Все рвались вперед... на Москву.

[kaminec]

В продолжение темы освещения боёв на Курском направлении во время похода на Москву, ещё одно мемуарное свидетельство. Автор - капитан-марковец Виктор Ларионов. Тот самый легендарный белый террорист Ларионов, совершивший теракт в здании «Агитпропагандного Отдела Ленинградской Коммуны», создатель и лидер организации "Белая идея", фашист, автор книги "Боевая вылазка в СССР", офицер РОА.
А роковой осенью 1919 года 22-х летний Ларионов вместе с соратниками-белогвардейцами неумолимо стремился к заветной Москве...


"Победа нам улыбалась".
...Однажды мы в Колбасовке проснулись на рассвете от близкого пушечного грохота и разрывов. Выскочили на двор и увидели: над станцией Ржава поднимается густой черный и бурый дым. Грохот разрывов и выстрелов тяжелых пушек и скорострелок сливается в адскую какофонию. Поднялись на крыши и клуни, оказалось, что колонна советских бронепоездов прорвалась в предрассветных сумерках к станции Ржава и долбит ее из всех орудий. В Ржаве наш передовой штаб, управления, обозы, склады... Батарея “Лонг Том” молчит, очевидно, ее состав разбежался. Бронепоезд “Слава Офицеру”, отходивший на ночь в свою базу, не появился к рассвету, вероятно, его команда проспала.
Настал час капитана Михно. Через пять минут артиллерийский взвод несся карьером по ровному полю прямо во фланг советским бронепоездам. Колбасовка почти не видна позади в овраге, а стальные чудовища как на ладони. Их тяжелые и легкие пушки ежесекундно выблескивают огонь по уже горящей Ржаве. Красные командиры и наводчики, увлеченные стрельбой по станции Ржава, не заметили лихого выезда артиллерийского взвода. Мы снялись с передков на полузакрытой позиции, угнали передки далеко назад и тотчас же начали огонь гранатой, прямой наводкой, “прицел двадцать” до команды “стой!”.
Первые наши гранаты сразу же разорвались у блиндированных вагонов. На дистанции 2 километров пушки бронепоезда могли бы нас уничтожить в течение нескольких минут, но воистину “смелость города берет”... Пушки бронепоезда начали нас громить беглым огнем, но нам повезло, впереди нас был небольшой, едва заметный гребень, а морские скорострелки, с их большой начальной скоростью и настильностью, не могли нас поразить на близкой дистанции. Снаряды шестидюймовок или попадали в гребень впереди и рвались со страшным грохотом, или перелетали через наши головы и рвались далеко позади. Мы оказались, благодаря невероятному счастью, под самым носом броневиков в мертвом пространстве и методично всаживали гранаты в блиндированные вагоны. После удачного попадания гранатой в командную платформу противником овладела паника. Паровозы задымили, пушки смолкли, и бронепоезда, один за другим, ушли на Солнцево. Мы спасли Ржаву от полного разгрома и довольные возвратились домой в Колбасовку.
На другой день пришел приказ идти на железнодорожный переезд и занять там позицию против советских бронепоездов, так как наш бронепоезд “Слава Офицеру” почему-то не придет. Погода была в тот день переменчивая - то солнце, то дождь, все было мокро вокруг, серо и скучно. Советский бронепоезд подошел от Солнцева и обстрелял нас из морского орудия: выстрел и разрыв один звук. Пришлось передки, ящики и всех лошадей отвести назад. Бронепоезд отогнали. И снова выглянуло солнце.
Можно было себе представить наше удивление, когда у орудий появилась молоденькая блондинка в белой косынке, с узелочком и свертком в руках. Выяснилось, что это Лиза Байер, москвичка, бывшая невеста нашего юнкера Хартулари. Она работница нашей армейской разведки, по секретному заданию должна пробраться в Москву, и решила переходить фронт через нашу батарею, чтобы повидать Сережу Хартулари. Прожила она у нас два дня и на рассвете, с узелочком в руке, пошла на железную дорогу на Солнцево.
Мы встретили ее через три недели, когда входили в Курск. Лиза стояла на тротуаре, протягивая букет белых цветов Первому орудию... В тот же день она рассказала нам свои приключения. Добравшись до станции Солнцево, она была остановлена командой бронепоезда “III Интернационал”. Красные поверили ей, что она учительница и пробирается к матери в Москву. Команда красного бронепоезда ругала нашу батарею в Колбасовке, оказывается, наша граната попала в командирскую рубку “III Интернационала” и уничтожила там весь штаб группы бронепоездов. “Поймаем кого-нибудь из этих сволочей, - говорили матросы с бронепоезда, - живьем шкуру спустим”... Вероятно, это было не пустым обещанием. В Москве Лиза чуть не попала в тюрьму и еле успела бежать. В Курске она нас ожидала.
Бои под Белгородом закончились. Советская ударная группа была разбита конницей генерала Шкуро, и фронт нашей армии был выправлен. 14 сентября армия перешла по всему фронту в наступление на Курск. Первое столкновение было для нас удачным: не успела батарея занять позицию, как полковник Шперлинг, с конными разведчиками батареи и дивизиона, пошел в конную атаку на советскую батарею и на ее ротное прикрытие. Рота прикрытия сразу же сдалась, а батарея в четыре орудия была взята с фланга. Только красные ездовые успели ускакать на обрубленных уносах, через овраг. Через полчаса со стороны Ржавы подошли четыре танка и выскочившие из них хорошо одетые офицеры из Екатеринодара начали приписывать захват красной батареи себе. Это было первый и последний раз, когда, при наступлении на Москву и при отступлении, мы видели наши танки.
В оперативной сводке верховного командования было сообщено, что советская четырехорудийная батарея была захвачена частями Корниловской дивизии. Когда герой этой лихой конной атаки артиллеристов, полковник Шперлинг, узнал об этой оперативной сводке, он только спокойно сказал: “Ну и черт с ними!”
Мы быстро двигались на Курск, оставленный Красной армией почти без боя. В Курске был большой парад Марковской дивизии. Батальоны увеличились притоком добровольцев, прибывающих отпускников и поправившихся раненых. Проходило много и пулеметных тачанок. Подъем был всеобщий. Все рвались вперед... на Москву.
Корниловцы уже подходили к Орлу. В Курске была сформирована 6-я Марковская батарея, командиром которой был назначен капитан Михно, а я получил Первое орудие. Полковник Шперлинг не хотел нас отпускать из 1-й батареи и всю ночь сидел мрачный, подперев голову руками. Он привык к нам, юнкерам Первого Кубанского похода, как к своим младшим братьям и не хотел с нами расставаться.
Был ясный полдень. Я поднимался по улице Курска. В 1-й батарее, уже не “моей”, шли спешные сборы к походу. Я шел попрощаться со старыми друзьями, но запоздал, бывшая Юнкерская, теперь 1-я генерала Маркова батарея уже двигалась в походной колонне. Впереди реял черный значок с золотой буквой “М” и золотыми скрещенными пушками. Шперлинг, Иегулов, Налетов и несколько конных черкесов были впереди. Отдохнувшие кони рвали поводья. Гремел марш провожающего бригадного оркестра. Это была бравурная мазурка, под звуки которой кони перешли в рысь. Пушки загрохотали по булыжной мостовой. Слонимский увидел меня и подскакал попрощаться, тряхнул кудрями, закинул башлык и тронул коня шпорами. Он был на высоте: молодые горожанки стояли на тротуаре и махали белыми платочками, провожая батарею. Поднялась пыль, последнее орудие исчезло за поворотом, и лишь мазурка бригадного оркестра продолжала греметь. Мне стало жаль своей родной батареи, жаль самого себя, жаль прошлого, связанного с Юнкерской батареей. Закрылся красочный этап жизни, и открывался другой.
Для формирования новой 6-й батареи Марковской бригады мы, выделенные из 1-й батареи офицеры, получили пушки образца 1902 года и солдат, бывших “махновцев”, с Днепра, мобилизованных. Начались спешные занятия у орудий. Всеми орудиями новой батареи командовали первопоходники: Первым орудием - я; Вторым орудием - Плотников, Третьим - Златковский, из бывших кадет-аракчеевцев; Четвертым - Анкирский. Андрей Соломон командовал Первым взводом, Березовский - Вторым. Сергеев и Малков командовали пулеметными командами и Орловский - конными разведчиками.
Курск не походил на Ростов и Новочеркасск, в городе ощущался микроб “советчины” и морального разложения. Страшной заразой были занесены в добровольческие ряды пьянство и кокаин, распространенные среди советских комиссаров. Устраивались вечера с употреблением кокаина при участии курских девушек. В большом зале бывшего Дворянского собрания, с погруженными в темноту гостиными, часто бывали балы. Офицеры, находившиеся в Курске, уже не дали боевого элемента в ряды добровольческих полков. У них не было ни наших традиций, ни нашего боевого духа, родившегося в эпоху боев и походов Кубани и Дона. Того чудесного “корниловского” боевого духа, позволявшего гнать превосходящие силы противника и освобождать от большевиков, один за другим, русские города...
Большевистский микроб и большая оставленная добыча быстро разлагали добровольческие тылы: хозяйственные части, оставшиеся далеко в тылу, занялись кражами и спекулятивной вакханалией.
На фронте становилось тяжело: надвигалась поздняя осень 1919 года. Холодный дождь часто хлестал днем и ночью, ветер гнул оголенные деревья и гнал по опустевшим равнинам перекатиполе. И люди и лошади продрогли. Впереди было серо и туманно. На севере, за горизонтом, все усиливался враг, а позади, на юге, были города, ярко освещенные, уютные. Там горели камины, сияли огнями рестораны и кафе, смеялись оголенные красавицы.
6-я Марковская батарея, после двухнедельного формирования, грузилась на станции Курск-Товарная. Орудийные кони, полученные от управления бригады, еле дотащили орудия до станции. На улице была толпа, гремел тот же бригадный оркестр. Я ехал впереди Первого орудия на худосочной, высокой кобыле. Мои номера и ездовые “махновцы” были довольно хмурые, они совсем не хотели больше воевать. Гремя буферами, наш эшелон тронулся, и безрадостные поля потянулись вдоль полотна. Поезд из нескольких вагонов шел на северо-восток, куда-то к лесным районам, к Щиграм, где когда-то охотился Тургенев.
Выгружались на маленькой станции у какой-то деревушки, где нас Должна была ожидать пехота, незнакомый нам Сводно-Стрелковый полк под командой полковника Гравицкого. К моменту выгрузки пошел сильный дождь, не перестававший лить почти трое суток. Поля и дороги превратились в болота и озера. В деревушке, где стоял штаб полковника Гравицкого, ходили тревожные слухи о близости советской конной группы. Накануне выдвинутый вперед батальон этого полка был изрублен советской конницей. Полковник Гравицкий отошел поэтому к железной дороге и потребовал подкрепления.
Прислали недоформированную 6-ю Марковскую батарею (1-й взвод), с никуда не годным конским составом и сообщили, что находящийся по соседству, западнее, Марковский батальон будет завтра наступать. Предписывалось наступать и полковнику Гравицкому.
Крестьяне в этом селе страшно боялись возвращения красных, и поэтому, когда хитрый Андрей Соломон предложил крестьянам обменять наших худосочных и заморенных батарейных коней на здоровых крестьянских, угрожая в случае отказа возвращением красных, крестьяне согласились. Образовалась целая конская ярмарка, в результате которой 6-я батарея обзавелась хорошим конским составом и смогла к ночи выступить с полком Гравицкого в северо-восточном направлении.
Люди и лошади скользили по разжиженной глине и падали. Моя кобыла рухнула в канаву, я перелетел через ее голову руками вперед и зачерпнул в оба рукава холодную жидкую грязь. Наступил рассвет, дождь не прекращался, по небу неслись серые, разорванные тучи. На душе было очень уныло. На опустевших полях вдали виднелись деревушки, казавшиеся вымершими. Дорога вилась по косогорам и походила больше на глубокую канаву, по коей тяжело хлюпали копыта уставших за ночь коней. Противника не было видно, но он ощущался повсюду вокруг: то впереди, то слева и справа раздавались то далекие, то близкие выстрелы. Это были разъезды противника, охватывающие нашу колонну. Мы не видели, но нутром чуяли присутствие сильных конных групп противника. Так прошел весь день марша, без боя. Промокшие и продрогшие до костей, мы остановились в какой-то деревушке на ночлег. На полатях было тепло и уютно. Отдохнули и выспались как следует.
На следующий день, как только мы выступили, завязалась стрельба. Мое Первое орудие, поднявшись на бугор, попало под оружейный и артиллерийский огонь. Разорвавшаяся шрапнель ранила моего наводчика в плечо. С близкой дистанции мы открыли огонь гранатами по перелеску, где засела советская пехота. Стрелки полковника Гравицкого довольно бодро пошли вперед. Вскоре слева, западнее, также послышалась сильная оружейная и пулеметная стрельба. Сквозь моросивший дождь были видны цепи наступающего параллельно Марковского батальона и группы отступающих красных. Весь день мы продвигались вперед с боем. Очередь наших гранат, разорвавшаяся в лесной балке, выгнала оттуда значительную группу красной конницы, начавшую в беспорядке уходить назад. Мы преследовали ее огнем до самого горизонта. После этой недолгой схватки наша пехота уже не встречала сопротивления и в коротком бою захватила переправу через реку Сосна. Наш батарейный пулеметный взвод, под командой поручика Сергеева, работал все время в передовой цепи, хотя это и не входило в его обязанности. Вскоре и орудия переправились через реку.
Замелькали знакомые с молодости названия тургеневских мест: Льгов, Мармыжи, Ливны... Мы вошли в чудные края северо-востока Курской губернии, густые леса, равнины и поля.
Поручик Орловский со своими конными разведчиками взял в плен двух советских кавалеристов. Это были солдаты Алатырского полка 11-й советской кавалерийской дивизии; усатые наездники были хорошо одеты и вооружены. В их седлах находилось все, что было у кадрового кавалериста довоенного времени. Стало как-то неуютно на душе: против наших жидких пехотных рот действовала не только превосходящая нас по численности советская пехота и артиллерия, но и целая кавалерийская дивизия, отлично вооруженная и снабженная. Казалось, что своим отступлением советское командование лишь заманивает нас вперед, на север. Серьезных боев не было, и мы делали ежедневно переходы около двадцати верст на север.
Корниловская дивизия шла на Орел, а мы должны были двигаться на Елец. Наш отряд был крайним правым флангом 1-го корпуса генерала Кутепова. Правее нас, где-то за лесами, должна была быть конная группа генерала Шкуро, с которым у нас не было никакой связи, и еще восточнее Донской корпус генерала Мамонтова, наступающий на Воронеж. Дождь прекратился, и настроение стало лучше. Хотя мы побеждали и шли вперед, на душе было неспокойно: все сильнее ощущалась наша затерянность в этих бескрайних полях, долинах и лесах. Изредка попадались по дороге разоренные имения, полуобгоревшие усадьбы, белые камни полурухнувших палаццо, успевших уже зарасти бурьяном. Сады и парки бурно разрослись.
Наконец мы пришли в “заштатный городок”, скорее село, Чернаву, где остановились в хорошем доме сельского батюшки. Была объявлена дневка, которая затянулась на несколько дней. Молодой батюшка оказался “передовым” и о большевизме говорил с ноткой сочувствия. Он рассказал, что стоявшие до нас в его доме советские кавалеристы были “настоящие гусары”, настоящие офицеры! (Можно было понять: не то что вы, “грубые солдафоны”.) Но матушка, молоденькая, пышная брюнетка, была, видимо, другого мнения и охотно принимала ухаживания нашего пулеметчика поручика Сергеева, черноглазого, смуглого, веселого юнца.
... неожиданно над крышами уютной Чернавы прожужжала очередь советских гранат и с грохотом разорвалась на огородах и в поле. На аванпостах четко застучал “кольт”. За первой очередью гранат вторая разорвалась между домами и сараями. Кони заметались на коновязях, ездовые побежали с седлами в парк, по проулкам прискакали конные - связь от командира полка. Андрей отдавал сбивчивые распоряжения. Мы с Плотниковым побежали к орудиям. Было видно, как по косогору на юг, в направлении на Ливны, ускоренной рысью уходила группа всадников с черным флажком. Это было управление дивизиона, не дождавшееся налимьей ухи. Мы с Плотниковым запрягли орудия и ждали дальнейших распоряжений. В Чернухине было явно неблагополучно, веяло паникой. Вскоре мимо проехал командир “партизанского” Алексеевского полка. Он держал в руке выхваченный из кобуры пистолет и крикнул нам: “Выходите скорее на Ливенскую дорогу, нас обходит конница!”
Мы двинулись дальше. Окраина Чернавы оказалась не занятой: они боялись нас, а мы их... Большевистская пехота заняла лишь половину Чернавы, по тому берегу речки. Партизаны-алексеевцы осторожно пошли вперед и залегли между домами по этому берегу речки. Началась по Чернаве частая, беспорядочная ружейная стрельба. А наши пушки били по окраине, занятой красными, и по опушке леса. Я корректировал стрельбу с чердака здания школы, но нигде не обнаруживал ясной цели. Откуда-то из леса, на далеком прицеле, большевистская батарея вела беспорядочный огонь по занятой нами окраине и по полю, где были наши зарядные ящики. Там же стоял обоз алексеевцев и пулеметная команда поручика Сергеева. Я наблюдал, как Сергеев “воспитывает” свою молодую пулеметную команду из курских гимназистов: он не увозил пулеметы из зоны гранатного обстрела и ругался, когда замечал, что кто-либо из команды “кланяется” гранатам.
Так продолжалось целый день. Я надеялся, что к ночи мы пойдем на какой-нибудь хутор, но ошибся; появился исчезавший куда-то поручик Соломон и объявил, что ночевать мы будем тут же, на краю Чернавы, а завтра, на рассвете, со стороны Ливен подойдут марковцы и мы перейдем в наступление. На рассвете я был снова на чердаке школы и оттуда начал вести стрельбу, подготовляющую предстоящую атаку. Гранаты глухо рвались на окраине Чернавы и на опушке леса; в бинокль можно было рассмотреть какие-то повозки. С волнением я увидел, как по балке, слева от Чернавы, движется колонна марковцев и, рассыпаясь в цепи, обходит Чернаву. Вспыхнула торопливая и беспорядочная оружейная и пулеметная стрельба. Марковцы ворвались в город. Было ясно видно, как от речки и с окраины Чернавы к лесу бегут группы красных и несутся их повозки. Наши пушки прямой наводкой начали беглый огонь, подбадривая бегущих в лес.
Победа была за марковцами. Широкоплечий марковский полковник подъехал к штабу Сводно-Стрелкового полка. Он, очевидно, с утра хватил “спиртяги”, ибо, как вепрь, налетел на командира сводных стрелков, обрушив на него потоки ругани: “Почему вы, мать вашу, не атаковали одновременно с фронта?.. Мы бы их всех взяли голыми руками!.. Из-за вас я взял лишь триста пленных!”
Мы пошли вперед через город, а позади все еще слышались крики и ругань полковника. Разгром красных был все же ощутимый. Улицы и дворы были покрыты порванными документами, из коих следовало, что против нас дрался какой-то полк “Имени Ленина”, своего рода гвардия. Навстречу шли группы пленных. Мы вошли в лес за пехотой и, так как большевики бежали быстро, свернулись в походную колонну. Шли почти два часа и лишь верстах в десяти от Чернавы, перед селом Афанасьевка, красные, очевидно получив подкрепление, пробовали оказывать сопротивление. Наша пехота, поддерживаемая нашим огнем, тротиловыми гранатами и конной атакой десятка черкесов Орловского, с фланга ворвалась в Афанасьевку (13 октября). Шапка Орловского оказалась пробитой пулей, чему он был доволен.
Мы остановились в богатом доме, где было много книг, хорошая мебель, много спирта и наливки. Квартира носила следы спешного бегства: на диване валялась офицерская шинель мирного времени без погон. На столе был граммофон и куча пластинок. Мы, усталые от боя, марша и наливки, повалились спать. Не легли только Плотников и я. Я был озабочен тем, что мы расстреляли почти все снаряды, и послал в Чернаву конного разведчика, чтобы этой же ночью привезти нам снаряды из дивизионного парка. Плотников нашел граммофонную пластинку “Преображенский марш” и постоянно ее заводил. Временами он наливал себе наливки и снова заводил марш: “Знают турки нас и шведы...” Трудно сказать, какие мысли будил в нем старый петровский марш, после грохота боя, лесного марша и глуши русских деревень...
Наутро нас, с тем же Партизанским батальоном, повернули почему-то обратно на юг к реке Сосна. Мы снова шли через лес по малопроезжей дороге. После часового марша колонна неожиданно была обстреляна с близкой дистанции из лесной балки и на ура атакована красными. Но памятны были уроки Корниловского Кубанского похода! В минуту обе пушки были сброшены с передков, повернуты на балку и... выплюнули картечь и гранаты. Ободренные вчерашней победой стрелки сразу же пошли в контратаку, а поручик Орловский тут же, у орудий, рассыпал своих черкесов в лаву. Черкесы через лес пошли в конную атаку, а с ними поскакали Сергеев и Плотников. У Плотникова орудие заклинилось, и он рвался в бой. Через минуту все утихло, лишь далеко за лесом слышались еще вспышки оружейной стрельбы. Вели пленных...
Сергеев, поручик-пулеметчик, не вернулся из этой конной атаки. Орловский рассказал, что Сергеев заскочил слишком далеко вперед, увлекшись преследованием бегущих красных, и не заметил сильного конного разъезда. “Его зарубили, и мы не могли ему помочь”. Плотников тоже носился на своей маленькой лохматой лошаденке, врываясь в группы бегущих красных, и взял в этот день больше тридцати пленных.
Удрученные смертью нашего товарища, мы в этот вечер печальные сидели на хуторе, почти на самом берегу Сосны. Появился всезнающий поручик Соломон и сообщил, что завтра мы будем наступать на город Елец, находящийся уже недалеко. В Афанасьевке сосредоточилась вся группа генерала Третьякова и даже прибыло наше управление бригады. Где-то поблизости с 1-м Марковским батальоном находится и наша родная 1-я батарея полковника Шперлинга. Снаряды были нам доставлены в эту ночь нашим юнкером Преображенским, который с несколькими повозками, нагруженными снарядами, преодолел густой лес почти тридцать верст по незнакомым дорогам, без конвоя.
Ночью в стороне Афанасьевки клокотала ожесточенная стрельба, продолжавшаяся довольно долго. Утром стрельба разгорелась снова. Нас вытребовали в Афанасьевку. Было нехорошее предчувствие, когда мы двигались через лес на выстрелы. Наше Второе орудие, с поломанным ударником, шло с обозом. С пехотой шло только мое Первое орудие, а Плотников ехал в стороне на своей Мохнатке. Вскоре мы въехали в Афанасьевку: на улицах валялись поломанные повозки, мешки, была рассыпана мука.
Вокруг Афанасьевки кипел бой. Штаб группы генерала Третьякова уже куда-то выехал, и на пустынной улице, на одном из домов, висели значок командира батальона полковника Агабекова177 и значок нашего дивизиона. Дивизионные разведчики спешно седлали коней. Из разговоров можно было понять, что главные силы группы - 1-й и 2-й батальоны Марковского полка - уже прошли на Елец и ведут там бой и что в то же время наша группа атакована с фланга и тыла сильными пешими и конными частями Красной армии. Нас выдвинули на окраину села, откуда было ясно видно, как густые цепи красных беспрепятственно наступают на Афанасьевку с севера.
Видя, что Партизанский батальон медлит рассыпаться в цепи навстречу противнику, я понял, что общее положение неблагополучно. Действительно, скоро понеслись, обгоняя друг друга, повозки хозяйственных частей, разведчики управления дивизиона и бригады... Вся масса повозок и конных густой колонной неслась прямо на Елец, в сторону противника. Оказалось, что в это время советская конная бригада вышла нам в тыл - это и было причиной паники. Когда советские цепи значительно приблизились и выскочившая вперед пулеметная тачанка начала строчить по бегущей колонне, паника еще увеличилась. Дивизионный адъютант, поручик Бахмурин, наш константиновец, получил пулю в шею и упал с коня.
Традиция Корниловского похода и школа капитана Шперлинга не позволили скакать в общем бегстве. “Стой! С передков налево! По пулемету... Прямой наводкой! Двадцать... Гранатой огонь!” Потом 19... 18... 17... Когда разошелся дым разрывов, стрелявшего пулемета не было больше видно... “Какой батареи? Как фамилия?” - услышал я позади себя голос. Это был генерал, начальник группы. “Шестая Марковская батарея, Ваше Превосходительство”. Генералу понравилось, что мы спокойно стреляем, когда кругом бегут.

Елец в этот день не был взят, не был взят и в дни последующие. Мы получили приказ отступать на Чернаву. Потемневший ночью лес теснился к дороге, тянущейся еле видной лентой. Я шел пешком за орудием, прислушиваясь к монотонному шуму колес, и думал о Плотникове. В ушах все еще слышался треск оружейной стрельбы, визжали и свистели осколки. От леса веяло спокойствием, миром, пахло сырым прелым листом глубокой осени. Печальна была этой ночью вчерашняя победная дорога. Вскоре между деревьями замелькали огоньки Чернавы. Через полчаса мы уже сидели за чаем у того же батюшки-социалиста. В комнате было так же тепло и уютно, лишь два стула остались пустыми...