Ф.Р. Штильмарк. Таинство заповедания. Часть 1.
Таинство заповедания
Ф.Штильмарк
Опубликовано Гуманитарный экологоческий журнал, 1999, № 1
Посвящается светлой памяти Вадима Николаевича Тихомирова
… И в тайне ты почиешь, Русь!
А. Блок
Мы невольно привыкли выделять «круглые», юбилейные цифры и даты. На подходе создание в России сотого по счету государственного заповедника; незаметно минуло в 1995 г. столетие первого заповедного стационара, созданного В.В. Докучаевым; довольно широко отметили 80 лет Баргузинского заповедника, приближается та же дата для Астраханского и Кавказского, минуло семидесятилетие Воронежского… Годы бегут!..
Казалось бы, давно установилось строгое юридическое и научное толкование заповедности, оно вошло в законодательство, словари, справочники. А все-таки сохраняется, как и прежде, противоречивость суждений, не прекращаются споры даже в кругу сугубых специалистов, не говоря уже о простой публике. Особенно усилилась эта разноголосица в последние два десятилетия, когда в стране стала развиваться система национальных и природных парков, заметно возросли наши международные контакты в сфере охраны природы, в результате чего прежняя концепция заповедников как научных учреждений подверглась своего рода ревизии. На передний план стали выдвигать их эколого-просветительскую роль. Теперь же все чаще звучат суждения о культурных, нравственных и даже религиозных аспектах охраняемых природных территорий различных типов.
«Я остро ощущаю необходимость создания новой идеологии для заповедного дела. Динамичной, отвечающей требованиям времени. Прежняя идеология, разработанная при советской власти, где во главу угла ставилась экономика, политика, гипертрофированная роль знания, хозяйственный и научный подходы, приказала долго жить. Некоторые, после разочарования в социализме, заявят: нам не нужна идеология. Это неверно. Идеология - это цель, расписанная с ориентацией на каждого гражданина. Она строится на основе разума и чувств.»
Это пишет один из лидеров «зеленого движения» стран СНГ, руководитель Киевского эколого-культурного центра Владимир Евгеньевич Борейко в своей последней работе «Святилища дикой природы», с подзаголовком «наброски к идеологии заповедного дела» (цитата со стр. 70).
Откликаясь на его призыв принять участие в обсуждении проблем заповедного дела на новом этапе, следует подчеркнуть исключительную сложность - я бы сказал даже не просто трудность, а непомерную «тягостность» такой задачи. Главное, что здесь требуется абсолютная искренность при выражении не только своих мыслей, но и чувств. Следуя гениальной формуле Тютчева, надо помнить, что «мысль изреченная есть ложь…» Но эту «ложь» можно и нужно преодолеть! Нужна исповедальная, абсолютная искренность, тогда как мы привыкли писать, четко ориентируясь на вкусы редакций, преодолевая давление внешней и внутренней цензуры, стесняясь самих себя. Чтобы правильно настроиться на дискуссию, я позволю себе - пусть даже по-стариковски! - обратиться к своей прожитой жизни, чтобы преодолеть страх перед чистым листом бумаги, излагая свои подлинные мысли и чувства, те самые, что по словам В. Борейко из приведенной выше цитаты «постоянно меняются» (там же, с. 70).
Как же им не меняться! Без малого семьдесят лет я ношу имя в честь пламенного революционера, Феликса Эдмундовича Дзержинского. В нашей семье слова «большевик» или «чекист» в мои детские довоенные годы произносились с неизменной гордостью, в них видели образы светлых крылатых ангелов огненными мечами выжигающих человеческую скверну, разящих мещанство и прочие общественные пороки. Моя мать, петербургская дворянка, практически всю свою взрослую жизнь была очень тесно связана с ВЧК-ОГПУ-НКВД, и отец, который был моложе ее, полностью разделял эти взгляды. Революционная романтика вполне сочеталась со стихами Блока и даже… расстрелянного Гумилева (мама была знакома и с ним, и с Ахматовой). Отец воспринял как необходимую неизбежность арест в 1938 г. моего деда, видного инженера, бывшего офицера царской армии (он был тогда же расстрелян в Бутово, о чем мы узнали лишь совсем недавно). Отцу пришлось скрывать эти факты, чтобы уйти добровольцем на фронт, он сражался под Ленинградом (начштаба разведроты), был отмечен боевыми наградами. После тяжелых ранений отец получил назначение в Ташкент, где мои родители и я тяжело болели разными хворями. В 1944 г., вскоре после возвращения в Москву, мать умерла, а отца спустя полгода арестовали, припаяв ему 58ю статью за «антисоветские высказывания» вроде тех, что американский «студебеккер» таскает на себе «Катюши» лучше, чем наши отечественные «ЗИСы»… Мне довелось беспризорничать, бросив учебу, и спасла меня лишь помощь добрых людей.
Дело не в том, что, спустя несколько лет, окончив десятилетку экстерном, я не мог поступить в Московский университет, хотя работал препаратором при Зоомузее МГУ, и в Зоопарке, начал ездить в научные экспедиции. Пусть кто то в то время занимался продажами недорогих межкомнатных дверей дариано но меня жизнь вынудила пойти в Московский пушно-меховой Институт и слушать «сказки дяди Пети» (П.А. Мантейфеля) - суть в том, что едва ли не все мое поколение как правило не имело ни подлинного воспитания, ни образования. Пропустить лекции ради охоты, опоздать на занятия, вернуться из экспедиции недели на две позже - все это было в порядке вещей. Мы знали, что главное - получить дипломы, миновать распределение, устроиться по принципу «где бы ни работать - лишь бы не работать». Социализм приучил нас расплачиваться бездельем за низкий уровень жизни, а научные работники могли вволю «удовлетворять свое личное любопытство за государственный счет». Поездки за казенные деньги на всевозможные совещания и семинары отчасти компенсировали всю эту неурядицу, постоянное вранье и лицемерие на политзанятиях, вечерних университетах марксизма-ленинизма и т. д. и т. п…
Когда умер Сталин, я уже мог отличать белое от черного, так что особых переживаний не испытал, но ощутил, что уходит целая историческая эпоха. Мне кажется, что если бы к власти тогда пришел Берия (при всех его личных «качествах»), то «перестройка» началась бы гораздо раньше и могла пройти успешнее. Хрущев и Брежнев не вызывали никаких симпатий, но закалка предыдущим сталинским режимом вынуждала к сдержанности и покорности. Страх - вот главная опора сталинизма. Я не мог не только сказать то, что думал на самом деле, но даже записать свои раздумья в дневник - слишком памятны были мне сцены арестов и обысков.
Основной принцип социализма на мой взгляд лучше всего выражен в одной фразе: «чтобы всем было хорошо, надо, чтобы каждому было плохо». Цинизм и безнадежное равнодушие заставляло мириться с действительностью, но это оставляло свои отпечатки в сердцах, умах и душах. Я был совершенно убежден в неизбежном крушении социализма и СССР как подлинной «империи зла». Бог миловал вступать в партию, но приходилось оставаться прилежным советским гражданином, несмотря на свое внутреннее диссидентство, чтение всевозможной крамолы (в первую очередь, конечно, Солженицына) и слушание «вражеских» радиоголосов. Моя жизнь так и прошла в «лагере социализма, мира и труда», то есть в «большом лагере», только что не в самых страшных из всех его бесконечных бараков…
Недавно я гдето наткнулся на очень выразительные строки не то С. Довлатова, не то Ю. Даниэля:
И мы, шипя, ползли под лавки
Плюясь, гнусавили псалмы…
Дерьмо на розовой подкладке -
Герои, диссиденты мы!
(цитирую по памяти).
Ю. Даниэль за свое диссидентство, что ни говори, отсидел в лагере, меня же, состоявшего под неусыпным надзором КГБ, «всего лишь» не пускали за рубеж (даже в Монголию, которая «незаграница»).
Но вот мы стали изумленными свидетелями стремительного краха и монолитной КПСС, и грозного КГБ, и могучего «нерушимого» Союза со всеми их разнообразными атрибутами. И что же? Можем ли мы вернуться в прежнюю страну, в подлинную Русь православную, которая четко отличала добро от зла, грех от праведности, когда даже по старым фотографиям видно, что люди той поры были «российскими», а не «советскими»? Технически, конечно, можно воздвигнуть здание, воспроизводящее храм Христа Спасителя, но какой волшебник вдохнет в него давно сгинувшую душу? Кто может возродить Россию, которой нет уже более 80 лет, которую злодейски загубил большевистский Левиафан, а точнее говоря - Ленинофан, труп коего сохраняется в сердцевине нашей несчастной родины… Увы нам!
Сейчас везде и всюду можно слышать формулу о «нашем трудном времени.» Пусть так, но когда было легкое, кроме как для тех, кто раболепствовал ради своего преуспевания? Как быстро люди забыли времена подлинного (а не теперешнего) голода и террора, неизменно стоящие перед моими глазами. Когда же окаянный режим прогнил, оказалось, что на верхних (руководящих) этажах нашего общественного здания вовсе не осталось порядочных людей - и это совершенно естественно: откуда им взяться-то после ленинско-сталинского и хрущевско-брежневского «воспитания»? Радоваться нашей псевдо-демократии, в самом деле, не приходится, и даже свобода слова обернулась дикой разнузданностью. Вокруг нас военные стычки, кровавые разборки, криминальный беспредел, сплошные кризисы… Короче говоря, мы пришли туда, куда шли все советские люди под «мудрым» водительством «родной» коммунистической партии, и привели нас к этому не Горбачев с Ельциным, а вся их предыстория. Конечно, лидеры моего поколения ни физически, ни морально не способны на подлинные преобразования, поэтому мы и живем в некоем неведомом «Зазеркалье». А что сотворят потом наши потомки, будет ясно только в ХХI веке.
Но причем тут идеология заповедного дела? Очень даже «при том»! Охраняемые природные территории существуют не в безвоздушном пространстве, а являются частью общественной системы. Люди, прошедшие сквозь шпицрутены советского режима на самых разных его этапах, в массе своей не способны сохранить самостоятельность мышления, веру и совесть (исключения, подобные Солженицыну или Льву Гумилеву, конечно, возможны, но крайне редки, невозможно равняться по гениям). Мы же так научились приспособляться и мимикрировать, что могли, подобно средневековым философам, одновременно доказать бытие Божье, опровергнуть бытие Божье и тут же опровергнуть оное опровержение…
Кстати, о бытие Божьем. Мы необразованны и невоспитанны не только «светски», но и духовно. Мой отец, проходивший в юности католический обряд конфирмации в бывшей Петропавловской гимназии, после возвращения с островов ГУЛАГа (где ему непостижимым образом удалось написать роман «Наследник из Калькутты», запрещенный Госкомпечати РСФСР сразу же после выхода в свет) в 60х годах принял православие и часто посещал своего духовника - священника-диссидента, позднее принародно раскаявшегося и ныне восхваляющего Сталина. Мы с женой уже немолодыми прошли обряд крещения и теперь изредка бываем в храме, однако, говоря по совести, не можем считать себя истинно верующими и уж тем более - добропорядочными прихожанами. Во-первых, реалии нашей советской (или постсоветской) жизни препятствуют соблюдению церковных правил и обычаев, во-вторых - и это может быть даже важнее - человек, искренне любящий дикую природу, остается скорее язычником, чем христианином (это подтверждает и последняя работа В.Е. Борейко). Утром я, как правило, предпочитаю пойти в ближний лес, а не стоять со свечкой в храме, дыша чужим потом и ладаном. Вид старого дерева, живописной скалы или бурного моря восхищает меня более, чем икона. Понимаю, что почти богохульствую, осознаю свой грех, мысленно каюсь, но переделывать себя уже поздно. В своей «Поэтической экологии», недавно изданной тем же неутомимым В.Е. Борейко, я выделил главу, посвященную теме Бога в русской поэзии, но все это не более чем «ума холодных размышлений и сердца горестных замет». Кому церковь не мать, тому и Бог не отец!
Любой человек чувствует присутствие таинственной высшей силы, высшего разума и творческого начала, называемых людьми по-разному. Почему один человек рождается гением, а другой остается бездарным, несмотря на все дипломы и даже научные степени? Почему один, достойный лучшей участи, умирает в страшных мучениях в расцвете лет, а другой, подчас причиняющий зло своим близким, благополучно доживает до глубокой старости?
Сколько славных душ поблекло,
Скольких низких рок хранит!
Нет великого Патрокла -
Жив презрительный Терсит!
(Жуковский)
Что будет в приближающемся столетии с нами, нашей страной, нашей планетой? Сгинет ли она в атомных бурях, или человечество опамятуется, спасет себя, сохранит природу, преодолеет нынешние тяготы и распри? Бог весть. Бог знает, от судьбы не уйдешь - вот уже зримое признание некоей Высшей Власти над нами. «Единому человеку между всех земных тварей удалось познать, что существует всеотец, всему начало, источник всех сил… То истинно, что, когда разум, а паче сердце, страстями незатменно, вся плоть, все кости ощущают над собою власть, их превышающую. Называй сие, кто как хочет, но… если ты не изверг, о, человек!, то Отца своего ты должен чувствовать, ибо Он повсюду; Он в тебе живет, и что ты чувствуешь, есть дар Вселюбящего…» (Радищев, выделено нами). Да, как сказал Державин, «Ты есть - и я уж не ничто!» Державинская ода «Бог» - одна из вершин поэзии российской - могла бы затронуть многие чувствительные юные души, если бы входила в наши новые школьные учебники, а Закон Божий (и вся христанская религия в целом!) способны оказать огромное моральное воздействие на наше «мутантное общество», разлагаемое нынешним культом насилия, секса и жестокости. И охрана природы невозможна без морали и веры. Но вместо этого школам предлагается «половое воспитание», а массовая «культура» (прежде всего, конечно, телевидение) разрушает последние остатки истинной духовности.
Пусть я отклонился от главной темы, но теперь, излив душу и представив себя собеседникам, мне уже гораздо легче вести диалог о заповедных делах,
стремясь выдержать ту же искренность изложения. В.Е. Борейко в упомянутой работе, отрывок из которой публиковался также в «Заповестнике», упрекает меня в том, что в своих работах я свел разговор о заповедании дикой природы к «обслуживанию науки». Я во многом согласен со своим более молодым коллегой, особенно когда он говорит о необходимости полного и строгого заповедования, об исключении всех форм прямого воздействия на природу, включая научные изыскания. Да, самоценность и значительность таких заповедных участков безусловно возвышается и над экономикой, и над наукой, но надо все же оставаться в рамках нашего реального мира, не рисуя себе напрасных иллюзий.
Действительно, мы очень часто были вынуждены прибегать к привычной аргументации, используя самые различные «приземленные» доводы ради создания заповедников. Ведь изъять у советской власти, у хозяйственников «кусок» родной земли - и подчас немалый! - было не так-то просто. Приходилось идти на компромиссы, «поступаться принципами», подчас просто ловчить и выкручиваться. А в основе заповедания лежало, конечно же, чувство - светлое чувство любви к природе, жалости к ней, желание спасти ее от человеческого насилия. Можно ли было при этом говорить об этике и эстетике, тем более - о религиозных и мистических мотивах? Что это могло дать, кроме полной дискредитации тех, кто стремился к созданию заповедника? Мы видели в этом прежде всего форму «минимального зла» - лучше зоолог с ружьем и ботаник с копалкой, чем лесорубы и геологи. Во-вторых, что ни говори, как их не ругай, но советские заповедники - быть может одно из очень немногих светлых пятен на всем восьмидесятилетнем фоне недавнего прошлого. Недаром известный американский историк Дуглас Уинер назвал их «архипелагом свободы», а на первом международном конгрессе по биосферным заповедникам они были признаны эталонными для всей мировой системы. И это не было лицемерием, несмотря на многие недостатки и тяжкие болезни советского заповедного дела.