Пристанище
Люблю на Михайловский садик взирать
из окошек Михайловского же дворца,
особенно в пронзительные осенния сумерки,
остановившись в зале с работами Крамского
или живописи великого,
в 23 года так и сгоревшего от чахотки,
Федора Васильева:
сначала присмотреться к пожухлым
и плохо освещённым полотнам,
а потом уже у витринного окна
разговориться с сиделкой,
какая тоже завороженно посматривает
на догорающие клёны,
желтые берёзки
и линяющие порыжелым,
юные ещё, всего столетния,
дубки.
"Вот сижу, - говорит она, -
и иногда даже плачу,
точно свет в окошке
на конце жизни
увидала".
Люблю на Михайловский садик
посматривать из этих самых окошек,
когда весною он предолго стоит,
закрытый на просушку,
и в приоткрытую форточку
доносится ликующий гомон
прыгающих по ледку меж луж
только что прилетевших
из сказочно жарких стран
родимых птичек.
Именно в Михайловском саду
и происходило моё
когда-то присноблаженное
открытие мира:
здесь подолгу я рассматривал
каждую кружащуюся снежинку,
ползал за гусеницами,
собирал первый гербарий;
здесь я проложил
свою первую в жизни лыжню
и любил, оторвав листочек
какого-нибудь барбариса,
долго и медленно его разжевывать...
Всегда любил Михайловский
как приют и пристанище
городских сумасшедших:
девяностолетних дамочек
в шляпках со страусовыми перьями
и личиками, прикрытыми вуалькой,
собачников с ощипанными пёсами
и затесавшимся вдруг
в компанию любителей сивухи
протодиаконом Лёшей Довбушом,
колыхающимся животом
басящим о чём-то семиэтажно.
А в уголку у Спаса на Крови
завсегда бывал
со времён самого НЭПу
ещё и забесплатный "цирк":
в гольф играли
во всём белом
(коротеньких блузонах
и фирменных мини-юбочках)
мускулистые девицы,
точно живая картинка
из какой-то другой, ненашенской
жизни.
К вечеру на царском лугу
гоняли мяч мальчишки,
а на скамейке
всегда можно было
приметить господина
в глаженом костюме и шляпе,
посматривающего время от времени
на всполохи на Марсовом
вечнующего огня
и что-то чернильной ручкой с золотым пером
кропающего себе в тетрадку.
Когда смеркалось,
и обыватели отправлялись восвояси,
а по дорожкам все ещё носилось
"наше будущее",
на тех же самых скамейках,
бомжи церемонно расстилали
простыни газеты "Правда"
и так же, не торопясь,
укладывались на бочок.
Городской юбилей,
а с ним и "реставрация"
смыла из садика и гольф-площадку,
и лыжников,
и мальчишек, пинавших футбол,
наставила будок с охранниками
и решила держать парк на замке
с шести вечера до десяти утра.
Поэтому уже как третий годок пошёл,
в часу шестом утра
стою у Спаса на Крови -
смотрю, как за запертыми вратами,
точно вратами чаемого рая,
восходит солнышко
в том самом любимом пристанище,
где и мне уже нет места...
из окошек Михайловского же дворца,
особенно в пронзительные осенния сумерки,
остановившись в зале с работами Крамского
или живописи великого,
в 23 года так и сгоревшего от чахотки,
Федора Васильева:
сначала присмотреться к пожухлым
и плохо освещённым полотнам,
а потом уже у витринного окна
разговориться с сиделкой,
какая тоже завороженно посматривает
на догорающие клёны,
желтые берёзки
и линяющие порыжелым,
юные ещё, всего столетния,
дубки.
"Вот сижу, - говорит она, -
и иногда даже плачу,
точно свет в окошке
на конце жизни
увидала".
Люблю на Михайловский садик
посматривать из этих самых окошек,
когда весною он предолго стоит,
закрытый на просушку,
и в приоткрытую форточку
доносится ликующий гомон
прыгающих по ледку меж луж
только что прилетевших
из сказочно жарких стран
родимых птичек.
Именно в Михайловском саду
и происходило моё
когда-то присноблаженное
открытие мира:
здесь подолгу я рассматривал
каждую кружащуюся снежинку,
ползал за гусеницами,
собирал первый гербарий;
здесь я проложил
свою первую в жизни лыжню
и любил, оторвав листочек
какого-нибудь барбариса,
долго и медленно его разжевывать...
Всегда любил Михайловский
как приют и пристанище
городских сумасшедших:
девяностолетних дамочек
в шляпках со страусовыми перьями
и личиками, прикрытыми вуалькой,
собачников с ощипанными пёсами
и затесавшимся вдруг
в компанию любителей сивухи
протодиаконом Лёшей Довбушом,
колыхающимся животом
басящим о чём-то семиэтажно.
А в уголку у Спаса на Крови
завсегда бывал
со времён самого НЭПу
ещё и забесплатный "цирк":
в гольф играли
во всём белом
(коротеньких блузонах
и фирменных мини-юбочках)
мускулистые девицы,
точно живая картинка
из какой-то другой, ненашенской
жизни.
К вечеру на царском лугу
гоняли мяч мальчишки,
а на скамейке
всегда можно было
приметить господина
в глаженом костюме и шляпе,
посматривающего время от времени
на всполохи на Марсовом
вечнующего огня
и что-то чернильной ручкой с золотым пером
кропающего себе в тетрадку.
Когда смеркалось,
и обыватели отправлялись восвояси,
а по дорожкам все ещё носилось
"наше будущее",
на тех же самых скамейках,
бомжи церемонно расстилали
простыни газеты "Правда"
и так же, не торопясь,
укладывались на бочок.
Городской юбилей,
а с ним и "реставрация"
смыла из садика и гольф-площадку,
и лыжников,
и мальчишек, пинавших футбол,
наставила будок с охранниками
и решила держать парк на замке
с шести вечера до десяти утра.
Поэтому уже как третий годок пошёл,
в часу шестом утра
стою у Спаса на Крови -
смотрю, как за запертыми вратами,
точно вратами чаемого рая,
восходит солнышко
в том самом любимом пристанище,
где и мне уже нет места...