Мемуары
Сегодня панда хочет написать нечто, которое будет посвящено музыкальному образованию, восхвалению советской школы и кратеньким, минут на сорок, мемуарам.
У Мегуми за спиной одиннадцать лет специализированной музыкальной школы - как раз-таки советской - и тринадцать лет (считая последние два) стажа сидения за роялем. Школа, попрошу заметить, не семилетка (о них скажу отдельно), а та самая, которая совмещает в себе как музыкальные дисциплины, так и общеобразовательные. Из музыкальных предметов - не только горячо ненавидимое всеми сольфеджио (детский лепет для спецкурсника), но и теория (до девятого класса), гармония (после оного), музыкальная литература (как правило, две штуки - мировая и локальная в зависимости от страны), музыкальный анализ, камерный ансамбль (это где пианистов учат играть преимущественно со струнниками, реже с духовиками), концертмейстерское мастерство (тут учат аккомпанировать вокалистам и, опять же, солистам на других инструментах, включая и рояль, кстати), методика преподавания и, конечно же, специальность (у не-пианистов добавляется общее ф-но, которое, впрочем, сильно их не парит обычно). По всем этим предметам обязательны экзамены, зачеты, коллоквиумы и педпрактики, обычно от двух до четырех раз в год. Объем знаний, получаемый за весь период обучения, вполне себе сравним с университетской степенью (собственно, поэтому при окончании такой школы тебе выдают диплом с правом преподавания, но только в семилетке).
Процесс обучения сам по себе - это, наверное, самый ценный опыт, который я получила в жизни. Музыкальная школа живет по своим правилам, и эта атмосфера не сравнима даже с балетным миром. В самом деле, невозможно увидеть пианиста, который посыпал другому платок жгучим перцем или скрипача, расстроившего другому инструмент. Сам же этот мир... Свой инструмент (если не рояль) не дают никому в руки даже на "подержать", свою программу держат в секрете до самых последних двух недель перед экзаменом, после экзамена, стоя возле двери зала и ожидая момента оценки, все нервно пытаются друг друга подбодрить, ведь сидим же за партами буквально по восемь-девять часов каждый день, сталкиваемся в коридорах, обсуждаем учителей и дружно хаим столовую.
Моя история началась в школе-интернате им. Жубанова, куда съезжаются дети со всего Казахстана. Надо сказать, спец. музыкальных школ у нас в городе две - Байса (школа им. Куляш Байсеитовой) и Жубан (школа им. Ахмета Жубанова). Первая - с русским языком преподавания общеобразовательных, считается "элитной" среди пианистов и скрипачей, вторая пользуется огромным спросом у "народников", играющих на кобызах, домбрах и прочих экзотических инструментах - в основном из-за казахского языка обучения. На музыкальных предметах эта граница между языками стирается, ибо весь академизм музыкального образования был построен в нашей стране еще во времена СССР, и посему все хорошие, годные преподы - евреи и, соответственно, говорят на русском. Или казахи, и говорят на русском. Ну или русские.
Школа-интернат - это еще более специфический мир. Я, девочка городская, живущая в трех километрах от школы, приходила в школу только на уроки, а вот мои одноклассники в ней жили. Наверное, поэтому я не особо прониклась их особой, уличной магией - а может, оно и к лучшему.
Надо сказать, несмотря на четкое отделение "специализаций", в двух школах были хорошие и плохие учителя всех инструментов. В моей вот, например, до сих пор работает мой первый педагог по специальности, моя первая Учитель - Алия Искаковна Тайшыбекова. Сама она выпускница еще той, советской Байсы, так и не ставшая пианисткой, посвятившая жизнь именно преподаванию. Низенькая, маленькая, немного смешная в своих очках, с ласковым голосом и безумно, безумно, безумно въедливым, занудливым характером. Она может стоять у тебя над плечом и талдычить о "кончиках, позиции, звуке из рояля" по три часа кряду, пока ты не начнешь хлопать крышкой и играть пассажи на ней, пока не разобьешь пальцы в кровь, пока этот чертов пассаж уже не получится, не зазвучит ровно, наконец. При этом голос все такой же ласковый, и увещевания "Ой, а где кончики? А куда делся звук?" начинают бесить до зубовного скрежета уже к концу первой недели работы над новой программой.
Да, А.И. страшная зануда. И педагог от Б-га - такого звука, такой палитры эмоций, такого тонкого интеллектуального полотна, врезающегося в память так надолго, я не слышала ни у чьих больше учеников. Она славится на весь город и даже страну тем, что из любого дубового ученика, не способного различить три смены эмоций в шопеновской прелюдии, но обладающего железной задницей и/или строгими родителями, она выращивает гениев рояля. Я помню наш класс - от меня-первоклашки, третьеклассницы Адины, четвероклассника Алияра, до выпускницы Даны и двух девочек из девятого и десятого классов, Ак-ерке и Акмарал. Нас было не так уж и много, но каждому А.И. уделяла по два-три часа в назначенный день. А когда у тебя не было занятий в какой-то из дней, ты все равно приходил и сидел у нее в кабинете, делал уроки, слушал, как она занимается со старшими или младшими. У А.И. в кабинете я впервые прочитала биографию Прокофьева, узнала, что такое "рессора" (кстати, в игре на рояле это понятие удивительно помогает допетрить, как же "освободить" руку), услышала чудесные пьески Ерзаковича и даже "Прелюдию в стиле блюз" Гершвина в сольном исполнении на фортепиано - играла, кстати, Дана, моя первая лучшая подруга в школе.
В шестом классе, когда всем стало понятно, что я развиваюсь чуть быстрее сверстников в интеллектуальном плане, моя мама согласилась перевести меня в другую школу - туда, где преподавали на русском. Нет, дело не в том, что я не любила казахский - любила, и даже очень. Только вот Казахстану в те годы было меньше 20 лет от роду, а за плечами были 70 лет советской власти, при которых и развивалось образование. В казахском языке спешно придумывали термины, новые слова для описания самых базовых понятий и законов. Мне учить биологию со страшными словами "буынаяқтылар" и "желбезектыныстылар" (членистоногие и жабродышащие соответственно) на казахском совсем не хотелось - тем более что перевод был корявым (ха-ха, на казахском до сих пор печатают на упаковках с продуктами слово көмірсу как "углевод", от слов көмір - уголь и су - вода). Поэтому меня и перевели в другую школу - но не в Байсу, как ожидали все, ибо звездила я в своем классе страшно благодаря своим перевешивающим попу мозгам. Нет, перевели меня совершенно неожиданно в частную, платную и очень дорогую школу Жании Аубакировой (это такая известная пианистка, ректор Казахской Национальной Консерватории, меценат, кавалер каких-то там орденов и пр. пр.), которую она сама основала и сама же возглавила.
В АШЖА (Авторской Школе Жании Аубакировой) программа спец.музыкального курса не пользовалась особым спросом: из трехсот человек общего населения нашей маленькой, камерной школы, на спецкурсе училось шестнадцать человек к моменту моего поступления в шестом классе и одиннадцать к моменту моего выпуска. Были классы, где вообще никто не учился на спецкурсе... поэтому группы, которыми мы ходили на гармонию, муз.литературу, муз.анализ, были крохотными, а по конц.классу так вообще получалось индивидуальное занятие - пианистка-то я была одна, а одноклассница моя была скрипачкой.
Зато в такой обстановке было безумно интересно именно учиться и постигать таинство академической музыки как науки. Не удивляйтесь - именно науки. В основном потому что с зубодробильной задачкой по гармонии с двумя модуляциями, тремя альтерациями и множеством неаккордовых звуков можно разобраться только с поллитрой и хорошим мозгом под рукой.
Интересно было засыпать под шипящие виниловые пластинки на муз.лит-ре, где наша пожилая, очень уже старенькая даже Софья Анатольевна ("Красноножка", как ее прозвали другие ученики за ее красные махровые носочки, вылезающие из-под допотопных еще ботиков) рассказывала нам о судьбах композиторов и том, как много можно информации выжать из одной несчастной залигованной секунды, в зависимости от того, в каком она регистре, восходящая она или нисходящая, в каком она контексте, и какой аккомпанемент. Благодаря ее урокам я выучила главные и побочные партии множества сонат, симфоний, месс, на слух определяла темы из арии Орфея (до сих пор помню, что Глюк совершил революцию, написав его тему скорбной арии по Эвридике в до-мажоре) и темы Кормилицы.
Весело было валять дурака на сольфеджио, перекидываясь шуточками с любимой преподавательницей Аллой Александровной (одна из лучших музыкальных теоретиков, знающая предмет от и до) и потом, после ее увольнения уже - с добрейшей, тонкой, умнющей и самой, пожалуй, ласковой из всех Айсулу Салаватовной. А.С. вообще многое мне дала, уделяя мне, наверное, больше внимания, чем кому-либо другому. Именно она была моим первым преподавателем гармонии, первым по-настоящему талантливым учителем казахской музыкальной литературы, невероятно знающим и понимающим аутентичность традиционной культуры. Она в выпускном классе отправила нас с Жанной (моей одноклассницей-скрипачкой) в оперу, смотреть "Абая", восхищаться нежностью арий и дружно ахать от красоты тех песен, которые мы с Жанкой учили и сдавали наизусть и с подглядками в тетрадки. Помню, как я тихо ругалась и топала ножками, когда эти самые песни, которые надо было сдавать с глазу на глаз на зачете, у меня никак не выучивались - ну не могла я переварить четыре сплошных строчки вокальной распевки "Хайляйляй-ляй-халялякуляй", которые в ауле звучат красиво и в тему, а в холодном декабрьском классе за деревянной партой отстукиваются издевательской дробью зубов. Помню, как мы вместе хохотали над шутками, понятными только нам.
Фантастически мазохистски было ходить на занятия к Татьяне Нургалиевне, моей педагогу по концертмейстерскому мастерству, которая как раз-таки у нас в АШЖА подрабатывала, а так была кондово советской преподшей из Байсы, той самой "элитистской" школы для пианистов. Ей нравился мой звук, но не нравилась моя лень. Мне нравились ее колкие и очень язвительные замечания, то, как она сильно была похожа на Сову из советского "Винни-Пуха", но не нравилось ее пренебрежение. Наверное, именно поэтому я всегда разгонялась по три месяца четверти, а потом выдавала шикарные результаты в последнюю неделю. И поэтому я получила пять с плюсом на выпускном экзамене, сыграв-таки эту кошмарную, всю на тремоло арию Балкис из оперы "Царица Савская". Даже певице, к слову, тогда понравилось, а она маститая.
Часто лениво было пойти вместе с Жанкой на камерный ансамбль к Дине Михайловне, где нас заставляла она заниматься то Гайдном, то каким-нибудь жутким авангардом вроде Ракова. В выпускном классе нам было настолько лениво, что мы вообще забили на занятия и приходили систематически неготовыми, так что в конце нас разделили и дали ей пианиста Сашу, подрабатывавшего концертмейстером, педагогом семилетки и студентом консерватории, а мне скрипачку, работницу оркестра и аспирантку Настю. И этого самого Ракова мы разделали вчетвером - Жанке досталась третья часть, самая сложная, а мне отдали первую и вторую. После экзамена, когда мне поставили заслуженную пять, моя мама призналась мне, что ей не понравилось само произведение - слишком уж оно было... авангардным. Ну, это все равно что Малевич или Мондриан, знаете - те, кто подобное изучает годами, восхищаются искренне, остальных интересует цена. А мне было так все равно на самом деле - кому что нравится. Я поймала кайф сама, сумев сыграть этот алогичный, атональный и совершенно непонятный опус, влюбившись во вторую часть в итоге бесповоротно.
Как, наверное, и была я влюблена в свои лекции по методике преподавания. Вела их (и ведет) Людмила Александровна, профессор консерватории. Чуть остроносая, кудрявая, подтянутая и по-армейски точно отбивающая шаги своими каблуками, она уже пожилая, но все еще сохраняющая цепкий и острый ум. Впервые услышав из ее уст прямую цитату из дневника, кажется, Когана, я едва не забыла прихлопнуть отвисшую челюсть - эта женщина помнила все цитаты до последнего слова, выуживала из памяти сотни деталей методичек и статей, диктовала мне, школьнице еще, по пять-шесть страниц конспектов в час... Она давала мне на дом журналы и книги для обработки конспектов, сажала рядом с собой во время занятий с детьми и учила действительно _учить_, прививать ту любовь к музыке, которую я и у себя-то только начала тогда развивать - во многом не без помощи ее уроков. А после последней лекции, когда я вышла из здания консерватории и украдкой закурила, мне стало безумно жалко, что это закончилось. Что больше никто не будет вдалбливать в меня цитату "Звук должен покоиться в тишине, как драгоценный камень в бархатной шкатулке", принцип ОВР - Обучение, Воспитание, Развитие, методы развития гармонического и внутреннего слуха... Я иногда до сих пор скучаю именно по тем лекциям в ее маленьком кабинетике с маленьким же камерным роялем, скрипучим стулом и желтой советской лампочкой под потолком.
Но, конечно, больше всего я всегда любила свои занятия по специальности с моим (теперь уже) последним, наверное, педагогом - Венерой Максимовной Ибраевой. Седая, с короткой стрижкой, очень модная, всегда пахнущая хорошими французскими духами, басящая прокуренным хриплым голосом, она когда-то была первым педагогом самой Жании Аубакировой. А досталась ей в последние ученики из школы (так она профессор консерватории) именно я, в шестом классе еще раздолбайка и лентяйка. Мы прошли вместе через очень много трудностей - мои истерики, нежелание заниматься, хлопанье нотами о пюпитр, угрюмое молчание, нарочное раздалбывание инструмента... а в девятом классе я взялась за ум и с изумлением обнаружила, что, оказывается, рояль - это не просто сборник клавиш, струн и деревяшек, а живое существо, с которым я могу вести диалог и спрашивать совета. Что глядя в ноты, можно обнаружить целый мир - там, за линейкой нотного стана и мириадами точечек нот. Что расшифровка произведения может быть не только умственной, но и слуховой, и вслушиваться до болезненного звона в ушах в одну-единственную начальную ноту "до" второй октавы во второй части фа-минорного концерта Баха можно до бесконечности, шлифуя и оттачивая прикосновение кончика, делая мордент как можно изящнее и мягче. Именно В.М. рассказывала мне по полчаса об образе неопалимой купины в перпетуум мобиле партии правой руки, о шагах смерти, бухающих целыми нотами в партии левой, о невероятно тонкой и нежной, грустной теме фуги Щедрина, которая была настолько авангардной, что ее с трудом понимали профессора - а я понимала. Именно В.М. я рассказывала анекдоты о пианистах и улыбалась вместе шуткам про мою лень, жаловалась на неполучающиеся пассажи и делилась какими-то глупыми радостями из другой, общеобразовательной школьной жизни. И именно В.М. на выпускном экзамене, произнося речь, напророчила мне Нобелевскую премию - зная, что я уже не стану музыкантом и глубоко о том сожалея.
Сегодня, когда я сажусь за инструмент и балуюсь, наигрывая нисходящие гаммы или коротенькие отрывки из того, что я помню, я иногда жалею, что не закончила ту самую семилетку, которая учит не анализировать и думать, но просто касаться клавиш в заданном порядке, привязывать какие-то алгоритмы эмоций к каким-то алгоритмам игры, а не варьировать их в зависимости от своих желаний. В семилетке развивают скорее слух, а не техническое и интеллектуальное превосходство - зато выпускники семилетки могут наиграть вам Лунную сонату, Турецкий марш или К Элизе.
А я не могу. Я могу решить ту самую зубодробильную задачку по гармонии и вспомнить мелодию того самого "Халяляляляй-халялякуляй" из песни Біржан-сала, но не могу зачастую даже подобрать по слуху простенькую песенку.
Наверное, я слишком серьезно отношусь к музыке как таковой - ведь после уроков у Софьи Анатольевны я теперь даже свой плейлист разбираю по принципу "хорошие струнные", "годный вокал" или "необычные звучки в ударных"; после занятий у Айсулу Салаватовны я пытаюсь анализировать гармонические последовательности в джинглах и саундтреках; а после специальности я умею и люблю играть авангард.
Воспоминаний у меня осталось еще очень много. И, если кому интересен этот лытдыбр - я могу продолжать. А еще почекайте мою жежешку по этому тегу, там у меня есть квазианализы всяких популярных и не очень треков, попавших в плейлист. Буде понравится - я и такое могу начать опять писать.
Пиу, ребята, спасибо за внимание.
У Мегуми за спиной одиннадцать лет специализированной музыкальной школы - как раз-таки советской - и тринадцать лет (считая последние два) стажа сидения за роялем. Школа, попрошу заметить, не семилетка (о них скажу отдельно), а та самая, которая совмещает в себе как музыкальные дисциплины, так и общеобразовательные. Из музыкальных предметов - не только горячо ненавидимое всеми сольфеджио (детский лепет для спецкурсника), но и теория (до девятого класса), гармония (после оного), музыкальная литература (как правило, две штуки - мировая и локальная в зависимости от страны), музыкальный анализ, камерный ансамбль (это где пианистов учат играть преимущественно со струнниками, реже с духовиками), концертмейстерское мастерство (тут учат аккомпанировать вокалистам и, опять же, солистам на других инструментах, включая и рояль, кстати), методика преподавания и, конечно же, специальность (у не-пианистов добавляется общее ф-но, которое, впрочем, сильно их не парит обычно). По всем этим предметам обязательны экзамены, зачеты, коллоквиумы и педпрактики, обычно от двух до четырех раз в год. Объем знаний, получаемый за весь период обучения, вполне себе сравним с университетской степенью (собственно, поэтому при окончании такой школы тебе выдают диплом с правом преподавания, но только в семилетке).
Процесс обучения сам по себе - это, наверное, самый ценный опыт, который я получила в жизни. Музыкальная школа живет по своим правилам, и эта атмосфера не сравнима даже с балетным миром. В самом деле, невозможно увидеть пианиста, который посыпал другому платок жгучим перцем или скрипача, расстроившего другому инструмент. Сам же этот мир... Свой инструмент (если не рояль) не дают никому в руки даже на "подержать", свою программу держат в секрете до самых последних двух недель перед экзаменом, после экзамена, стоя возле двери зала и ожидая момента оценки, все нервно пытаются друг друга подбодрить, ведь сидим же за партами буквально по восемь-девять часов каждый день, сталкиваемся в коридорах, обсуждаем учителей и дружно хаим столовую.
Моя история началась в школе-интернате им. Жубанова, куда съезжаются дети со всего Казахстана. Надо сказать, спец. музыкальных школ у нас в городе две - Байса (школа им. Куляш Байсеитовой) и Жубан (школа им. Ахмета Жубанова). Первая - с русским языком преподавания общеобразовательных, считается "элитной" среди пианистов и скрипачей, вторая пользуется огромным спросом у "народников", играющих на кобызах, домбрах и прочих экзотических инструментах - в основном из-за казахского языка обучения. На музыкальных предметах эта граница между языками стирается, ибо весь академизм музыкального образования был построен в нашей стране еще во времена СССР, и посему все хорошие, годные преподы - евреи и, соответственно, говорят на русском. Или казахи, и говорят на русском. Ну или русские.
Школа-интернат - это еще более специфический мир. Я, девочка городская, живущая в трех километрах от школы, приходила в школу только на уроки, а вот мои одноклассники в ней жили. Наверное, поэтому я не особо прониклась их особой, уличной магией - а может, оно и к лучшему.
Надо сказать, несмотря на четкое отделение "специализаций", в двух школах были хорошие и плохие учителя всех инструментов. В моей вот, например, до сих пор работает мой первый педагог по специальности, моя первая Учитель - Алия Искаковна Тайшыбекова. Сама она выпускница еще той, советской Байсы, так и не ставшая пианисткой, посвятившая жизнь именно преподаванию. Низенькая, маленькая, немного смешная в своих очках, с ласковым голосом и безумно, безумно, безумно въедливым, занудливым характером. Она может стоять у тебя над плечом и талдычить о "кончиках, позиции, звуке из рояля" по три часа кряду, пока ты не начнешь хлопать крышкой и играть пассажи на ней, пока не разобьешь пальцы в кровь, пока этот чертов пассаж уже не получится, не зазвучит ровно, наконец. При этом голос все такой же ласковый, и увещевания "Ой, а где кончики? А куда делся звук?" начинают бесить до зубовного скрежета уже к концу первой недели работы над новой программой.
Да, А.И. страшная зануда. И педагог от Б-га - такого звука, такой палитры эмоций, такого тонкого интеллектуального полотна, врезающегося в память так надолго, я не слышала ни у чьих больше учеников. Она славится на весь город и даже страну тем, что из любого дубового ученика, не способного различить три смены эмоций в шопеновской прелюдии, но обладающего железной задницей и/или строгими родителями, она выращивает гениев рояля. Я помню наш класс - от меня-первоклашки, третьеклассницы Адины, четвероклассника Алияра, до выпускницы Даны и двух девочек из девятого и десятого классов, Ак-ерке и Акмарал. Нас было не так уж и много, но каждому А.И. уделяла по два-три часа в назначенный день. А когда у тебя не было занятий в какой-то из дней, ты все равно приходил и сидел у нее в кабинете, делал уроки, слушал, как она занимается со старшими или младшими. У А.И. в кабинете я впервые прочитала биографию Прокофьева, узнала, что такое "рессора" (кстати, в игре на рояле это понятие удивительно помогает допетрить, как же "освободить" руку), услышала чудесные пьески Ерзаковича и даже "Прелюдию в стиле блюз" Гершвина в сольном исполнении на фортепиано - играла, кстати, Дана, моя первая лучшая подруга в школе.
В шестом классе, когда всем стало понятно, что я развиваюсь чуть быстрее сверстников в интеллектуальном плане, моя мама согласилась перевести меня в другую школу - туда, где преподавали на русском. Нет, дело не в том, что я не любила казахский - любила, и даже очень. Только вот Казахстану в те годы было меньше 20 лет от роду, а за плечами были 70 лет советской власти, при которых и развивалось образование. В казахском языке спешно придумывали термины, новые слова для описания самых базовых понятий и законов. Мне учить биологию со страшными словами "буынаяқтылар" и "желбезектыныстылар" (членистоногие и жабродышащие соответственно) на казахском совсем не хотелось - тем более что перевод был корявым (ха-ха, на казахском до сих пор печатают на упаковках с продуктами слово көмірсу как "углевод", от слов көмір - уголь и су - вода). Поэтому меня и перевели в другую школу - но не в Байсу, как ожидали все, ибо звездила я в своем классе страшно благодаря своим перевешивающим попу мозгам. Нет, перевели меня совершенно неожиданно в частную, платную и очень дорогую школу Жании Аубакировой (это такая известная пианистка, ректор Казахской Национальной Консерватории, меценат, кавалер каких-то там орденов и пр. пр.), которую она сама основала и сама же возглавила.
В АШЖА (Авторской Школе Жании Аубакировой) программа спец.музыкального курса не пользовалась особым спросом: из трехсот человек общего населения нашей маленькой, камерной школы, на спецкурсе училось шестнадцать человек к моменту моего поступления в шестом классе и одиннадцать к моменту моего выпуска. Были классы, где вообще никто не учился на спецкурсе... поэтому группы, которыми мы ходили на гармонию, муз.литературу, муз.анализ, были крохотными, а по конц.классу так вообще получалось индивидуальное занятие - пианистка-то я была одна, а одноклассница моя была скрипачкой.
Зато в такой обстановке было безумно интересно именно учиться и постигать таинство академической музыки как науки. Не удивляйтесь - именно науки. В основном потому что с зубодробильной задачкой по гармонии с двумя модуляциями, тремя альтерациями и множеством неаккордовых звуков можно разобраться только с поллитрой и хорошим мозгом под рукой.
Интересно было засыпать под шипящие виниловые пластинки на муз.лит-ре, где наша пожилая, очень уже старенькая даже Софья Анатольевна ("Красноножка", как ее прозвали другие ученики за ее красные махровые носочки, вылезающие из-под допотопных еще ботиков) рассказывала нам о судьбах композиторов и том, как много можно информации выжать из одной несчастной залигованной секунды, в зависимости от того, в каком она регистре, восходящая она или нисходящая, в каком она контексте, и какой аккомпанемент. Благодаря ее урокам я выучила главные и побочные партии множества сонат, симфоний, месс, на слух определяла темы из арии Орфея (до сих пор помню, что Глюк совершил революцию, написав его тему скорбной арии по Эвридике в до-мажоре) и темы Кормилицы.
Весело было валять дурака на сольфеджио, перекидываясь шуточками с любимой преподавательницей Аллой Александровной (одна из лучших музыкальных теоретиков, знающая предмет от и до) и потом, после ее увольнения уже - с добрейшей, тонкой, умнющей и самой, пожалуй, ласковой из всех Айсулу Салаватовной. А.С. вообще многое мне дала, уделяя мне, наверное, больше внимания, чем кому-либо другому. Именно она была моим первым преподавателем гармонии, первым по-настоящему талантливым учителем казахской музыкальной литературы, невероятно знающим и понимающим аутентичность традиционной культуры. Она в выпускном классе отправила нас с Жанной (моей одноклассницей-скрипачкой) в оперу, смотреть "Абая", восхищаться нежностью арий и дружно ахать от красоты тех песен, которые мы с Жанкой учили и сдавали наизусть и с подглядками в тетрадки. Помню, как я тихо ругалась и топала ножками, когда эти самые песни, которые надо было сдавать с глазу на глаз на зачете, у меня никак не выучивались - ну не могла я переварить четыре сплошных строчки вокальной распевки "Хайляйляй-ляй-халялякуляй", которые в ауле звучат красиво и в тему, а в холодном декабрьском классе за деревянной партой отстукиваются издевательской дробью зубов. Помню, как мы вместе хохотали над шутками, понятными только нам.
Фантастически мазохистски было ходить на занятия к Татьяне Нургалиевне, моей педагогу по концертмейстерскому мастерству, которая как раз-таки у нас в АШЖА подрабатывала, а так была кондово советской преподшей из Байсы, той самой "элитистской" школы для пианистов. Ей нравился мой звук, но не нравилась моя лень. Мне нравились ее колкие и очень язвительные замечания, то, как она сильно была похожа на Сову из советского "Винни-Пуха", но не нравилось ее пренебрежение. Наверное, именно поэтому я всегда разгонялась по три месяца четверти, а потом выдавала шикарные результаты в последнюю неделю. И поэтому я получила пять с плюсом на выпускном экзамене, сыграв-таки эту кошмарную, всю на тремоло арию Балкис из оперы "Царица Савская". Даже певице, к слову, тогда понравилось, а она маститая.
Часто лениво было пойти вместе с Жанкой на камерный ансамбль к Дине Михайловне, где нас заставляла она заниматься то Гайдном, то каким-нибудь жутким авангардом вроде Ракова. В выпускном классе нам было настолько лениво, что мы вообще забили на занятия и приходили систематически неготовыми, так что в конце нас разделили и дали ей пианиста Сашу, подрабатывавшего концертмейстером, педагогом семилетки и студентом консерватории, а мне скрипачку, работницу оркестра и аспирантку Настю. И этого самого Ракова мы разделали вчетвером - Жанке досталась третья часть, самая сложная, а мне отдали первую и вторую. После экзамена, когда мне поставили заслуженную пять, моя мама призналась мне, что ей не понравилось само произведение - слишком уж оно было... авангардным. Ну, это все равно что Малевич или Мондриан, знаете - те, кто подобное изучает годами, восхищаются искренне, остальных интересует цена. А мне было так все равно на самом деле - кому что нравится. Я поймала кайф сама, сумев сыграть этот алогичный, атональный и совершенно непонятный опус, влюбившись во вторую часть в итоге бесповоротно.
Как, наверное, и была я влюблена в свои лекции по методике преподавания. Вела их (и ведет) Людмила Александровна, профессор консерватории. Чуть остроносая, кудрявая, подтянутая и по-армейски точно отбивающая шаги своими каблуками, она уже пожилая, но все еще сохраняющая цепкий и острый ум. Впервые услышав из ее уст прямую цитату из дневника, кажется, Когана, я едва не забыла прихлопнуть отвисшую челюсть - эта женщина помнила все цитаты до последнего слова, выуживала из памяти сотни деталей методичек и статей, диктовала мне, школьнице еще, по пять-шесть страниц конспектов в час... Она давала мне на дом журналы и книги для обработки конспектов, сажала рядом с собой во время занятий с детьми и учила действительно _учить_, прививать ту любовь к музыке, которую я и у себя-то только начала тогда развивать - во многом не без помощи ее уроков. А после последней лекции, когда я вышла из здания консерватории и украдкой закурила, мне стало безумно жалко, что это закончилось. Что больше никто не будет вдалбливать в меня цитату "Звук должен покоиться в тишине, как драгоценный камень в бархатной шкатулке", принцип ОВР - Обучение, Воспитание, Развитие, методы развития гармонического и внутреннего слуха... Я иногда до сих пор скучаю именно по тем лекциям в ее маленьком кабинетике с маленьким же камерным роялем, скрипучим стулом и желтой советской лампочкой под потолком.
Но, конечно, больше всего я всегда любила свои занятия по специальности с моим (теперь уже) последним, наверное, педагогом - Венерой Максимовной Ибраевой. Седая, с короткой стрижкой, очень модная, всегда пахнущая хорошими французскими духами, басящая прокуренным хриплым голосом, она когда-то была первым педагогом самой Жании Аубакировой. А досталась ей в последние ученики из школы (так она профессор консерватории) именно я, в шестом классе еще раздолбайка и лентяйка. Мы прошли вместе через очень много трудностей - мои истерики, нежелание заниматься, хлопанье нотами о пюпитр, угрюмое молчание, нарочное раздалбывание инструмента... а в девятом классе я взялась за ум и с изумлением обнаружила, что, оказывается, рояль - это не просто сборник клавиш, струн и деревяшек, а живое существо, с которым я могу вести диалог и спрашивать совета. Что глядя в ноты, можно обнаружить целый мир - там, за линейкой нотного стана и мириадами точечек нот. Что расшифровка произведения может быть не только умственной, но и слуховой, и вслушиваться до болезненного звона в ушах в одну-единственную начальную ноту "до" второй октавы во второй части фа-минорного концерта Баха можно до бесконечности, шлифуя и оттачивая прикосновение кончика, делая мордент как можно изящнее и мягче. Именно В.М. рассказывала мне по полчаса об образе неопалимой купины в перпетуум мобиле партии правой руки, о шагах смерти, бухающих целыми нотами в партии левой, о невероятно тонкой и нежной, грустной теме фуги Щедрина, которая была настолько авангардной, что ее с трудом понимали профессора - а я понимала. Именно В.М. я рассказывала анекдоты о пианистах и улыбалась вместе шуткам про мою лень, жаловалась на неполучающиеся пассажи и делилась какими-то глупыми радостями из другой, общеобразовательной школьной жизни. И именно В.М. на выпускном экзамене, произнося речь, напророчила мне Нобелевскую премию - зная, что я уже не стану музыкантом и глубоко о том сожалея.
Сегодня, когда я сажусь за инструмент и балуюсь, наигрывая нисходящие гаммы или коротенькие отрывки из того, что я помню, я иногда жалею, что не закончила ту самую семилетку, которая учит не анализировать и думать, но просто касаться клавиш в заданном порядке, привязывать какие-то алгоритмы эмоций к каким-то алгоритмам игры, а не варьировать их в зависимости от своих желаний. В семилетке развивают скорее слух, а не техническое и интеллектуальное превосходство - зато выпускники семилетки могут наиграть вам Лунную сонату, Турецкий марш или К Элизе.
А я не могу. Я могу решить ту самую зубодробильную задачку по гармонии и вспомнить мелодию того самого "Халяляляляй-халялякуляй" из песни Біржан-сала, но не могу зачастую даже подобрать по слуху простенькую песенку.
Наверное, я слишком серьезно отношусь к музыке как таковой - ведь после уроков у Софьи Анатольевны я теперь даже свой плейлист разбираю по принципу "хорошие струнные", "годный вокал" или "необычные звучки в ударных"; после занятий у Айсулу Салаватовны я пытаюсь анализировать гармонические последовательности в джинглах и саундтреках; а после специальности я умею и люблю играть авангард.
Воспоминаний у меня осталось еще очень много. И, если кому интересен этот лытдыбр - я могу продолжать. А еще почекайте мою жежешку по этому тегу, там у меня есть квазианализы всяких популярных и не очень треков, попавших в плейлист. Буде понравится - я и такое могу начать опять писать.
Пиу, ребята, спасибо за внимание.