Век притворнопривременный
На бывшей Песочной улице
(как, впрочем, к бывшим
отношу и себя самого)
приглядываюсь к трёхэтажному дому -
бывшей "клинике Коносевича":
именно здесь в 1906-м ослеп
Михаил Врубель,
другой сумеречный гений
Аптекарского острову,
как тогда оговаривалось,
от "вторичного сифилису",
а потом
тихохонько здесь сходил с ума.
Его всё тревожил лермонтовский "демон",
и образ это поверженного "изверга",
жалкий и беспомощный
на выставке в Русском,
запечатлелся в моем детском сознании
с той тревогой и "совестливым беспокойством",
с какими я вспоминаю всегда
это по-питерски "чахлое"
художное создание.
Здесь, на Песочной (ныне профессора Попова),
встаёт перед глазами и
врубелевский портрет "сыночка":
ясно, что уже не жилец -
тот же сифилитический взгляд в никуда
и то же
как "прасимвол" моего больного города,
как его предыстория и его конец,
точно снова напоминание,
что быть этому граду
когда-нибудь окончательно пусту.
Здесь в этой клинике,
уже совсем потерявший возможность видеть,
Михасю Врубель одним росчерком грифеля
мог без отрыва руки нарисовать восхитительное очертание
вздыбленной лошадки или кого-то другого,
но, как только отрывал его от бумаги,
дальше уже ничего не мог продолжить -
линия терялась...
Так и остаётся он в моей памяти
поверженным с небес Денницей,
этой самой так и "не доведённой до конца" лошадкой,
точно отстёганной "по кротким глазам".
Здесь же на углу бывшей Песочной и Грота
хаживал к Марии Павловне Блиновой.
Родилась она самой младшенькой,
став причиной смерти собственной маменьки,
урождённой Чичериной.
Занималась по жизни Машенька всё музыковедением
и с большим чувством неловкости и стыда
осмелилась мне как-то показать
свою "докторскую" ещё
всё начала 30-х
"Музыка, в свете физиологических открытий
Ивана Петровича Павлова",
причём приговаривая второпях:
"А читать совсем не надо -
это дань вульгарности и «духу времени»!"
После изнурительной блокады
Мария Павловна в своей "коммуналке"
уже ничего не делала
(да и сил на это, очевидно, уже не было),
только выгородила в этой
пространной и захламлённой
"Брокгаузом и Ефроном"
комнате
место для работы и ночлега.
Старшей ея сестрой была
знаменитая монахиня Екатерина (Чичерина),
какая, начиная с 20-х,
сначала жила десять долгих лет
при даниловском старце и новомученике Георгии,
сосланном в в Казахстан,
потом - при колоритном владыке Гурии Егорове,
сначала епископе Ташкентском,
а потом Симферопольском.
Мария Павловна долго боялась ходить в храм
и только уже в 80-х
решилась порвать с "приноровлением и страхом".
Но и ноги уже были не те,
да и в первый приезд Ростроповича
на Родину
её ученики сводили её на его первый филармонический концерт,
где в безумной давке ей ещё и сломали ребро.
Почти всё позабылось из наших разговоров
и медлительных повествований,
но до сих пор памятно
это горячительное ощущение стыда и позора
за те десятилетия "пресмыкательства" и
забвения всего "изначального",
отречения и от веры и самого своего естества, -
и всё "страха ради иудейска";
где в её комнате
этот выгороженный угол для ночлега
и был той лествичниковой
юдолью плача и печали
за эту притворнопривременную "личину"
и совсем ложную "жизнь и судьбу".
(как, впрочем, к бывшим
отношу и себя самого)
приглядываюсь к трёхэтажному дому -
бывшей "клинике Коносевича":
именно здесь в 1906-м ослеп
Михаил Врубель,
другой сумеречный гений
Аптекарского острову,
как тогда оговаривалось,
от "вторичного сифилису",
а потом
тихохонько здесь сходил с ума.
Его всё тревожил лермонтовский "демон",
и образ это поверженного "изверга",
жалкий и беспомощный
на выставке в Русском,
запечатлелся в моем детском сознании
с той тревогой и "совестливым беспокойством",
с какими я вспоминаю всегда
это по-питерски "чахлое"
художное создание.
Здесь, на Песочной (ныне профессора Попова),
встаёт перед глазами и
врубелевский портрет "сыночка":
ясно, что уже не жилец -
тот же сифилитический взгляд в никуда
и то же
как "прасимвол" моего больного города,
как его предыстория и его конец,
точно снова напоминание,
что быть этому граду
когда-нибудь окончательно пусту.
Здесь в этой клинике,
уже совсем потерявший возможность видеть,
Михасю Врубель одним росчерком грифеля
мог без отрыва руки нарисовать восхитительное очертание
вздыбленной лошадки или кого-то другого,
но, как только отрывал его от бумаги,
дальше уже ничего не мог продолжить -
линия терялась...
Так и остаётся он в моей памяти
поверженным с небес Денницей,
этой самой так и "не доведённой до конца" лошадкой,
точно отстёганной "по кротким глазам".
Здесь же на углу бывшей Песочной и Грота
хаживал к Марии Павловне Блиновой.
Родилась она самой младшенькой,
став причиной смерти собственной маменьки,
урождённой Чичериной.
Занималась по жизни Машенька всё музыковедением
и с большим чувством неловкости и стыда
осмелилась мне как-то показать
свою "докторскую" ещё
всё начала 30-х
"Музыка, в свете физиологических открытий
Ивана Петровича Павлова",
причём приговаривая второпях:
"А читать совсем не надо -
это дань вульгарности и «духу времени»!"
После изнурительной блокады
Мария Павловна в своей "коммуналке"
уже ничего не делала
(да и сил на это, очевидно, уже не было),
только выгородила в этой
пространной и захламлённой
"Брокгаузом и Ефроном"
комнате
место для работы и ночлега.
Старшей ея сестрой была
знаменитая монахиня Екатерина (Чичерина),
какая, начиная с 20-х,
сначала жила десять долгих лет
при даниловском старце и новомученике Георгии,
сосланном в в Казахстан,
потом - при колоритном владыке Гурии Егорове,
сначала епископе Ташкентском,
а потом Симферопольском.
Мария Павловна долго боялась ходить в храм
и только уже в 80-х
решилась порвать с "приноровлением и страхом".
Но и ноги уже были не те,
да и в первый приезд Ростроповича
на Родину
её ученики сводили её на его первый филармонический концерт,
где в безумной давке ей ещё и сломали ребро.
Почти всё позабылось из наших разговоров
и медлительных повествований,
но до сих пор памятно
это горячительное ощущение стыда и позора
за те десятилетия "пресмыкательства" и
забвения всего "изначального",
отречения и от веры и самого своего естества, -
и всё "страха ради иудейска";
где в её комнате
этот выгороженный угол для ночлега
и был той лествичниковой
юдолью плача и печали
за эту притворнопривременную "личину"
и совсем ложную "жизнь и судьбу".