстрелам, Крашевская решает эвакуироваться через Россию. «Мне казалось, если я еще раз окажусь в ситуации, опасной для жизни детей, то просто сойду с ума или сорвусь, полностью растеряв остатки адекватности», - словно оправдывается автор перед излишне строгим читателем, который будет вопрошать, почему же она поехала к врагу (с. 89).
Отъезд стал продолжением ада, теперь уже в российских условиях.
Это необходимость получить справку о фильтрации: «Само слово это вызывало недоумение и отвращение. Словно были "порченые" и "хорошие". Или ты, как товар, должен был показать себя и получить оценку - "годен, можно выпустить дальше. Мы тебя отфильтровали"» (с. 89).
Это необходимость поехать в уже оккупированный Мариуполь, чьи развалины свидетельствуют об окончательной гибели прежнего мира. И ты с этим ничего не можешь поделать, ты смотришь на могилу своей прежней жизни и понимаешь, что ты теперь везде чужой: «Этот убитый, раздавленный город, мои бомжи-дети, полная неизвестность, блокпосты, где тебя осматривают с заряженным автоматом в руках, и - музыка. Чушь, набор слов под банальные мелодии. Бесконечная проверка документов и осмотр» (с. 90).
Это необходимость отвечать на подозрительно-уничижительные вопросы при прохождении русских блокпостов и границы на пути в Россию (с. 91-92).
________
И еще один текст про русскоязычных украинцев - дневник Ольги Гребенник о Харькове и воспоминания Александры Крашевской из Мариуполя.
Чем мне кажутся важными эти воспоминания? Даже не развитием темы безвозвратной потери прежней жизни, особым переживанием материального или историями выживания в аду, регистрирующими что такое человечность.
На оба нарратива я посмотрел сквозь призму особого понимания жертвы. Если жертва как объект несправедливости, а есть жертва как беззащитный. И вот это производство беззащитности, организованное ВС РФ, мне представляется наиболее интересным с точки зрения актуальных дискуссий. Причем в свидетельствах Крашевской не менее важно и то, что не только россияне, но и свои же становятся теми, кто лишает тебя защиты.
Как всегда, ниже - отрывки, а полностью тексты - или пишите, или лучше подписывайтесь на Republic (там много чего интересного).
__________________________
Разница личного опыта жертв российской агрессии ведет и к разной оптике. Публицист Анатолий Стреляный серьезно переживает разрыв с русскоязычной культурой. Эта тема важна и для филолога Андрея Краснящих, но он еще и беженец, поэтому его дневниковые записи содержат и рефлексию опыта потери собственного дома, включая горячо любимого русско-украинского Харькова, что, в свою очередь, близко к тому, о чем писали Г. Л. Олди (Олег Ладыженский и Дмитрий Громов).
К этому же типу свидетельств о войне стоит отнести и недавно вышедшую книгу художницы и детской писательницы Ольги Гребенник «Военный дневник». До войны она жила в Харькове, однако работала иллюстратором и детским писателем для российского рынка. Ее дневник сначала вышел в Южной Корее, Италии и Румынии на местных языках и только потом - на русском.
«Дети рисуют мир под звуки взрывов»
Эти письменные заметки едва ли набирают в совокупности и десяти страниц, однако дополняются рисунками, ставшими визуальными свидетельствами пережитого опыта: неожиданная война, восемь дней в подвале, беженство ради спасения детей, Львов, разлука с мужем, Варшава, переживание за родителей, чью деревню обстреливают, страх неизвестности и приезд в Болгарию: «За девять дней меня освободили от дома, от мамы, от мужа. У меня остались только дети, собака, рюкзак за спиной и умение рисовать» (с. 9).
Но в центре оказывается не столько переживание потерь, сколько преодоление их. Это фиксация переплетения смерти и человечности, моментов темного страха и, наоборот, светлого и доброго - так что трагический рассказ прочитывается и как история, дарующая надежду.
В первый день в подвале харьковской многоэтажки «считаем взрывы и читаем в новостях, где они. Ждем, кто следующий…» (с. 19), но вскоре «люди оборудовали кровати и дополнительное освещение. Скоро здесь появится слово "уют"» (с. 24). А через два дня возникает уже новая норма: «Мои дети не боятся подвала. Здесь уже много друзей. Они немного ноют дома. Вера спрашивает: "Когда мы пойдем в подвал?"». Да, выстрелы напоминают о себе, а попадания ракет в соседние дома - страх, который «скручивает внутри живота» (с. 42), заставляя чувствовать себя нечеловечески беспомощным: «За шесть дней подвала ты превращаешься в таракана. Не шумишь, потому что прислушиваешься к взрывам» (с. 58). Осознание, что твой город стирают с лица земли, вызывает отчаяние. Но вот дети приносят в подвал мелки: «Теперь у нас почти наскальная живопись. Дети рисуют мир под звуки взрывов» (с. 66)
Но нельзя забывать, что все переживания, выплескиваемые в записи или рисунки, - они на фоне смерти и возможных потерь. Лучше всего это передает одна небольшая деталь: «У моих детей тоже с самого первого дня на руках были написаны имена, даты рождения и мой телефон. Да чего уж там. Себе я тоже написала на случай опознания. Это страшно, но я так думала» (с. 90).
В заметках Гребенник есть война и ее переживание, но нет образа врага. Только 3 марта 22-го, говоря о разрушаемом Харькове, она роняет: «Суки» (с. 68). И это единственное такого рода выражение. В Варшаве билеты в Болгарию ей помогает купить русская женщина, которая 30 лет живет здесь: «Она преподает русский, и вот теперь от нее отвернулась часть друзей. Так ведь нельзя… Не национальность определяет человека. Вчера я встретила ангела-хранителя в ее лице» (с. 108).
Рисунки-свидетельства в сочетании с краткими записями, регистрирующими происходящее и определенные эмоции, создают эффект соприсутствия. Гребенник словно намеренно отсекает многочисленные смысловые наслоения, которые она проговаривает, например, в интервью лета 2024-го: будь то связанные с более широким контекстом (паника в городе, попытки многих выехать) или с исторической глубиной (она пишет даты рождения детей на руках ввиду семейной истории ее бабушки в годы Второй мировой: «У нее на глазах погибла мама от взрыва, в нее попал осколок. И старшие сестры сдали ее в детский дом. И она не знает свою дату рождения. Сестры имя помнили, а дату рождения забыли. И в детдоме ей придумали новую»).
Однако это позволяет сконцентрировать внимание читателя на сугубо человеческой истории, передаваемой за счет конкретных эмоций и действий, с довольно сильной визуальной демонстрацией окружающей их материальности. Война же остается некоей внешней, ужасающей, хтонической силой, принуждающей героев к беззащитности, но и вырабатывающей у них в ответ практики сопротивления. И хотя рассказ Гребенник трагический по содержанию, структурно перед нами прогрессивный нарратив, поскольку главные герои спаслись и имеют шанс на будущее. «Вид из моего окна. Здесь чудесно», - пишет Ольга Гребенник в конце, уже после переезда в Болгарию.
___
«Мариупольская колыбель»
Воспоминания об осажденном Мариуполе Александры Крашевской близки по духу к дневнику Ольги Гребенник, но явно отличаются содержанием ввиду объективно другого опыта. Актриса, когда-то служившая в Мариупольском театре. Автомобильная авария 2012 года, долгое восстановление, два ребенка (один - с особенностями), а теперь - война, ставшая очередным испытанием. Книга Крашевской - это рассказ о выживании в штурмуемом Мариуполе. «В аду есть жизнь», - пишет в предисловии известная писательница Линор Горалик (с. 9), и с нею нельзя не согласиться. Это книга об аде - и одновременно о жизни в нем. И о потере города детства и той части жизни, которая связана с ним.
<...>Как и в некоторых других подобных воспоминаниях, здесь мы также обнаруживаем вполне самостоятельную линию осмысления связи человека и материального, вещественного.
В первом приближении - это переживание того, как исчезновение прежде привычных вещей (газ, вода, электричество) резко меняет жизнь, делая человека открытым многим невзгодам. И стоит ли удивляться, что, рассказывая о первых днях в одной из деревень после эвакуации, Крашевская так много пишет о возможности просто умыться водой, заключая: «Я наконец-то научилась ценить мелочи. Потому что они, по сути, вовсе не мелочи, а важные пазлы жизни» (с. 57).
Как выяснилось, квартира ее семьи сгорела вместе со всеми вещами. Пять бусинок от люстры, два подсвечника и кружка - «все, что осталось от нашего дома» (с. 69), и конечно, здесь подразумевается нечто большее, метафизическое, нежели просто городская квартира. Ее потеря - это гибель овеществленных воспоминаний, составляющих то, что обычно называется биографией (см. с. 70-73). А с ними - всего того, что составляло особое внутреннее, домашнее, свое пространство; наполняло и трансформировало его, позволяло присваивать внутри семейного пространства.
<...>
Поскольку для Крашевской Мариуполь - это больше, чем просто здания, она скептична к возможности его послевоенной реконструкции. Книга завершается главой-ответом тем, кто говорит, что город возрождается под Россией. Здесь наиболее ярко выражен весь пафос идеи «своего города», а сотворенное насилие вовсе не исчерпывается пресловутыми «инфраструктурными потерями»: «Я не могу передать этим людям виденное мной, не могу подобрать слова, которые позволят им ощутить, как умирал мой район, как мир, где я выросла, который я любила и ценила, жгли и ломали. Как мои шторы, которые я сама выбирала под цвет стен и подшивала своими руками, лежали на земле возле подъезда. В них солдаты что-то заворачивали и волокли, а потом бросили. Как передать, что мне не важно, сколько сверкающих небоскребов можно отстроить в Мариуполе? Где мой город? Где мои соседи, друзья? Где тот мир, который долго и последовательно, месяцами, уничтожался на моих глазах? Зачем мне новые здания и парады, зачем мне рассуждения о геополитике или теории заговоров?» (с. 106).
<...>
Русско-украинская рулетка
История Крашевской - это рассказ о том, как человек становится жертвой, но не только в том смысле, который мы вкладываем, когда говорим: «Украинцы стали жертвами российской агрессии». В книге Крашевской мы видим рассказ о мирных жителях как о жертвах в двух смыслах, близких, но не тождественных: жертва как претерпевающий чужое и явно несправедливое насилие (и именно это мы подразумеваем, когда рассуждаем о путинской агрессии) и жертва как беззащитность перед обстоятельствами, в которых оказался человек. Во втором случае не так важно, у кого дело правое, а у кого - преступное. И судя по всему, именно второй взгляд ближе всего автору.
В книге нет восхваления защитников Мариуполя, как в целом и каких-либо политических суждений. Безусловно, для Крашевской напавшие россияне - агрессоры, но напрямую она это не пишет. Конечно, можно найти немало свидетельств того, что можно смело интерпретировать как свидетельства о страданиях, причиненных врагом. Когда мы читаем следующую фразу: «Там была женщина с абсолютно красными глазами, все капилляры лопнули, и у нее непрерывно текли слезы. Она сказала, пыль от взрыва сделала такое» (с. 30), то мы, конечно, понимаем, что причина этого в определенных действиях России.
Но Крашевская не идет по этому пути.
Ближе к середине книги она словно поясняет для читателя: она видела совершенно разное восприятие войны, и равнодушных, и нейтральных, и противников России, и ее сторонников. Конечно, слышала множество споров, однако ее путь - это отказ от ненависти и проклятий (с. 67).
Ее взгляд несколько иной, и только совсем бессовестный человек вычитает в нем хоть какое-то оправдание России. Крашевская, например, свидетельствует о вечном спутнике войны - слухах: «…кто-то выехал прямо навстречу танковой колонне, кого-то использовали как живой щит, кто-то свернул не туда и взлетел в воздух на мине, одну семью военные остановили прямо в поле и всех высадили, даже с младенцем, забрали машину и уехали…» (с. 24). Некоторые их них до боли напоминают российскую пропаганду, сопровождающую тех, кто наступал на город. Но свидетельство о слухах не есть свидетельство о том, что происходило в реальности.
Серия личных историй, воспоминаний позволяет, как нам кажется, подступиться к особенности взгляда автора, где мариупольцы оказываются жертвами во втором смысле - теми, кого делают беззащитными.
Крашевская описывает страх перед дулом танка: «Теперь я знаю, как дрожат руки от страха смерти. С обеих сторон дома остановились два танка. Они неприятно стрекочут двигателями и ноют. Так проходит около часа. Выезжает еще один танк. Я ползу по полу в коридор, там матрас и игрушки детей. Мама открывает входную дверь, спрашивает соседей: "Куда смотрит дуло?" Нам не видно» (с. 21). Она не пишет, чьи это танки, однако учитывая, что речь идет о первых числах марта, видимо, речь идет об украинской бронетехнике.
Или другой эпизод - просьбы, адресованные украинским солдатам, убрать пушку из жилого квартала, так как артиллерийские ответы россиян идут «с погрешностями» - в виде жилых домов с людьми (с. 35).
Об этой же беззащитности, доходящей до беспомощности и разъединения с земляками, Крашевская рассказывает, когда вспоминает о том, как выезжала с семьей на машине из Мариуполя в конце марта: «Первое, что помню, - это брошенные тлеющие машины на дороге. Дыры и воронки. Палки с тряпками и кривыми табличками "мины"… Сбоку дороги идут люди, идут их дети, идут раненые. Они в надежде машут нам руками, показывают деньги, показывают количество человек, которых надо взять, складывают руки в мольбе, некоторые становятся прямо перед машиной. Я вслух отвечаю - себе под нос. "Простите, никак, мы не можем… ни одного". "Места нет, не можем, извините"» (с. 52).
Крашевская констатирует, что изначально не было эвакуации гражданских, при обстрелах она ни разу не услышала звук сирен (с. 36). Говоря о мародерах, автор бросает замечание, что будет «писать не о солдатах, которые могут отжать все» (с. 40). А потому явно противоречиво спустя несколько страниц выглядит фраза: «Часто прилетал какой-нибудь осколок или вовсе снайпер разминался, убирая случайных прохожих, обычных жителей…» (с. 44). Как и рассказ о том, как в ее квартире останавливались солдаты, перевернув ее вверх дном и оставив за собою чужие женские бусы (с. 45).
Сложно сказать, что стоит за этим - небрежность текста или намеренная двусмысленность, скрывающая укор к стилю поведения защитников. Для нас же принципиально другое: особое воспроизводство в тексте представлений о жертве как о том, кто стал беззащитным. И что этот вопрос является довольно сложным и не сводится только к тому, что делает враг.
Одним из следствий такого взгляда становится восприятие войны сквозь призму фатализма: «Есть ощущение, что ты просто запущен в большую автоматическую мясорубку под названием "жизнь". <…> Так работает рулетка. Сосед умер, а ты нет. Твой дом сгорел дотла, а соседский даже с окнами остался. У знакомой старенькой учительницы - осколок, а тебя даже не поцарапало». (с. 34, 36).
Конечно, Крашевская пишет о помощи близких и знакомых, о том, как люди кооперировались, преодолевая беззащитность, и тем сохраняли достоинство. Выбравшись на машине из Мариуполя, семья Крашевской остановилась в одном поселке в 15 километрах от города, через православный чат найдя семью, готовую их приютить.
Однако авторское восприятие войны - это переживание того факта, что ввиду внешних сил ты становишься беспомощным, пешкой в чужой игре. И играют в нее не только политики или высшие силы, но и свои же.
Примета времени - мародеры, которым Крашевская посвящает одну из глав; те простые люди и обычные соседи, которые «в мирной обстановке выглядят добрыми и приветливыми… Не думайте, что лицо мародерства - какой-то выпивший бородатый мужик. Чаще всего это может быть лицо старушки милого вида или приличной женщины средних лет, хорошо одетой и накрашенной» (с. 40). Война показывает, как люди могут потерять достоинство, преобразиться ввиду безнаказанности - грабить, выкручивать батареи из школ, утаскивать из оставленных квартир цветы. На общем фоне безумно и нелепо выглядят женщины, примеряющие в разоренных магазинах купальники.
Первые истории про мародеров и недостойное поведение отнесены уже к началу марта: «Магазины шалят ценами, очереди напоминают жирных гусениц, которые вьются на полрайона, изредка появляются первые робкие мародеры. Чтобы купить хоть что-то, очередь нужно занимать пораньше» (с. 20). Об этих же спутниках войны спустя несколько дней рассказывают мужчины, вернувшиеся из магазина: «Стоим в длинной очереди, разговариваем с каким-то древним дедом, а магазин все закрыт. Мародеры подъехали, в руках ломы, целая машина, откуда-то один полицейский появился, стрелял в воздух, они орали все…» (с. 22).
По мере затягивания боев мародерства не становится меньше. Даже наоборот: опыт Крашевской - это не только единение с близкими, но и острое ощущение себя потенциальной жертвой со-горожан: «На улицах людей мало, все толпятся небольшими группами возле подъездов, чтобы сразу же спрятаться в подвал при обстреле, но те, кто выходит подальше, глядят хищным псом. Твоя одежда, твои сумка или обувь "сканируются" прохожими. Этот цепкий, откровенный взгляд нельзя забыть. Ты - потенциальная добыча…» (с. 43).
Ад - это беспомощность
Кого-то может удивить, что Крашевская не превращает воспоминания в прямолинейное обличение России и россиян, с которыми она встречалась. И причина этому не только сознательный отказ от ненависти (вполне ожидаемая позиция у человека православного), но и описанная выше оптика повествования о жертвах. Эпизоды, где происходят столкновения с россиянами, выстраиваются в повествование о продолжении ада, который раз за разом доказывает твою беззащитность.
Первая встреча лицом к лицу - это досмотр при выезде из города. Раздетые мужчины, поиск нацистских татуировок, различные вопросы, а также мародерство, дополнительно подчеркивающее власть оккупантов: «Впереди салона другой солдат выдергивает наш авторегистратор, открывает бардачок, забирает то, что понравилось. В целом из сумок и всего попавшегося на глаза они могут забрать все, что хотят. Это не обсуждается» (с. 54).
Жизнь на оккупированной территории далека от той картинки, которую любила рисовать российская пропаганда. В поселке, где остановилась Крашевская с семьей, практически не было еды. Люди ходили голодными, гуманитарная помощь продавалась в магазинах, а не раздавалась (с. 58). Если в магазине очередь, а заходит российский солдат - все замолкают и расступаются перед ним, пропуская вперед. И это тоже опыт беззащитности, даже если конкретный военный оказывается жизнерадостным и с насмешливым взглядом (с. 58).
В мае 2022-го, по мере продвижения фронта вперед и ввиду нежелания вновь подвергаться обстрелам, Крашевская решает эвакуироваться через Россию. «Мне казалось, если я еще раз окажусь в ситуации, опасной для жизни детей, то просто сойду с ума или сорвусь, полностью растеряв остатки адекватности», - словно оправдывается автор перед излишне строгим читателем, который будет вопрошать, почему же она поехала к врагу (с. 89).
Отъезд стал продолжением ада, теперь уже в российских условиях.
Это необходимость получить справку о фильтрации: «Само слово это вызывало недоумение и отвращение. Словно были "порченые" и "хорошие". Или ты, как товар, должен был показать себя и получить оценку - "годен, можно выпустить дальше. Мы тебя отфильтровали"» (с. 89).
Это необходимость поехать в уже оккупированный Мариуполь, чьи развалины свидетельствуют об окончательной гибели прежнего мира. И ты с этим ничего не можешь поделать, ты смотришь на могилу своей прежней жизни и понимаешь, что ты теперь везде чужой: «Этот убитый, раздавленный город, мои бомжи-дети, полная неизвестность, блокпосты, где тебя осматривают с заряженным автоматом в руках, и - музыка. Чушь, набор слов под банальные мелодии. Бесконечная проверка документов и осмотр» (с. 90).
Это необходимость отвечать на подозрительно-уничижительные вопросы при прохождении русских блокпостов и границы на пути в Россию (с. 91-92).
________