А здесь - "пир духа"...
Ленинград 70-х не мог похвастаться таким храмом,
каким, скажем, была для Москвы церковь Николы в Кузнецах.
Не сыскать в Питере было и таких священников,
как отец Всеволод Шпиллер,
чтоб соединять во едином лице
притягательную для интеллигенции
помесь старорежимного барства,
сибаритного музицирования,
культурной неги и укоренённости в церковную традицию.
Но был митрополит Никодим и его, без сомнения,
боготворили храмовые бабульки,
а питерская интеллигенция предпочитала ходить
в академический храм на Обводном 17,
не такой уж махонький, без давящих потолков
за витражными стёклами, высокий и светлый.
В этом храме любил служить и сам Никодим,
вынося престол на его средину,
читая паремии, Апостол и Евангелие в русифицированном варианте
и начиная под поздний уже вечер
возглашать и петь анафору литургии Св. Иакова
в гуще лаиков,
там же этим вечером,
по древним уставам причащаясь
и причащая весь до единого Божий народ...
Ленинград жил и продолжает жить
осеняемый тенью сребровекного декаданса,
Петербург был и продолжает доныне оставаться
колыбелью и цитаделью столь превратно себя
дискредитировавшего политическими авантюрами обновленчества,
исподволь грезя о церковных и литургических реформах -
в том, что они в жизни Церкви необходимы и потребны
продолжают быть уверены здесь весьма мнозии...
И совсем ещё молодой ректор Кирилл Гундяев,
первым своим решением,
затянул удила академической дисциплины,
сделав обязательной для преподавательской корпорации
молитву на только на воскресной литургии,
но и обязательным для них
вечерное по средам молитвенное стояние
с акафистом пред чудотворной иконой Царскосельской Божией Матери:
"Богослов - это ведь тот, кто прежде молится!"
Служили по тем средам чинно и торжественно,
"с византийским благолепием",
вытягивая простую полиелейную службу
иногда казалось до каких-то,
не побоюсь сказать, теургических высот.
Акафист читался монашествующей братией в священном сане,
коих было тогда в Академии немало,
храм был забит под завязку,
и как на Пасху народ толпился,
выстаивая даже на лестнице.
А после службы на солею выходил младой и юный отец ректор,
тяжело опираясь на жезл,
в гробовой тишине,
несколько театрально вытягивая паузу,
поднимал глаза и, прищуриваясь, обводил
пытливо неторопным взором
сначала бурсаков, затем, точно угрозливо пересчитывая, профессуру,
а следом и самих молящихся,
и, опустив глаза на крест венчающий жезл,
начинал своё слово.
Это была не проповедь, а, скорее всего, ученая лекция
на сорок минут, на час, а то и больше
о тоске обезбоженного мира по Бозе,
о жажде всякой твари преобразиться в Бозе:
за окном этот самый черно-белый афеисткий мир,
а здесь "пир духа", самые что ни на есть
изысканные вершки спекулятивного богословия.
Внятно, доходчиво, прозрачно, без "птичьего языка" и
замусоривания речи "учёной фразеологией",
увлекательно и даже захватывающе
пел владыка Кирилл райской птахой,
озвучивая как свои собственные убеждения
только что в алтаре бегло просмотренные
и близко к тексту проговоренные
богословские пассажи из Тиволье и Лелотта...
каким, скажем, была для Москвы церковь Николы в Кузнецах.
Не сыскать в Питере было и таких священников,
как отец Всеволод Шпиллер,
чтоб соединять во едином лице
притягательную для интеллигенции
помесь старорежимного барства,
сибаритного музицирования,
культурной неги и укоренённости в церковную традицию.
Но был митрополит Никодим и его, без сомнения,
боготворили храмовые бабульки,
а питерская интеллигенция предпочитала ходить
в академический храм на Обводном 17,
не такой уж махонький, без давящих потолков
за витражными стёклами, высокий и светлый.
В этом храме любил служить и сам Никодим,
вынося престол на его средину,
читая паремии, Апостол и Евангелие в русифицированном варианте
и начиная под поздний уже вечер
возглашать и петь анафору литургии Св. Иакова
в гуще лаиков,
там же этим вечером,
по древним уставам причащаясь
и причащая весь до единого Божий народ...
Ленинград жил и продолжает жить
осеняемый тенью сребровекного декаданса,
Петербург был и продолжает доныне оставаться
колыбелью и цитаделью столь превратно себя
дискредитировавшего политическими авантюрами обновленчества,
исподволь грезя о церковных и литургических реформах -
в том, что они в жизни Церкви необходимы и потребны
продолжают быть уверены здесь весьма мнозии...
И совсем ещё молодой ректор Кирилл Гундяев,
первым своим решением,
затянул удила академической дисциплины,
сделав обязательной для преподавательской корпорации
молитву на только на воскресной литургии,
но и обязательным для них
вечерное по средам молитвенное стояние
с акафистом пред чудотворной иконой Царскосельской Божией Матери:
"Богослов - это ведь тот, кто прежде молится!"
Служили по тем средам чинно и торжественно,
"с византийским благолепием",
вытягивая простую полиелейную службу
иногда казалось до каких-то,
не побоюсь сказать, теургических высот.
Акафист читался монашествующей братией в священном сане,
коих было тогда в Академии немало,
храм был забит под завязку,
и как на Пасху народ толпился,
выстаивая даже на лестнице.
А после службы на солею выходил младой и юный отец ректор,
тяжело опираясь на жезл,
в гробовой тишине,
несколько театрально вытягивая паузу,
поднимал глаза и, прищуриваясь, обводил
пытливо неторопным взором
сначала бурсаков, затем, точно угрозливо пересчитывая, профессуру,
а следом и самих молящихся,
и, опустив глаза на крест венчающий жезл,
начинал своё слово.
Это была не проповедь, а, скорее всего, ученая лекция
на сорок минут, на час, а то и больше
о тоске обезбоженного мира по Бозе,
о жажде всякой твари преобразиться в Бозе:
за окном этот самый черно-белый афеисткий мир,
а здесь "пир духа", самые что ни на есть
изысканные вершки спекулятивного богословия.
Внятно, доходчиво, прозрачно, без "птичьего языка" и
замусоривания речи "учёной фразеологией",
увлекательно и даже захватывающе
пел владыка Кирилл райской птахой,
озвучивая как свои собственные убеждения
только что в алтаре бегло просмотренные
и близко к тексту проговоренные
богословские пассажи из Тиволье и Лелотта...