Об Оптиной пустыни начала 90-х...
Еще одна зарисовка от достопочтенной regenta
об Оптиной пустыни начала 90-х:
"1 января, 2011
Если рассказывать о людях мелкотравчатых
забавно, но не назидательно, то, напротив того, рассказывать о мужах достойных зачастую печально, но поучительно.
Расскажу об одном эпизоде из жизни отца Симона (Гаджикасимова). Постриг он принял в Оптиной пустыни, где получил имя сначала Афанасия, а потом Силуана. Было бы трудно вспомнить, при отсутствии твёрдой хронологии, давно уничтоженной, надо полагать, в архивах этой святой обители, к какому именно этапу его жизни относился этот эпизод - то ли к тому, когда он был Афанасием, то ли к тому, когда уже Силуаном. Однако из личного эпистолярия явствует, что эпизод этот относился ко второму этапу, когда на него были возложены комендантские обязанности, то есть обязанности снабженца. Обязанности эти касались многосторонних закупок - стройматериалов, бензина, съестных припасов и даже бумаги для многотомного издания житий святых.
Братия святой обители относилась к отцу Силуану не только настороженно и ревниво, но и неприязненно: приезжавшие в монастырь паломники почему-то слушали именно его, а не штатных монастырских экскурсоводов, хотя они и вербовались из бывших интеллигентов. Да и вообще: очень уж контрастно смотрелся этот кедр ливанский среди окружающей его равнинной поросли, контрастно и, прямо скажем, чужеродно. А вот где-нибудь в Фиваиде первых веков нашей эры он был бы, наверное, на своём месте. Однако первые века давно миновали, Фиваида занесена песком столетий, и жить приходилось там, где приходилось, и среди тех, кого приходилось.
В своих письмах к автору этих строк отец Силуан характеризовал этот спецконтингент, по старой привычке, стихотворным образом, следующими строками:
«На окошке у меня
Плачутся столетники:
Ой, вся братия-родня,
Все - такие сплетники!
Завидущие таки.
Злые да упрямые...
Их отцы - большевики,
Да при этом - самые...
Да, встают монастыри
И преображаются...
Жаль, что в них богатыри
Что-то не рождаются».
(В миру Онегин Гаджикасимов был большим любителем, знатоком и ценителем русского поэтического и музыкального фольклора, чем, видимо, и можно объяснить именно такую стилизацию.)
Для «братии-родни» этот человек был органически чужим, и, наверное, если бы не та огромная практическая польза, которую он приносил монастырю, монастырь выбросил бы его вон, как ненужную вещь, гораздо раньше того, чем это случилось. Однако отец комендант (или, как он говорил в шутку, «команданте») приносил обители, как было сказано, большую практическую пользу, и его терпели ради кирпичей и бензина, добывать которые в те времена мог только человек, наделённый поистине харизматическими свойствами.
И отец Силуан был именно таким. Однако и враг, как говорится, не дремал, и как-то зимой отец Силуан, спускаясь по обледенелым ступеням восстанавливаемого храма, сломал ногу. С трудом удалившись к себе в келью, он возлёг на свой смиренный одр и погрузился в молитву, ожидая дальнейшего хода событий.
Прошло три или четыре дня, но о пропавшем монахе так никто и не вспомнил. Был человек - нет человека, мало ли что. Одним словом, история могла бы окончиться самым печальным образом, если бы в одно прекрасное морозное утро не вышел из своих покоев, прогуляться, отец настоятель. Отец настоятель, обходя дозором владенья свои, с изумлением остановился у одного из монастырских долгостроев и поинтересовался у сопровождающих его лиц, где кирпич. «Где кирпич? Где кирпич?» - стали вопрошать друг у друга сопровождающие лица, пока настоятель не спросил, кто за него отвечает. После длительной дискуссии выяснилось, что отвечает за него отец Силуан. «А где отец Силуан?» Этого никто не знал. Настоятель дал распоряжение разыскивать отца Силуана. Разыскивали долго, даже звонили своим знакомым в Москву. Постучать в его келью догадались только в последнюю очередь.
Перелом, осложнённый уже и язвами, не вызвал у «братии-родни» никакого сострадания, однако добрый настоятель всё-таки распорядился время от времени приносить болящему хлеб и воду. И время от времени, раз в три дня, их действительно приносили, чем и явили постине христианскую любовь и безграничное милосердие.
Богу было угодно продлить дни жития подвижника, и Провидение вмешалось в ход событий в лице каких-то влиятельных московских друзей и знакомых, которые и перевезли на время болящего в хорошую больницу.
А «братия-родня» - они что? Они люди функциональные: если человек имеет ценность как поставщик кирпича, он ценен, а если нет, то и Бог с ним.
Бог дал, Бог взял, как говорится. Совершить уставную панихиду - и искать нового снабженца.
Правда, панихида - это легко, а вот найти хорошего снабженца куда труднее".
отсюда
"Сами нравы Оптиной пустыни начала девяностых несказанно удивляли отца Силуана. Конечно, он старался, что называется, «заграждать уста» и не высказывать критических замечаний. Однако не делиться своими наблюдениями он не мог.
Во-первых, его удивляло неимоверное количество шнырящего, услужающего и любопытствующего бабья. Он справедливо считал, что если монастырь - мужской, то его хозяйством и должны заниматься мужчины, как оно испокон веку и велось. Мужской монастырь, считал он, должен быть крепостью, затворённый от мира. А если уж и открывать его для паломников, то только по большим праздникам. Однако «братия-родня» считала иначе: «повредившиеся интеллигенты», которыми большинство из них было в миру, там, в светской жизни, явно не пользовались повышенным женским вниманием, зато вот здесь, облачённые в монументальные чёрные одежды, скрывавшие всякие несовершенства, они пожинали плоды восхищения и потому жизненно нуждались в женском обществе. И всё это, в совокупности, производило впечатление какого-то пионерского лагеря для повзрослевших лиц обоего пола.
Над разглаживанием бесчисленных складок своих мантий монахи трудились часами и, соответственно, выглядели почти арамисами. Ну а поскольку искусство художественной глажки отнимало у них очень много времени, практическими работами приходилось заниматься людям посторонним, то есть в основном всё тем же женщинам.
Ну и вообще: «братия-родня» была представлена людьми тонких вкусов. Например, очень большое значение придавалось кулинарному искусству, что приводило отца Силуана в немалое смятение и даже возмущение. Дело в том, что распорядителем монастырских трапез был бывший шеф-повар ресторана «Пекин», девизом которого было: «Братия должна вкусно кушать». При этом, разумеется, постное меню блюлось неукоснительно, однако бывший шеф-повар потчевал монахов вегетарианскими котлетами, по вкусу совершенно не отличимыми от говяжьих. «Так разве мы собрались здесь для того, чтобы вкусно кушать?» - с печальной укоризной спрашивал отец Силуан шеф-повара. Шеф-повар обижался и шёл докладывать начальству.
Да и вообще: порядки Оптиной пустыни начала девяностых располагали к определённой изнеженности, чего, может быть, «братия-родня» чистосердечно и не понимала. А может, и понимала, но ей так было «удобно». Удобно было, например, устраивать общую баню. Считалось, что монахи - это чистые ангелы и вид обнажённой плоти не должен вызывать у них никаких нечистых мыслей. Здравомыслящий отец Силуан пытался и здесь призвать к порядку и объяснить всё неблагоразумие такого установления. Ему говорили: «А чего такого? Если ты стесняешься, обвяжишь мочалкой». Ну и, соответственно, опять докладывали начальству.
Нечего и говорить, что «братия-родня» относилась к отцу Силуану как к чужеродному и даже вредоносному элементу и до поры до времени терпела его, по благословению настоятеля, исключительно ради того, что он привозил в обитель полезные для неё материалы и привлекал туда, через своих светских знакомых, значительные денежные средства".
отсюда
об Оптиной пустыни начала 90-х:
"1 января, 2011
Если рассказывать о людях мелкотравчатых
забавно, но не назидательно, то, напротив того, рассказывать о мужах достойных зачастую печально, но поучительно.
Расскажу об одном эпизоде из жизни отца Симона (Гаджикасимова). Постриг он принял в Оптиной пустыни, где получил имя сначала Афанасия, а потом Силуана. Было бы трудно вспомнить, при отсутствии твёрдой хронологии, давно уничтоженной, надо полагать, в архивах этой святой обители, к какому именно этапу его жизни относился этот эпизод - то ли к тому, когда он был Афанасием, то ли к тому, когда уже Силуаном. Однако из личного эпистолярия явствует, что эпизод этот относился ко второму этапу, когда на него были возложены комендантские обязанности, то есть обязанности снабженца. Обязанности эти касались многосторонних закупок - стройматериалов, бензина, съестных припасов и даже бумаги для многотомного издания житий святых.
Братия святой обители относилась к отцу Силуану не только настороженно и ревниво, но и неприязненно: приезжавшие в монастырь паломники почему-то слушали именно его, а не штатных монастырских экскурсоводов, хотя они и вербовались из бывших интеллигентов. Да и вообще: очень уж контрастно смотрелся этот кедр ливанский среди окружающей его равнинной поросли, контрастно и, прямо скажем, чужеродно. А вот где-нибудь в Фиваиде первых веков нашей эры он был бы, наверное, на своём месте. Однако первые века давно миновали, Фиваида занесена песком столетий, и жить приходилось там, где приходилось, и среди тех, кого приходилось.
В своих письмах к автору этих строк отец Силуан характеризовал этот спецконтингент, по старой привычке, стихотворным образом, следующими строками:
«На окошке у меня
Плачутся столетники:
Ой, вся братия-родня,
Все - такие сплетники!
Завидущие таки.
Злые да упрямые...
Их отцы - большевики,
Да при этом - самые...
Да, встают монастыри
И преображаются...
Жаль, что в них богатыри
Что-то не рождаются».
(В миру Онегин Гаджикасимов был большим любителем, знатоком и ценителем русского поэтического и музыкального фольклора, чем, видимо, и можно объяснить именно такую стилизацию.)
Для «братии-родни» этот человек был органически чужим, и, наверное, если бы не та огромная практическая польза, которую он приносил монастырю, монастырь выбросил бы его вон, как ненужную вещь, гораздо раньше того, чем это случилось. Однако отец комендант (или, как он говорил в шутку, «команданте») приносил обители, как было сказано, большую практическую пользу, и его терпели ради кирпичей и бензина, добывать которые в те времена мог только человек, наделённый поистине харизматическими свойствами.
И отец Силуан был именно таким. Однако и враг, как говорится, не дремал, и как-то зимой отец Силуан, спускаясь по обледенелым ступеням восстанавливаемого храма, сломал ногу. С трудом удалившись к себе в келью, он возлёг на свой смиренный одр и погрузился в молитву, ожидая дальнейшего хода событий.
Прошло три или четыре дня, но о пропавшем монахе так никто и не вспомнил. Был человек - нет человека, мало ли что. Одним словом, история могла бы окончиться самым печальным образом, если бы в одно прекрасное морозное утро не вышел из своих покоев, прогуляться, отец настоятель. Отец настоятель, обходя дозором владенья свои, с изумлением остановился у одного из монастырских долгостроев и поинтересовался у сопровождающих его лиц, где кирпич. «Где кирпич? Где кирпич?» - стали вопрошать друг у друга сопровождающие лица, пока настоятель не спросил, кто за него отвечает. После длительной дискуссии выяснилось, что отвечает за него отец Силуан. «А где отец Силуан?» Этого никто не знал. Настоятель дал распоряжение разыскивать отца Силуана. Разыскивали долго, даже звонили своим знакомым в Москву. Постучать в его келью догадались только в последнюю очередь.
Перелом, осложнённый уже и язвами, не вызвал у «братии-родни» никакого сострадания, однако добрый настоятель всё-таки распорядился время от времени приносить болящему хлеб и воду. И время от времени, раз в три дня, их действительно приносили, чем и явили постине христианскую любовь и безграничное милосердие.
Богу было угодно продлить дни жития подвижника, и Провидение вмешалось в ход событий в лице каких-то влиятельных московских друзей и знакомых, которые и перевезли на время болящего в хорошую больницу.
А «братия-родня» - они что? Они люди функциональные: если человек имеет ценность как поставщик кирпича, он ценен, а если нет, то и Бог с ним.
Бог дал, Бог взял, как говорится. Совершить уставную панихиду - и искать нового снабженца.
Правда, панихида - это легко, а вот найти хорошего снабженца куда труднее".
отсюда
"Сами нравы Оптиной пустыни начала девяностых несказанно удивляли отца Силуана. Конечно, он старался, что называется, «заграждать уста» и не высказывать критических замечаний. Однако не делиться своими наблюдениями он не мог.
Во-первых, его удивляло неимоверное количество шнырящего, услужающего и любопытствующего бабья. Он справедливо считал, что если монастырь - мужской, то его хозяйством и должны заниматься мужчины, как оно испокон веку и велось. Мужской монастырь, считал он, должен быть крепостью, затворённый от мира. А если уж и открывать его для паломников, то только по большим праздникам. Однако «братия-родня» считала иначе: «повредившиеся интеллигенты», которыми большинство из них было в миру, там, в светской жизни, явно не пользовались повышенным женским вниманием, зато вот здесь, облачённые в монументальные чёрные одежды, скрывавшие всякие несовершенства, они пожинали плоды восхищения и потому жизненно нуждались в женском обществе. И всё это, в совокупности, производило впечатление какого-то пионерского лагеря для повзрослевших лиц обоего пола.
Над разглаживанием бесчисленных складок своих мантий монахи трудились часами и, соответственно, выглядели почти арамисами. Ну а поскольку искусство художественной глажки отнимало у них очень много времени, практическими работами приходилось заниматься людям посторонним, то есть в основном всё тем же женщинам.
Ну и вообще: «братия-родня» была представлена людьми тонких вкусов. Например, очень большое значение придавалось кулинарному искусству, что приводило отца Силуана в немалое смятение и даже возмущение. Дело в том, что распорядителем монастырских трапез был бывший шеф-повар ресторана «Пекин», девизом которого было: «Братия должна вкусно кушать». При этом, разумеется, постное меню блюлось неукоснительно, однако бывший шеф-повар потчевал монахов вегетарианскими котлетами, по вкусу совершенно не отличимыми от говяжьих. «Так разве мы собрались здесь для того, чтобы вкусно кушать?» - с печальной укоризной спрашивал отец Силуан шеф-повара. Шеф-повар обижался и шёл докладывать начальству.
Да и вообще: порядки Оптиной пустыни начала девяностых располагали к определённой изнеженности, чего, может быть, «братия-родня» чистосердечно и не понимала. А может, и понимала, но ей так было «удобно». Удобно было, например, устраивать общую баню. Считалось, что монахи - это чистые ангелы и вид обнажённой плоти не должен вызывать у них никаких нечистых мыслей. Здравомыслящий отец Силуан пытался и здесь призвать к порядку и объяснить всё неблагоразумие такого установления. Ему говорили: «А чего такого? Если ты стесняешься, обвяжишь мочалкой». Ну и, соответственно, опять докладывали начальству.
Нечего и говорить, что «братия-родня» относилась к отцу Силуану как к чужеродному и даже вредоносному элементу и до поры до времени терпела его, по благословению настоятеля, исключительно ради того, что он привозил в обитель полезные для неё материалы и привлекал туда, через своих светских знакомых, значительные денежные средства".
отсюда