Когда эту музыку я перестану слышать...
18 международный фестиваль
Новой музыки.
Снова гагаринский особняк
на Большой Морской,
с сиреневым шёлком на стенах
и инкрустированным дубовым потолком.
Снова музыка, какую нигде не услышишь.
Снова рояль, обрывающийся
всполохами и мерцанием:
отзвуки подводного града Китежа,
какого наяву уже нет и
о каком грезят
самые последние из оставшиххся могикан.
Роман с этим потаённым градом
был самым причудливым и мучительным
в моей жизни.
Начался он ещё в материнской утробе,
на пятой симфонии Дмитрия Шостаковича,
и моя маменька ещё явственно помнит
это яростное "толкание ножкой"
за филармонической колонной.
Среди канареечных маршей
моего детства -
хороводноликоствующих свистоплясок
вытанцовававшей вприсядку
светлое будущее
по сцене
матросни -
отдушиной были
капризно-надломленные гармонии Шопена,
траурная бетховенская поступь,
своевольный минор "Кармен".
Оптимизм Хреновых (Тиши Хренникова) скаканий
был подстать пляскам смерти,
хороводным поскакам
полязгивающих скелетов,
сцеплённых в "еньку",
навстречу кромешному инобытию.
То, что мне "не по пути"
с этой эпохой симулякров,
мне открыла в лет семь
"Фантастическая" симфония Берлиоза,
с её опиумным шабашом,
тамтамной чёрной мессой
посередь попугайно-щебечащего царства
руладно-трельного аплодисменства.
Храмом стал тогда зал
бывшего дворянского собрания -
Филармонии,
в каком и вынесли когда-то
с безвучным посмехом
приговор: "Расстрелять" -
митрополиту Вениамину.
Помню свою юность,
выстоянную опять у
той самой маменькиной колонны,
своё "умоиступление",
прикосновение к той самой
Живой жизни,
какой не было места
в окружавшем меня
мире изнаночного безвременья.
Девицам, тогда меня сопровождавшим,
нравился всё больше Монтеверди, Перголези,
в крайнем случае, Вивальди.
Духовенство того времени
собирало и слушало
американский джаз, "Битлз"
и ещё что-то такое,
что казалось мне варевом,
наподобе эрзацмыла и эрзацсахара.
Тогда меня с грустью и осенило:
"Какая музыка - такая и Церковь!"
Музыку я слышал всегда и везде:
в барочном картуше Зимнего,
его кареотидах,
в матушкиной готовке на кухне,
рваном небе над Пушкинским домом,
разрытой могиле на Никольском,
листике с кровью
в исписанном
Сергеем Есениным
стихе.
Снились мне симфонии,
до этого нигде не слышанные,
и мыслил я часто тактами.
С какого-то момента,
очевидно, в начале 90-х,
утробный оркестр моего духа,
стал звучать дёргано и дегенеративно,
разпятый на диссонансы,
как судорожно болезненный отклик
на просвиставшую вдупель
себя эпоху.
Примерно так я и до сих пор
слышу своё время.
И живёт во мне вера,
когда я эту музыку
вдруг перестану слышать,
тогда и наступит
долгожданная пора
моего "ухода".
Новой музыки.
Снова гагаринский особняк
на Большой Морской,
с сиреневым шёлком на стенах
и инкрустированным дубовым потолком.
Снова музыка, какую нигде не услышишь.
Снова рояль, обрывающийся
всполохами и мерцанием:
отзвуки подводного града Китежа,
какого наяву уже нет и
о каком грезят
самые последние из оставшиххся могикан.
Роман с этим потаённым градом
был самым причудливым и мучительным
в моей жизни.
Начался он ещё в материнской утробе,
на пятой симфонии Дмитрия Шостаковича,
и моя маменька ещё явственно помнит
это яростное "толкание ножкой"
за филармонической колонной.
Среди канареечных маршей
моего детства -
хороводноликоствующих свистоплясок
вытанцовававшей вприсядку
светлое будущее
по сцене
матросни -
отдушиной были
капризно-надломленные гармонии Шопена,
траурная бетховенская поступь,
своевольный минор "Кармен".
Оптимизм Хреновых (Тиши Хренникова) скаканий
был подстать пляскам смерти,
хороводным поскакам
полязгивающих скелетов,
сцеплённых в "еньку",
навстречу кромешному инобытию.
То, что мне "не по пути"
с этой эпохой симулякров,
мне открыла в лет семь
"Фантастическая" симфония Берлиоза,
с её опиумным шабашом,
тамтамной чёрной мессой
посередь попугайно-щебечащего царства
руладно-трельного аплодисменства.
Храмом стал тогда зал
бывшего дворянского собрания -
Филармонии,
в каком и вынесли когда-то
с безвучным посмехом
приговор: "Расстрелять" -
митрополиту Вениамину.
Помню свою юность,
выстоянную опять у
той самой маменькиной колонны,
своё "умоиступление",
прикосновение к той самой
Живой жизни,
какой не было места
в окружавшем меня
мире изнаночного безвременья.
Девицам, тогда меня сопровождавшим,
нравился всё больше Монтеверди, Перголези,
в крайнем случае, Вивальди.
Духовенство того времени
собирало и слушало
американский джаз, "Битлз"
и ещё что-то такое,
что казалось мне варевом,
наподобе эрзацмыла и эрзацсахара.
Тогда меня с грустью и осенило:
"Какая музыка - такая и Церковь!"
Музыку я слышал всегда и везде:
в барочном картуше Зимнего,
его кареотидах,
в матушкиной готовке на кухне,
рваном небе над Пушкинским домом,
разрытой могиле на Никольском,
листике с кровью
в исписанном
Сергеем Есениным
стихе.
Снились мне симфонии,
до этого нигде не слышанные,
и мыслил я часто тактами.
С какого-то момента,
очевидно, в начале 90-х,
утробный оркестр моего духа,
стал звучать дёргано и дегенеративно,
разпятый на диссонансы,
как судорожно болезненный отклик
на просвиставшую вдупель
себя эпоху.
Примерно так я и до сих пор
слышу своё время.
И живёт во мне вера,
когда я эту музыку
вдруг перестану слышать,
тогда и наступит
долгожданная пора
моего "ухода".