Илья Репин. Далекий и близкий?
Из утренней почты:
"Уважаемый Дедулькин!
Если есть желание, пож. опубликуйте у себя эту статью про про церковность художника И. Репина.
С уважением, автор
монах Епимах".
"Илья Репин. Далекий и близкий?
Отступление. Когда я слышу слова «искусствовед», «искусствознание», у меня начинает работать зевотный рефлекс; но при этом не возникает мирного погружения в дрему, а скорее неприязненно-тревожное чувство, обычно сопровождающее ситуации некоего подлога. При этом я знаком со многими очень достойными людьми, профессионально изучающими искусство, и не хотел бы кинуть в их огород даже мельчайшего песка. Речь о другом. Слишком много в этих областях всевозможных натяжек, чисто теоретических выкладок и совершенно оторванных от жизни утверждений. Прав был Феофан, Затворник Вышенский, когда говорил: «Теория - это дама с бала, а практика - медведь из берлоги».
Недавно вышел 9-й номер журнала Московской Патриархии за 2019 год, где напечатана статья Ирины Языковой «Правда жизни и правда веры», посвященная религиозному значению творчества Ильи Репина. Людям, не знакомым с сутью дела, статья и новый взгляд на художника показались очень убедительными и оптимистичными.
Давайте разберемся. Не ради того, чтобы бросить грязью в известного художника, а потому, что истина дороже всего. Она нас растит и созидает, а ласковая ложь, хоть и приятна для ушей, но губит и внутренне травит.
Несомненно, автор статьи, являющийся негласным искусствоведом Московской Патриархии, ставила перед собой задачи реабилитации известного имени. Надо отдать должное - некоторые факты действительно любопытны и заставляют еще раз вдуматься в ту сложнейшую эпоху, на которую выпали годы формирования и творчества этого известного художника. Но есть ли на самом деле весомые доводы, позволяющие взглянуть по-новому на содержание этого творчества?
Советская идеологическая система совершенно искренне присвоила себе Илью Ефимовича, и сделала из него не только универсального художника и пример для подражания, но и, подобно Льву Толстому, «зеркало русской революции», только в области изобразительной. Это сокрыло от нас не только его полотна на религиозные темы, но и тщательно вымаранные со страниц воспоминаний «Далекое и близкое» упоминания о его юношеской религиозности.
Автор статьи приводит внушительную цифру холстов Ильи Репина религиозного содержания, большая часть которых выполнена в студенческие годы и близкое к ним время. Пара работ написана во время вынужденной эмиграции последних лет жизни, когда его дом с мастерской в окрестностях Санкт-Петербурга неожиданно оказался на территории Финляндии. Преподавание в Академии Художеств времен обучения в ней Ильи Ефимовича строилось на Библейских сюжетах, и темы давались на выбор. Учись он на несколько десятилетий ранее, ему пришлось бы писать дипломную и курсовые работы на мифологический сюжет.
Работа над большой картиной возможна, только если есть бескорыстные меценаты, подобные Павлу Михайловичу Третьякову и Савве Мамонтову. Именно Третьяков давал деньги Сурикову, и тот мог, ни о чем не думая, писать какую-нибудь «Боярыню Морозову» в течении нескольких лет. Подавляющее количество произведений искусства всех времен - заказы. Художнику надо на что-то жить, оплачивать мастерскую, покупать краски, холсты, кисти. Простому человеку даже и в голову никогда не придет спросить, сколько стоят, например, рамы к висящим в Третьяковке или Эрмитаже произведениям.
Пока был жив Павел Михайлович Третьяков с его исключительной любовью к отечественному искусству, пока он жаловал среди прочих и Репина, покупая у него многие работы, - вот тогда-то тот и писал, что хотел. Но что же он писал в эти счастливейшие для себя годы? Религиозные сюжеты? Отнюдь. «Арест пропагандиста», «Не ждали» и прочие откровенно остросоциальные вещи, в которых вера во Христа, мягко говоря, не проявлялась.
Пусть даже название картины, известной нам по советским учебникам как «Отказ от исповеди» и написанной в несколько дней на холсте с неоконченной сценой Рождества Христова, было другим. Но под этим именем оно и не могло появиться на выставке. Все-таки цензура тогда существовала. Однако, посмотрим объективно не на название, а на то, что художник написал. На то, какой образ он создал. Настоящее название «Перед исповедью» - не очень говорящее. Ясно, что перед нами не просто рядовое событие - исповедь по субботам в тюрьмах царской России. Художник не фотограф, он не просто уловил момент и «щелкнул» из двери входящего в камеру священника. Если он написал, что человек не встал при входе священника, то это именно отношение, а не случайность. Сам священник показан никаким - почти силуэтно и абсолютно бесцветно, но художник, даже против воли, создал образ смиренного, внешне непримечательного труженика. Почему «против воли»? Дело в том, что Репин как раз и был мастером характерного портрета (вспомните хотя бы «Казаков, пишущих письмо турецкому султану», где образ каждого казака уникален и очень выразителен). Поэтому в данном случае для него священник не представляет интереса. В полную противоположность террористу, явно убившему кого-то и готовившемуся к казни (казнили именно убийц, и то не всех, в основном отправляли на каторгу). Перед нами выхваченные пучком света из кромешной тьмы лицо и грудь террориста. Он не просто сидит - выражение его лица и фигуры несколько ироничное, руки скрещены и спрятаны в рукава тоже не случайно. Сам социалист со всклокоченными волосами и дерзко поднятым лицом как-то далек от покаянного чувства, в нем больше дерзости и вызова. Это «гимн» Каракозову, Халтурину и им же несть числа - героизированным убийцам и цареубийцам тех дней.
Если почетный искусствовед этого не заметил, то люди той эпохи были более внимательны и сразу «прочитывали» столь прозрачные намеки и символы. Камеры, скорее всего, были не столь темными; во всяком случае, художник мог бы написать и посветлее. Но его задача была иной - показать «луч света в темном царстве». Это, несомненно, «агитка» революции, противопоставление светящегося лица «мученика» и еле блещущего креста в руках священника. Нового героя новой эпохи - ожившим и уходящим в небытие символам.
Картина «Не ждали» гораздо сложнее и тоньше. Впрочем, и по размерам она гораздо значительнее. Это не просто эмоциональный всплеск, как крохотное полотно «Перед исповедью». Это глубокий и точно выстроенный психологический сюжет с тщательно разработанной литературной частью. Многочисленные эскизы показывают, как она вызревала в сознании художника. На литературную часть все обычно и обращают внимание. Но есть композиция! Она просто гениальна с точки зрения сюжета.
Вошедший, бывший каторжанин, «не идет». Если посмотреть на картину в зеркальном отображении, то его фигура сразу свободно «войдет» в комнату. А тут все построено так, чтобы он был «чужаком», чтобы застыл. Толковать это можно по-разному. Но если все же попытаться увидеть, что хочет сказать сам художник, то приходится признать, что этот психологический конфликт есть зашифрованное послание. И критика, в нем заключенная, направлена не на неожиданно ввалившегося в дом каторжника, а на его мирно живущую семью, по сути, позабывшую о его существовании. И портретики Шевченко и Некрасова, висящие на стене, по бокам от гравюры с «Распятием» Доре, как символы идеи «свободы» и «народного счастья», для которых одни идут на каторгу, а другие не делают ничего. Трактовка «Не ждали» как нового прочтения притчи о блудном сыне не выдерживает критики. Потому что вернувшийся каторжник не кается. Он, правда, жмется, глядит с опаской, но нет не малейшего повода подозревать в нем чувство раскаяния, как и в движениях его родственников нет никакой радости, а лишь испуг, смущение от неожиданности. Даже не видя лица матери, в чуждости, застылости его позы мы не видим здесь того главного смысла, который несет притча о блудном сыне, - глубочайшего примирения, через осознание своей вины.
«Крестный ход в Курской губернии» в трактовке богословствующего искусствоведа тоже попал в число сюжетов религиозного содержания. Наверное, к таковым, по мнению автора статьи, следует отнести и портрет с названием «Протодьякон», который в ночь после утверждения цензурой и допуска на выставку подвергся «небольшой» переделке. В живопись носа и оттопыренной губы было добавлено несколько красных мазков, а на «брюхе» (иначе не скажешь) появилась плотоядно придерживающая живот огромная правая рука. Это придало всей картине столь острое сатирически-антиклерикальное значение, что опять-таки сделало ее любимейшим образцом советской агитации.
Впрочем, и «Крестный ход» всегда был у коммунистов в первых рядах «разоблачительных» шедевров кисти. Вроде бы все тут правильно - толпы народа, шествие с чудотворной святыней, бородатые мужики, несущие фонарь со свечами, барыня с иконой; урядник следит за порядком, тут же ковыляют и нищие. Все написано с таким великолепием, солнечный свет все заливает, пыль клубится. Глаз у Репина был редкий, он умел схватить кусок жизни, так лихо, сочно его передать, словно очень удачливый фотограф. Но! Торжества-то нет! Видна грандиозность происходящего, а величия нет. Крестный ход - это же шествие, это не суета. Надо оторваться от факта и посмотреть на суть. Но не получается, взгляд прикован к частностям. Что это за барыня, почему она столь отвратительна? Каков этот урядник, блюститель дисциплины? Какие чувства выражают лица мужиков? Зачем здесь изображены нищие на переднем плане? Почему крестный ход идет мимо вырубленного под корень леса? Воистину, тут и фарс, и драма. Все очень «говорящее», очень определенное: проклятая Россия, «страна рабов, страна господ…». Неужели этого не видно? На самом деле, человек, замахивающийся палкой, появляется в самом первом эскизе, и это единственное сильное эмоциональное действие в сюжете. В самой картине уже целых три палки и нагайка полицейского возвышаются над шествием, загоняя и укрощая кого-то. И хотя показаны они не на переднем плане, создается ощущение, что эта процессия верующих людей иначе, как без кнута и палки осуществляться не может.
Помнится, кто-то из друзей советовал художнику написать хотя бы одно приятное лицо в крестном ходе, а Илья Ефимович на это страшно обиделся и с возмущением доказывал, что он правду должен показывать, а правда-то именно такова. Впрочем, кто на что смотрит, и какими глазами… Автор статьи пишет: «Ни критика, ни публика не поняли замысла художника, у которого не было намерения критиковать и обличать». То есть смотри, но не верь глазам своим. Значит, советские идеологи «просмотрели», да так, что религиозного «мыслителя в красках» провозгласили откровенным бунтарем.
Автор статьи почему-то не упоминает холст Репина с демонстрацией «11 октября 1905 года». День царского манифеста, и народ с красными бантами на груди несет на руках выпущенного из тюрьмы революционера. Вот уж действительно, бытописатель эпохи показал торжествующих свободу не в самом лучшем для них виде, хотя написал-то он там многих своих знакомых. Сам освобожденный явно смахивает на беса в человеческом облике. Остро выраженные этнические черты в лицах основных демонстрантов и их явная безумная одержимость заставили даже советских идеологов спрятать в запасники этот вроде бы столь подходящий для них холст, чтобы не вышло обратного эффекта, антиагитации.
Судя по дневникам и воспоминаниям (а автор этих строк прочел их в свое время немало), Илья Репин был типичным либералом, очень сочувствующим революции. Более того, значительно приблизившим ее своим творчеством. В зрелые годы у него в доме постоянно встречались, а то и жили какое-то время Максим Горький, Леонид Андреев (автор «Рассказа о семи повешенных»), Корней Чуковский и другие. Мы не видим в его окружении ни одного монархиста или последователя славянофилов. Жалко, что в монастыре нет возможности найти точные цитаты, да и многие факты память не донесла до наших дней. В одном письме Репин говорит, что он «шестидесятник до мозга костей» (переломная эпоха господства идей социальных и народовольческих), и даже искусство иначе и не понимает. Действительно, он как человек сформировался не в артели иконописцев, посещавших родной ему Чугуев, где он рисовать учился, а на питерских квартирах, где в 60-е годы читали вслух Чернышевского и Добролюбова. Со временем к ним присоединился Некрасов, потом Лев Толстой, затем Горький. Это были кумиры тогдашнего мира, и их концентрированной горечью он в основном и питался всю жизнь.
Но Илья Ефимович был человеком вовсе не однозначным. Ученики его обожали. Будучи преподавателем Академии, он все время становился и писал рядом с учениками, очень много хвалил их, чем многим повредил. Вообще людей любил, дарования их. Но еще больше был страстно влюблен в искусство, очень много и самозабвенно работал всю жизнь. Но от традиции русской он был оторван. А начинается это с родного ему Чугуева - военного поселения, совсем без традиций, без корней. И в этом трагедия Ильи Ефимовича.
В отличие от Василия Сурикова, Репина никогда не тянуло к религиозному осмыслению жизни, русской истории. Все его исторические работы (а он был очень плодовитым художником, так что сумел отметиться во всех жанрах) - не более чем эффектные жанровые сцены. Не говоря уже о прямой фальсификации истории, как это было с работой про убийство Иваном Грозным своего сына, - но тут, пожалуй, более виноват Карамзин. Собственно, ни царь его совсем не интересовал, ни трагедия его жизни, ни сам XVI век. Просто сюжет показался интересным, такая квинтэссенция трагедии. Все предельно реалистично - глаза безумные, кровища по пальцам течет. В то время такое изображать было не принято, и дамы валились в обмороки на выставке. А все общество раскололось на две части - органически не принимающих картину и восторженных ее поклонников.
Известен случай, когда при посещении мастерской Сурикова Илья Ефимович посоветовал ему «повесить» одного стрельца в «Утре стрелецкой казни», как сам сделал в портрете сестры Петра Первого царевны Софьи. Суриков, хотя и был немного младше, но для которого работа над историческим полотном была пролитием крови, не выдержал и запустил в советчика коробкой с красками. Поскольку Суриков искал не просто эффекта, не сиюминутной правды, которой Репин был силен, а глубинного величия и правды образа. Он потом говорил Волошину про Софью: «Разве за такой рыхлой бабой, как у Репина, стрельцы бы пошли?» Суриков раскрывал величие, красоту человека, и для этого часто брал трагедию. Искал, искал образ, много раз переписывал. Любую его картину можно назвать гимном, а то и запечатленным в красках эпосом.
А Репин создавал свои огромные холсты, почти всегда талантливо «бытописуя», всячески смакуя, а то и явно посмеиваясь над теми, кого изображал. Он словно проигрывал про себя сюжеты своих полотен-спектаклей. Его тоже интересовали события не рядовые, этакое сцепление характеров, жизненные крушения. Работал тоже немало, делал множество подготовительных этюдов. Но в его поиске было что-то поверхностное, серьезное лишь в области душевных эмоций, формы. Нет, он несомненно был большой талант, хлесткий такой живописец, лихой, хваткий до характера. Портреты у него почти все гениально получались. Он влюблялся в натуру, пленялся ее красотой и показывал ее, заражая всех этой жизненностью. Вспомним потрясающие портреты Третьякова, Митрофана Беляева, хирурга Пирогова. А вот Мусоргского он писал в период сгубившего его пьянства, да так и изобразил «во всей правде». Глубже он не мог. Если видел пьяницу, то и писал его таковым, а гениального музыканта-мыслителя проглядел. И перед нами гениальный портрет пьяницы, когда-то бывшего глубокой личностью, который в пору в медицинские учебники вставлять.
В «Заседании Государственного Совета» очень сильно проявилась его тенденциозность. Как написал он графа Игнатьева, Константина Победоносцева, великих князей? Это или несколько смягченная карикатура, или абсолютно бесцветные личности. Понятно, что некоторые из них и заслуживали такого отношения с позиций художника-социалиста. В раннем своем холсте «Бурлаки» 1871-73 года он прорвался глубже - на уровень очень серьезного обобщения, поэмы-символа. Любовался и образами этих простых людей, которые, как и он, оторваны были от родной среды, от традиции, вышвырнуты на берег социального дна. Они все - «бывшие»: бывший священник, бывший солдат, бывший матрос. Но в последующих работах (пожалуй, за исключением «Грозного») Репин часто останавливается лишь на сюжете-репортаже. И даже масштабные, сильно скомпонованные и мастерски отделанные «Казаки» мелководностью своего сюжета не становятся тем эпохальным историческим полотном, каким могли бы стать.
«Казаки, пишущие письмо турецкому султану», - произведение, исполненное настоящей жизни и подлинного мастерства. Каждый образ - классика русского передвижничества. Любовь к простому народу тут видна, все детали выписаны с прилежностью ученика и блеском мастера. Но попался мне однажды сам текст этого, как оказалось, сохранившегося послания. Это настолько мерзкое чтиво, что ни один из историков не поместит его в своем труде. Оказывается, поводом для написания картины послужил состоящий из сплошной нецензурщины документик, что меня, тогда еще неверующего человека, сильно шокировало. Я вообще не мог этого понять, и Репин в моих глазах сильно померк. Суриков бы так не смог, его бы это не привлекло, потому что человек тут не в лучшем проявлении своем показывается. И следовательно, такой сюжет не может никого сделать лучше. Для Сурикова живопись была вдохновенной проповедью, поиском высшего идеала.
Возможно, путь сравнения двух художников не очень удачный. Если Репина поставить рядом с Генрихом Семирадским, то Илья Ефимович явно поглубже его будет, хотя тот и был благочестивым католиком и постоянно брался за темы евангельские. Да и на фоне многих передвижников Репин выигрывает и подачей сюжета, и мастерством. Но перед нами стоит задача не взвесить его вклад в русское искусство, а определить, насколько его можно назвать «художником веры». И тут вывод наш неутешителен. Рядом с ним работали и близко общались художники, раскрывающие Евангелие на совершенно ином уровне. Тот же старший товарищ Репина Иван Крамской, написавший «Христа в пустыне», или Николай Ге.
По большому счету, Репин остался таким же в своем глубинном отношении к жизни, каким был, когда писал на первых курсах своего обучения в Академии «Подготовку к экзаменам» - маленькое шутливое произведение в духе миниатюр Федотова, где ученик вместо занятий шлет воздушный поцелуй в окно барышне. Конечно, смеялся он не всегда. Мы не можем подвергнуть сомнению искренность его переживаний по поводу несправедливости, царившей в обществе, по поводу красоты окружающего мира и восхищения своими современниками. Работы на темы «хождения в народ» очень продуманы, человечны и наполнены искренним переживанием.
Но если всмотреться работы Репина на религиозные сюжеты, которые он писал еще в Академии, то мы увидим в «Воскрешении дочери Иаира» 1871 года благополучие сложившегося художника, световые эффекты и тонкие лессировки. Но увидим ли там веру? Умершая лежит на одре, она просто прекрасна, вся светится. Понять Иаира, у которого дочь умерла, Репин тоже может (там эмоция сильная - и страх, и отчаяние), но Христа, идущего ее воскресить, уже нет. Он величественный и несколько театрально неприступный. Тут все столь же холодное, как и у Поленова в его Палестинской серии про Христа, где Тот выступает лишь как деталь пейзажа (правда, у Поленова интонация совсем иная, она значительно теплее, человечнее, хотя и совсем мимо Божественности Христа).
То же самое можно сказать и о академической работе 1869 года «Иов и его друзья». Прекрасный пейзаж, и на его фоне старик, полностью раздавленный горем. Лишь один из друзей показан живо ему сочувствующим. А ведь, согласно тексту, пришедши к Иову, друзья просто сидели против него три дня, не в силах вымолвить ни слова от потрясения. Короче, тема не раскрыта, не прочувствована. Но и сказать, что художник отнесся к ней чисто формально, тоже нельзя, поскольку господствовавшая академическая традиция сильно влияла на учеников.
Проходит пара десятилетий, и Репин пишет большой холст «Николай Мирликийский избавляет от смерти трех невинно осужденных» (1888 год). Тоже, кстати заказ. Очень выразительно лицо святителя, в дерзновении схватившего меч, по-академически крепко все фигуры написаны. - Но, пожалуй, это и все! Глубинного переживания верующего сердца нет. Остановленный кадр из фильма. Да, удачный, очень выразительный, полный чувства и напряжения, но святитель Николай тут лишь типаж борца за свободу или против смертной казни. Напиши Илья Ефимович прямо, что хотел сказать, так и на выставку не пропустят, а тут попробуй придерись. Поэтому надо смотреть на этот сюжет глазами человека, живущего в России в конце 80-х годов позапрошлого века, а не умиляться «религиозным» сюжетом.
Читая о его детской вере в воспоминаниях Репина, которые приводит Ирина Языкова, стоит ли делать выводы о верности этим идеалам во взрослом состоянии? Тогда не заставит ли нас мастерски написанный «Молящийся старик-иудей» сделать выводы о симпатии художника к иудаизму? Постойте, постойте, а ведь и правда, сюжетов-то ветхозаветных у него, пожалуй, больше, чем евангельских…
В то время большая часть народа жила внутри роскошного позлащенного киота внешней религиозности. Служились молебны, ходили к обедне по праздникам, звенели колокола и прекрасно пели певчие. Яичко красненькое на Пасху как не вкусить? Но церковность считалась более обрядом, сохранявшим черты идущей от предков милой традиции. А настоящим пророком для Репина и людей его круга был вовсе не далекий Иеремия и не современники старец Амвросий или Иоанн Кронштадтский, а Толстой, восклицавший: «Не могу молчать!».
НЕ молчал и Илья Репин, чем стяжал при жизни большую славу не только как живописец, а как правдоискатель, обличитель и протестующий борец. Тогда это было модно. Напиши кто-нибудь сегодня столь же мастерски подобное живописное обличение, этого вообще никто не заметит. Другая эпоха. Также обыденным делом было в то время писать что-нибудь на евангельский сюжет. Даже Перов после своих «Крестного хода на Пасху» и «Монастырской трапезы» писал что-то очень «благочестивое»; даже абсолютно неверующий Верещагин - и тот писал.
Есть некоторые свидетельства о возвращении души художника в конце жизни от нигилизма к вере его детства. Чтобы говорить об этом более уверено, надо поднимать архивы, читать переписку, воспоминания, которые не могли издать в советский период. Конечно, это замечательно для его души. Однако, для нас как зрителей, как людей, в контексте истории сущих, черты внутренней жизни художника, его переживания не очень даже важны, если это не выразилось в каких-нибудь работах. Ясно, что Репин не смог создать чего-либо серьезного, что перекрыло бы его антицерковный пафос в живописи.
После революции, в своей «загранице», художник стал очень критически высказываться о происходящем в России. Пелена спала с глаз. Для этого потребовались миллионы казненных, обесчещенных, уморенных, годы разрухи, голода и закабаления всей страны, попрания всех прав и свобод. Илья Ефимович в 1918 году написал небольшой холст «Большевики», по живым воспоминаниям девочки, у которой отобрали хлеб пьяные солдаты. Это явная сатира на человеческую животную подлость. Вещь острая, сильно стилизованная, не реалистическая, похожая по жанру на плакат, в котором преувеличение и острое обличение и находило себе место. Но до 1930 года, кажется, больше ничего. Так, какие-то пляски казаков, буйство красок, фантасмагория, в которой нелегко что-либо разобрать. Впрочем, и стар стал мастер, понятное дело.
Репина за многое критиковали еще при жизни, но особенно на излете советской эпохи. К тому времени власти перекормили «социально близким» Репиным настолько, что в кругу профессионалов признать его хорошим художником было очень рискованно. Можно даже сказать, в среде свободомыслящих художников его имя стало нарицательным. Но хорошим художником Илья Ефимович все же был. Со своими слабыми сторонами и некоторыми неудачными холстами (убранными ныне в запасники), но все же крепким живописцем. Остроумова-Лебедева описывает, с каким мастерством он мог долго мешать колер на палитре, а потом вдруг, зачерпнув разными концами одной огромной кисти еще несколько чистых красок, провести на холсте единым движением золотой обрез книги. И получалось впечатление, что и золото кое-где едва блестит, и обрез в некоторых местах захватан руками. И все это за один мазок!
Вот этот реализм его мастерский, вот эта любовь к красоте, его живое сердце - это то, что нам сейчас близко, дорого, особенно на фоне всего кривляния современной культуры, стремящейся к элитарности, но все дальше уходящей в беспросветные закоулки безжизненного формализма и самовозвеличивания. Но не об этом вещает нам открыватель «нового религиозного художника», он хватается за внешние атрибуты, за груду антуража, за мелькнувший ненароком крестик, за кадило или свечку, за «сюжетец». Не смотрите, КАК, добрые люди, смотрите, О ЧЕМ, и верьте, верьте художнику! Господи! Так что же нам важно? Примазаться к славе художника и тем возвеличить свою веру, Церковь Христову? «Смотрите-ка, даже Репин к нам захаживал?!»
Вчитываясь в страницы воспоминаний, внимательно вглядываясь в работы Репина, можно сказать, что не только хорошим мастером, но и человеком он был весьма симпатичным. Добрым, искренним, неравнодушным. Очень занимательным рассказчиком, весьма компанейским и гостеприимным хозяином. На холстах вся его добротища видна, и крайняя внимательность, и любовь, и даже предельная ответственность за изображаемое тоже. Именно эта доброта и художественная чуткость и есть то ценное, что сквозит во всех произведениях Репина, что делает его нам близким и многоценным. Но вовсе не его религиозные сюжеты, и тем более не оставшиеся в далеком прошлом иллюзии о каких-то неосуществимых справедливости и равенстве.
Причина всех его «религиозных» полотен, будь то заказы, будь то пасквили-обличения Церкви и верующих, да впрочем, и всей благочестивой жизни его времени, вроде «Крестного хода» или «Протодьякона», в том, что Репин почти всю свою взрослую жизнь был настолько поверхностно верующим, что и на заказы соглашался легко. Брал их, и хотя «халтуры» никогда не делал, все же раскрывал через любой сюжет лишь волновавшие его идеи, происходящее в современности через образы далеких эпох. И тут подойдет все - и Иеремия на развалинах Иерусалима, и Диоген с фонарем, и Прометей, прикованный к скале, и Иван Грозный с Софьей царевной. Искал выразительный поворот, момент подгадывал, ситуацию, ракурс… чтоб повыразительней, позацепистей! И как-то так, незаметненько, стал у нас «религиозным художником». Вот бы сам удивился и посмеялся от души.
Пожалуй, по количеству холстов на религиозный сюжет его можно было бы назвать самым плодовитым среди русских художников, после Нестерова и Поленова, да пожалуй, еще Ге. Правда, один английский адмирал как-то сказал: «Нет ничего более обманчивого, чем цифры и факты», - но это же англичане, вечно они со своим туманным скепсисом. Правда, среди нескольких тысяч холстов Репина пара десятков «религиозных» - вроде бы и не очень много. Но и немало: двадцать холстов - тоже не шутки… Так, о чем это я?... А, вспомнил: да, Илью Ефимыча предлагаю выдвинуть на звание «самого религиозного художника». Голосуем. В Патриархии, слышал, поддержат. Такое есть мнение… Впрочем, это уже не про Репина.
19. 12 2019. Монах Епимах".
P.S. Ваши письма, обращения, жалобы присылайте дедульке на kalakazospb@gmail.com
"Уважаемый Дедулькин!
Если есть желание, пож. опубликуйте у себя эту статью про про церковность художника И. Репина.
С уважением, автор
монах Епимах".
"Илья Репин. Далекий и близкий?
Отступление. Когда я слышу слова «искусствовед», «искусствознание», у меня начинает работать зевотный рефлекс; но при этом не возникает мирного погружения в дрему, а скорее неприязненно-тревожное чувство, обычно сопровождающее ситуации некоего подлога. При этом я знаком со многими очень достойными людьми, профессионально изучающими искусство, и не хотел бы кинуть в их огород даже мельчайшего песка. Речь о другом. Слишком много в этих областях всевозможных натяжек, чисто теоретических выкладок и совершенно оторванных от жизни утверждений. Прав был Феофан, Затворник Вышенский, когда говорил: «Теория - это дама с бала, а практика - медведь из берлоги».
Недавно вышел 9-й номер журнала Московской Патриархии за 2019 год, где напечатана статья Ирины Языковой «Правда жизни и правда веры», посвященная религиозному значению творчества Ильи Репина. Людям, не знакомым с сутью дела, статья и новый взгляд на художника показались очень убедительными и оптимистичными.
Давайте разберемся. Не ради того, чтобы бросить грязью в известного художника, а потому, что истина дороже всего. Она нас растит и созидает, а ласковая ложь, хоть и приятна для ушей, но губит и внутренне травит.
Несомненно, автор статьи, являющийся негласным искусствоведом Московской Патриархии, ставила перед собой задачи реабилитации известного имени. Надо отдать должное - некоторые факты действительно любопытны и заставляют еще раз вдуматься в ту сложнейшую эпоху, на которую выпали годы формирования и творчества этого известного художника. Но есть ли на самом деле весомые доводы, позволяющие взглянуть по-новому на содержание этого творчества?
Советская идеологическая система совершенно искренне присвоила себе Илью Ефимовича, и сделала из него не только универсального художника и пример для подражания, но и, подобно Льву Толстому, «зеркало русской революции», только в области изобразительной. Это сокрыло от нас не только его полотна на религиозные темы, но и тщательно вымаранные со страниц воспоминаний «Далекое и близкое» упоминания о его юношеской религиозности.
Автор статьи приводит внушительную цифру холстов Ильи Репина религиозного содержания, большая часть которых выполнена в студенческие годы и близкое к ним время. Пара работ написана во время вынужденной эмиграции последних лет жизни, когда его дом с мастерской в окрестностях Санкт-Петербурга неожиданно оказался на территории Финляндии. Преподавание в Академии Художеств времен обучения в ней Ильи Ефимовича строилось на Библейских сюжетах, и темы давались на выбор. Учись он на несколько десятилетий ранее, ему пришлось бы писать дипломную и курсовые работы на мифологический сюжет.
Работа над большой картиной возможна, только если есть бескорыстные меценаты, подобные Павлу Михайловичу Третьякову и Савве Мамонтову. Именно Третьяков давал деньги Сурикову, и тот мог, ни о чем не думая, писать какую-нибудь «Боярыню Морозову» в течении нескольких лет. Подавляющее количество произведений искусства всех времен - заказы. Художнику надо на что-то жить, оплачивать мастерскую, покупать краски, холсты, кисти. Простому человеку даже и в голову никогда не придет спросить, сколько стоят, например, рамы к висящим в Третьяковке или Эрмитаже произведениям.
Пока был жив Павел Михайлович Третьяков с его исключительной любовью к отечественному искусству, пока он жаловал среди прочих и Репина, покупая у него многие работы, - вот тогда-то тот и писал, что хотел. Но что же он писал в эти счастливейшие для себя годы? Религиозные сюжеты? Отнюдь. «Арест пропагандиста», «Не ждали» и прочие откровенно остросоциальные вещи, в которых вера во Христа, мягко говоря, не проявлялась.
Пусть даже название картины, известной нам по советским учебникам как «Отказ от исповеди» и написанной в несколько дней на холсте с неоконченной сценой Рождества Христова, было другим. Но под этим именем оно и не могло появиться на выставке. Все-таки цензура тогда существовала. Однако, посмотрим объективно не на название, а на то, что художник написал. На то, какой образ он создал. Настоящее название «Перед исповедью» - не очень говорящее. Ясно, что перед нами не просто рядовое событие - исповедь по субботам в тюрьмах царской России. Художник не фотограф, он не просто уловил момент и «щелкнул» из двери входящего в камеру священника. Если он написал, что человек не встал при входе священника, то это именно отношение, а не случайность. Сам священник показан никаким - почти силуэтно и абсолютно бесцветно, но художник, даже против воли, создал образ смиренного, внешне непримечательного труженика. Почему «против воли»? Дело в том, что Репин как раз и был мастером характерного портрета (вспомните хотя бы «Казаков, пишущих письмо турецкому султану», где образ каждого казака уникален и очень выразителен). Поэтому в данном случае для него священник не представляет интереса. В полную противоположность террористу, явно убившему кого-то и готовившемуся к казни (казнили именно убийц, и то не всех, в основном отправляли на каторгу). Перед нами выхваченные пучком света из кромешной тьмы лицо и грудь террориста. Он не просто сидит - выражение его лица и фигуры несколько ироничное, руки скрещены и спрятаны в рукава тоже не случайно. Сам социалист со всклокоченными волосами и дерзко поднятым лицом как-то далек от покаянного чувства, в нем больше дерзости и вызова. Это «гимн» Каракозову, Халтурину и им же несть числа - героизированным убийцам и цареубийцам тех дней.
Если почетный искусствовед этого не заметил, то люди той эпохи были более внимательны и сразу «прочитывали» столь прозрачные намеки и символы. Камеры, скорее всего, были не столь темными; во всяком случае, художник мог бы написать и посветлее. Но его задача была иной - показать «луч света в темном царстве». Это, несомненно, «агитка» революции, противопоставление светящегося лица «мученика» и еле блещущего креста в руках священника. Нового героя новой эпохи - ожившим и уходящим в небытие символам.
Картина «Не ждали» гораздо сложнее и тоньше. Впрочем, и по размерам она гораздо значительнее. Это не просто эмоциональный всплеск, как крохотное полотно «Перед исповедью». Это глубокий и точно выстроенный психологический сюжет с тщательно разработанной литературной частью. Многочисленные эскизы показывают, как она вызревала в сознании художника. На литературную часть все обычно и обращают внимание. Но есть композиция! Она просто гениальна с точки зрения сюжета.
Вошедший, бывший каторжанин, «не идет». Если посмотреть на картину в зеркальном отображении, то его фигура сразу свободно «войдет» в комнату. А тут все построено так, чтобы он был «чужаком», чтобы застыл. Толковать это можно по-разному. Но если все же попытаться увидеть, что хочет сказать сам художник, то приходится признать, что этот психологический конфликт есть зашифрованное послание. И критика, в нем заключенная, направлена не на неожиданно ввалившегося в дом каторжника, а на его мирно живущую семью, по сути, позабывшую о его существовании. И портретики Шевченко и Некрасова, висящие на стене, по бокам от гравюры с «Распятием» Доре, как символы идеи «свободы» и «народного счастья», для которых одни идут на каторгу, а другие не делают ничего. Трактовка «Не ждали» как нового прочтения притчи о блудном сыне не выдерживает критики. Потому что вернувшийся каторжник не кается. Он, правда, жмется, глядит с опаской, но нет не малейшего повода подозревать в нем чувство раскаяния, как и в движениях его родственников нет никакой радости, а лишь испуг, смущение от неожиданности. Даже не видя лица матери, в чуждости, застылости его позы мы не видим здесь того главного смысла, который несет притча о блудном сыне, - глубочайшего примирения, через осознание своей вины.
«Крестный ход в Курской губернии» в трактовке богословствующего искусствоведа тоже попал в число сюжетов религиозного содержания. Наверное, к таковым, по мнению автора статьи, следует отнести и портрет с названием «Протодьякон», который в ночь после утверждения цензурой и допуска на выставку подвергся «небольшой» переделке. В живопись носа и оттопыренной губы было добавлено несколько красных мазков, а на «брюхе» (иначе не скажешь) появилась плотоядно придерживающая живот огромная правая рука. Это придало всей картине столь острое сатирически-антиклерикальное значение, что опять-таки сделало ее любимейшим образцом советской агитации.
Впрочем, и «Крестный ход» всегда был у коммунистов в первых рядах «разоблачительных» шедевров кисти. Вроде бы все тут правильно - толпы народа, шествие с чудотворной святыней, бородатые мужики, несущие фонарь со свечами, барыня с иконой; урядник следит за порядком, тут же ковыляют и нищие. Все написано с таким великолепием, солнечный свет все заливает, пыль клубится. Глаз у Репина был редкий, он умел схватить кусок жизни, так лихо, сочно его передать, словно очень удачливый фотограф. Но! Торжества-то нет! Видна грандиозность происходящего, а величия нет. Крестный ход - это же шествие, это не суета. Надо оторваться от факта и посмотреть на суть. Но не получается, взгляд прикован к частностям. Что это за барыня, почему она столь отвратительна? Каков этот урядник, блюститель дисциплины? Какие чувства выражают лица мужиков? Зачем здесь изображены нищие на переднем плане? Почему крестный ход идет мимо вырубленного под корень леса? Воистину, тут и фарс, и драма. Все очень «говорящее», очень определенное: проклятая Россия, «страна рабов, страна господ…». Неужели этого не видно? На самом деле, человек, замахивающийся палкой, появляется в самом первом эскизе, и это единственное сильное эмоциональное действие в сюжете. В самой картине уже целых три палки и нагайка полицейского возвышаются над шествием, загоняя и укрощая кого-то. И хотя показаны они не на переднем плане, создается ощущение, что эта процессия верующих людей иначе, как без кнута и палки осуществляться не может.
Помнится, кто-то из друзей советовал художнику написать хотя бы одно приятное лицо в крестном ходе, а Илья Ефимович на это страшно обиделся и с возмущением доказывал, что он правду должен показывать, а правда-то именно такова. Впрочем, кто на что смотрит, и какими глазами… Автор статьи пишет: «Ни критика, ни публика не поняли замысла художника, у которого не было намерения критиковать и обличать». То есть смотри, но не верь глазам своим. Значит, советские идеологи «просмотрели», да так, что религиозного «мыслителя в красках» провозгласили откровенным бунтарем.
Автор статьи почему-то не упоминает холст Репина с демонстрацией «11 октября 1905 года». День царского манифеста, и народ с красными бантами на груди несет на руках выпущенного из тюрьмы революционера. Вот уж действительно, бытописатель эпохи показал торжествующих свободу не в самом лучшем для них виде, хотя написал-то он там многих своих знакомых. Сам освобожденный явно смахивает на беса в человеческом облике. Остро выраженные этнические черты в лицах основных демонстрантов и их явная безумная одержимость заставили даже советских идеологов спрятать в запасники этот вроде бы столь подходящий для них холст, чтобы не вышло обратного эффекта, антиагитации.
Судя по дневникам и воспоминаниям (а автор этих строк прочел их в свое время немало), Илья Репин был типичным либералом, очень сочувствующим революции. Более того, значительно приблизившим ее своим творчеством. В зрелые годы у него в доме постоянно встречались, а то и жили какое-то время Максим Горький, Леонид Андреев (автор «Рассказа о семи повешенных»), Корней Чуковский и другие. Мы не видим в его окружении ни одного монархиста или последователя славянофилов. Жалко, что в монастыре нет возможности найти точные цитаты, да и многие факты память не донесла до наших дней. В одном письме Репин говорит, что он «шестидесятник до мозга костей» (переломная эпоха господства идей социальных и народовольческих), и даже искусство иначе и не понимает. Действительно, он как человек сформировался не в артели иконописцев, посещавших родной ему Чугуев, где он рисовать учился, а на питерских квартирах, где в 60-е годы читали вслух Чернышевского и Добролюбова. Со временем к ним присоединился Некрасов, потом Лев Толстой, затем Горький. Это были кумиры тогдашнего мира, и их концентрированной горечью он в основном и питался всю жизнь.
Но Илья Ефимович был человеком вовсе не однозначным. Ученики его обожали. Будучи преподавателем Академии, он все время становился и писал рядом с учениками, очень много хвалил их, чем многим повредил. Вообще людей любил, дарования их. Но еще больше был страстно влюблен в искусство, очень много и самозабвенно работал всю жизнь. Но от традиции русской он был оторван. А начинается это с родного ему Чугуева - военного поселения, совсем без традиций, без корней. И в этом трагедия Ильи Ефимовича.
В отличие от Василия Сурикова, Репина никогда не тянуло к религиозному осмыслению жизни, русской истории. Все его исторические работы (а он был очень плодовитым художником, так что сумел отметиться во всех жанрах) - не более чем эффектные жанровые сцены. Не говоря уже о прямой фальсификации истории, как это было с работой про убийство Иваном Грозным своего сына, - но тут, пожалуй, более виноват Карамзин. Собственно, ни царь его совсем не интересовал, ни трагедия его жизни, ни сам XVI век. Просто сюжет показался интересным, такая квинтэссенция трагедии. Все предельно реалистично - глаза безумные, кровища по пальцам течет. В то время такое изображать было не принято, и дамы валились в обмороки на выставке. А все общество раскололось на две части - органически не принимающих картину и восторженных ее поклонников.
Известен случай, когда при посещении мастерской Сурикова Илья Ефимович посоветовал ему «повесить» одного стрельца в «Утре стрелецкой казни», как сам сделал в портрете сестры Петра Первого царевны Софьи. Суриков, хотя и был немного младше, но для которого работа над историческим полотном была пролитием крови, не выдержал и запустил в советчика коробкой с красками. Поскольку Суриков искал не просто эффекта, не сиюминутной правды, которой Репин был силен, а глубинного величия и правды образа. Он потом говорил Волошину про Софью: «Разве за такой рыхлой бабой, как у Репина, стрельцы бы пошли?» Суриков раскрывал величие, красоту человека, и для этого часто брал трагедию. Искал, искал образ, много раз переписывал. Любую его картину можно назвать гимном, а то и запечатленным в красках эпосом.
А Репин создавал свои огромные холсты, почти всегда талантливо «бытописуя», всячески смакуя, а то и явно посмеиваясь над теми, кого изображал. Он словно проигрывал про себя сюжеты своих полотен-спектаклей. Его тоже интересовали события не рядовые, этакое сцепление характеров, жизненные крушения. Работал тоже немало, делал множество подготовительных этюдов. Но в его поиске было что-то поверхностное, серьезное лишь в области душевных эмоций, формы. Нет, он несомненно был большой талант, хлесткий такой живописец, лихой, хваткий до характера. Портреты у него почти все гениально получались. Он влюблялся в натуру, пленялся ее красотой и показывал ее, заражая всех этой жизненностью. Вспомним потрясающие портреты Третьякова, Митрофана Беляева, хирурга Пирогова. А вот Мусоргского он писал в период сгубившего его пьянства, да так и изобразил «во всей правде». Глубже он не мог. Если видел пьяницу, то и писал его таковым, а гениального музыканта-мыслителя проглядел. И перед нами гениальный портрет пьяницы, когда-то бывшего глубокой личностью, который в пору в медицинские учебники вставлять.
В «Заседании Государственного Совета» очень сильно проявилась его тенденциозность. Как написал он графа Игнатьева, Константина Победоносцева, великих князей? Это или несколько смягченная карикатура, или абсолютно бесцветные личности. Понятно, что некоторые из них и заслуживали такого отношения с позиций художника-социалиста. В раннем своем холсте «Бурлаки» 1871-73 года он прорвался глубже - на уровень очень серьезного обобщения, поэмы-символа. Любовался и образами этих простых людей, которые, как и он, оторваны были от родной среды, от традиции, вышвырнуты на берег социального дна. Они все - «бывшие»: бывший священник, бывший солдат, бывший матрос. Но в последующих работах (пожалуй, за исключением «Грозного») Репин часто останавливается лишь на сюжете-репортаже. И даже масштабные, сильно скомпонованные и мастерски отделанные «Казаки» мелководностью своего сюжета не становятся тем эпохальным историческим полотном, каким могли бы стать.
«Казаки, пишущие письмо турецкому султану», - произведение, исполненное настоящей жизни и подлинного мастерства. Каждый образ - классика русского передвижничества. Любовь к простому народу тут видна, все детали выписаны с прилежностью ученика и блеском мастера. Но попался мне однажды сам текст этого, как оказалось, сохранившегося послания. Это настолько мерзкое чтиво, что ни один из историков не поместит его в своем труде. Оказывается, поводом для написания картины послужил состоящий из сплошной нецензурщины документик, что меня, тогда еще неверующего человека, сильно шокировало. Я вообще не мог этого понять, и Репин в моих глазах сильно померк. Суриков бы так не смог, его бы это не привлекло, потому что человек тут не в лучшем проявлении своем показывается. И следовательно, такой сюжет не может никого сделать лучше. Для Сурикова живопись была вдохновенной проповедью, поиском высшего идеала.
Возможно, путь сравнения двух художников не очень удачный. Если Репина поставить рядом с Генрихом Семирадским, то Илья Ефимович явно поглубже его будет, хотя тот и был благочестивым католиком и постоянно брался за темы евангельские. Да и на фоне многих передвижников Репин выигрывает и подачей сюжета, и мастерством. Но перед нами стоит задача не взвесить его вклад в русское искусство, а определить, насколько его можно назвать «художником веры». И тут вывод наш неутешителен. Рядом с ним работали и близко общались художники, раскрывающие Евангелие на совершенно ином уровне. Тот же старший товарищ Репина Иван Крамской, написавший «Христа в пустыне», или Николай Ге.
По большому счету, Репин остался таким же в своем глубинном отношении к жизни, каким был, когда писал на первых курсах своего обучения в Академии «Подготовку к экзаменам» - маленькое шутливое произведение в духе миниатюр Федотова, где ученик вместо занятий шлет воздушный поцелуй в окно барышне. Конечно, смеялся он не всегда. Мы не можем подвергнуть сомнению искренность его переживаний по поводу несправедливости, царившей в обществе, по поводу красоты окружающего мира и восхищения своими современниками. Работы на темы «хождения в народ» очень продуманы, человечны и наполнены искренним переживанием.
Но если всмотреться работы Репина на религиозные сюжеты, которые он писал еще в Академии, то мы увидим в «Воскрешении дочери Иаира» 1871 года благополучие сложившегося художника, световые эффекты и тонкие лессировки. Но увидим ли там веру? Умершая лежит на одре, она просто прекрасна, вся светится. Понять Иаира, у которого дочь умерла, Репин тоже может (там эмоция сильная - и страх, и отчаяние), но Христа, идущего ее воскресить, уже нет. Он величественный и несколько театрально неприступный. Тут все столь же холодное, как и у Поленова в его Палестинской серии про Христа, где Тот выступает лишь как деталь пейзажа (правда, у Поленова интонация совсем иная, она значительно теплее, человечнее, хотя и совсем мимо Божественности Христа).
То же самое можно сказать и о академической работе 1869 года «Иов и его друзья». Прекрасный пейзаж, и на его фоне старик, полностью раздавленный горем. Лишь один из друзей показан живо ему сочувствующим. А ведь, согласно тексту, пришедши к Иову, друзья просто сидели против него три дня, не в силах вымолвить ни слова от потрясения. Короче, тема не раскрыта, не прочувствована. Но и сказать, что художник отнесся к ней чисто формально, тоже нельзя, поскольку господствовавшая академическая традиция сильно влияла на учеников.
Проходит пара десятилетий, и Репин пишет большой холст «Николай Мирликийский избавляет от смерти трех невинно осужденных» (1888 год). Тоже, кстати заказ. Очень выразительно лицо святителя, в дерзновении схватившего меч, по-академически крепко все фигуры написаны. - Но, пожалуй, это и все! Глубинного переживания верующего сердца нет. Остановленный кадр из фильма. Да, удачный, очень выразительный, полный чувства и напряжения, но святитель Николай тут лишь типаж борца за свободу или против смертной казни. Напиши Илья Ефимович прямо, что хотел сказать, так и на выставку не пропустят, а тут попробуй придерись. Поэтому надо смотреть на этот сюжет глазами человека, живущего в России в конце 80-х годов позапрошлого века, а не умиляться «религиозным» сюжетом.
Читая о его детской вере в воспоминаниях Репина, которые приводит Ирина Языкова, стоит ли делать выводы о верности этим идеалам во взрослом состоянии? Тогда не заставит ли нас мастерски написанный «Молящийся старик-иудей» сделать выводы о симпатии художника к иудаизму? Постойте, постойте, а ведь и правда, сюжетов-то ветхозаветных у него, пожалуй, больше, чем евангельских…
В то время большая часть народа жила внутри роскошного позлащенного киота внешней религиозности. Служились молебны, ходили к обедне по праздникам, звенели колокола и прекрасно пели певчие. Яичко красненькое на Пасху как не вкусить? Но церковность считалась более обрядом, сохранявшим черты идущей от предков милой традиции. А настоящим пророком для Репина и людей его круга был вовсе не далекий Иеремия и не современники старец Амвросий или Иоанн Кронштадтский, а Толстой, восклицавший: «Не могу молчать!».
НЕ молчал и Илья Репин, чем стяжал при жизни большую славу не только как живописец, а как правдоискатель, обличитель и протестующий борец. Тогда это было модно. Напиши кто-нибудь сегодня столь же мастерски подобное живописное обличение, этого вообще никто не заметит. Другая эпоха. Также обыденным делом было в то время писать что-нибудь на евангельский сюжет. Даже Перов после своих «Крестного хода на Пасху» и «Монастырской трапезы» писал что-то очень «благочестивое»; даже абсолютно неверующий Верещагин - и тот писал.
Есть некоторые свидетельства о возвращении души художника в конце жизни от нигилизма к вере его детства. Чтобы говорить об этом более уверено, надо поднимать архивы, читать переписку, воспоминания, которые не могли издать в советский период. Конечно, это замечательно для его души. Однако, для нас как зрителей, как людей, в контексте истории сущих, черты внутренней жизни художника, его переживания не очень даже важны, если это не выразилось в каких-нибудь работах. Ясно, что Репин не смог создать чего-либо серьезного, что перекрыло бы его антицерковный пафос в живописи.
После революции, в своей «загранице», художник стал очень критически высказываться о происходящем в России. Пелена спала с глаз. Для этого потребовались миллионы казненных, обесчещенных, уморенных, годы разрухи, голода и закабаления всей страны, попрания всех прав и свобод. Илья Ефимович в 1918 году написал небольшой холст «Большевики», по живым воспоминаниям девочки, у которой отобрали хлеб пьяные солдаты. Это явная сатира на человеческую животную подлость. Вещь острая, сильно стилизованная, не реалистическая, похожая по жанру на плакат, в котором преувеличение и острое обличение и находило себе место. Но до 1930 года, кажется, больше ничего. Так, какие-то пляски казаков, буйство красок, фантасмагория, в которой нелегко что-либо разобрать. Впрочем, и стар стал мастер, понятное дело.
Репина за многое критиковали еще при жизни, но особенно на излете советской эпохи. К тому времени власти перекормили «социально близким» Репиным настолько, что в кругу профессионалов признать его хорошим художником было очень рискованно. Можно даже сказать, в среде свободомыслящих художников его имя стало нарицательным. Но хорошим художником Илья Ефимович все же был. Со своими слабыми сторонами и некоторыми неудачными холстами (убранными ныне в запасники), но все же крепким живописцем. Остроумова-Лебедева описывает, с каким мастерством он мог долго мешать колер на палитре, а потом вдруг, зачерпнув разными концами одной огромной кисти еще несколько чистых красок, провести на холсте единым движением золотой обрез книги. И получалось впечатление, что и золото кое-где едва блестит, и обрез в некоторых местах захватан руками. И все это за один мазок!
Вот этот реализм его мастерский, вот эта любовь к красоте, его живое сердце - это то, что нам сейчас близко, дорого, особенно на фоне всего кривляния современной культуры, стремящейся к элитарности, но все дальше уходящей в беспросветные закоулки безжизненного формализма и самовозвеличивания. Но не об этом вещает нам открыватель «нового религиозного художника», он хватается за внешние атрибуты, за груду антуража, за мелькнувший ненароком крестик, за кадило или свечку, за «сюжетец». Не смотрите, КАК, добрые люди, смотрите, О ЧЕМ, и верьте, верьте художнику! Господи! Так что же нам важно? Примазаться к славе художника и тем возвеличить свою веру, Церковь Христову? «Смотрите-ка, даже Репин к нам захаживал?!»
Вчитываясь в страницы воспоминаний, внимательно вглядываясь в работы Репина, можно сказать, что не только хорошим мастером, но и человеком он был весьма симпатичным. Добрым, искренним, неравнодушным. Очень занимательным рассказчиком, весьма компанейским и гостеприимным хозяином. На холстах вся его добротища видна, и крайняя внимательность, и любовь, и даже предельная ответственность за изображаемое тоже. Именно эта доброта и художественная чуткость и есть то ценное, что сквозит во всех произведениях Репина, что делает его нам близким и многоценным. Но вовсе не его религиозные сюжеты, и тем более не оставшиеся в далеком прошлом иллюзии о каких-то неосуществимых справедливости и равенстве.
Причина всех его «религиозных» полотен, будь то заказы, будь то пасквили-обличения Церкви и верующих, да впрочем, и всей благочестивой жизни его времени, вроде «Крестного хода» или «Протодьякона», в том, что Репин почти всю свою взрослую жизнь был настолько поверхностно верующим, что и на заказы соглашался легко. Брал их, и хотя «халтуры» никогда не делал, все же раскрывал через любой сюжет лишь волновавшие его идеи, происходящее в современности через образы далеких эпох. И тут подойдет все - и Иеремия на развалинах Иерусалима, и Диоген с фонарем, и Прометей, прикованный к скале, и Иван Грозный с Софьей царевной. Искал выразительный поворот, момент подгадывал, ситуацию, ракурс… чтоб повыразительней, позацепистей! И как-то так, незаметненько, стал у нас «религиозным художником». Вот бы сам удивился и посмеялся от души.
Пожалуй, по количеству холстов на религиозный сюжет его можно было бы назвать самым плодовитым среди русских художников, после Нестерова и Поленова, да пожалуй, еще Ге. Правда, один английский адмирал как-то сказал: «Нет ничего более обманчивого, чем цифры и факты», - но это же англичане, вечно они со своим туманным скепсисом. Правда, среди нескольких тысяч холстов Репина пара десятков «религиозных» - вроде бы и не очень много. Но и немало: двадцать холстов - тоже не шутки… Так, о чем это я?... А, вспомнил: да, Илью Ефимыча предлагаю выдвинуть на звание «самого религиозного художника». Голосуем. В Патриархии, слышал, поддержат. Такое есть мнение… Впрочем, это уже не про Репина.
19. 12 2019. Монах Епимах".
P.S. Ваши письма, обращения, жалобы присылайте дедульке на kalakazospb@gmail.com