о. Стефан
На следующий день после пожара
в шестом часу утра я уже был на "пепелищи".
Ещё за метров пятьсот тянуло дурманящим запахом гари,
работало шесть пожарных "расчётов",
продолжая "проливать" оставшиеся перекрытия.
Зевак уже не было,
и только азербайджанцы со стороны прилегающего рынка
суетились со своими тюками.
Я никогда не жаловал любовью район бывших измайловских рот:
безликость большинства фасадов,
из-за чего регулярность улиц становится ещё очевидней,
обилие рюмочных и пошатывающихся Мармеладовых.
Именно здесь Фёдор Михайлович дописывал "Записки из мёртвого дома",
здесь, на мосту перед Варшавским вокзалом,
бомбой в клочья разорвало министра Плеве.
Один из моих учителей,
какой отроком прошёл школу измайловской шантропы,
запомнился мне утешительной репликой:
"Пять лет лагерей - да это ж сущая ерунда!"
Безумие Лены Шварц, гениальной поэтессы,
мне иногда тоже хотелось объяснить
не только извечно скандальным пикированием с мамой -
Диной Морисовной, сподвижницей Гоги,
но и тем, что из её окон был очевиден ядовито синий купол
бывшего Троицкого собора.
Рядом с собором - перекрестие трамвайных путей,
по которым с какафоническим визгом,
уже с четырёх утра, поворачивают,
местной поделки изваянные "повапленные гробы".
В самом соборе, изнутри похожим на вокзал, я был только один раз,
лет шестнадцать назад,
навещая первого старосту Юрия Васильевича,
моего сподвижника и собрата по подпольным семинарам.
Юрий Васильевич, собственно, и добился "открытия" и "передачи" храма "верующим".
Застал я его, несмотря на лето, в ватнике и валенках,
в подвале, откуда он лопатой, собственноручно,
несмотря на уже совсем не юный возраст,
выковыривал двухметровый слой земли и ила.
А сверху доносились молебные вопли протоиерея Стефана Дымши.
Отец Стефан - простой белорусский парубок
из порубежного местечка, какое через каждое столетие меняло веру отцов
(из католичества скопом переходя в православие,
из православия - в униатство,
из униатства, уже после войны, снова в православие),
в Семинарии был знаменит тем, что непонятные ему богословские тексты
вызубривал целыми страницами,
вплоть до запятых и интонирования преподавателей.
Академию он кончил в тот памятный год хрущёвской оттепели,
когда от Церкви и от Бога отрёкся академический инспектор,
прижученный угрозой расстрельной статьи, протоиерей Александр Осипов.
Выдавая дипломы всему его курсу объяснили,
как успешно у нас строят коммунизм,
и потому "шахт и заводов у нас уйма - вам есть, куда устроиться на работу".
Стёпа женился на ленинградке,
и ценой чудовищных ухищрений смог поступить на филологический.
В годы "брежневского застоя" он вернулся в Академию
уже преподавателем церковнославянской премудрости.
Родил мальчика и девочку,
в семейной жизни был крайне неудачлив
и потому оттягивался на "бессловесной сволочи" - семинаристах.
В те годы по жесткости в тех стенах первенствовал
знаменитый литургист и расшифровщик древних песнопений Николай Успенский,
искренно считавший, что священник, не знающий различий
римской и каппадокийской анафор, священником быть не может.
Кстати, разъезжая по миру, Николай Дмитрич,
вынужденный, как все тогда "выездные", писать отчёты
о том, как и чем дышали "участники делегации",
как и о чертах и слабостях характера,
тех иностранцев, с кем удастся пообщаться (для будущей вербовки),
он писал их не в двух, а четырёх экземплярах,
оставляя у родственников свидетельство,
что Иудой он никогда не был.
Отец Стефан славился тем, что на первом же уроке, объяснив правила
писания ятей и дифтонгов, тут же устраивал диктант,
выставляя в журнал соответственно "результатам"
тридцать жирных колов.
Помню всенощные бдения в Академии
и запаздывавших к началу багровых студентов:
это отец Стефан, начав экзамен в девять утра, заканчивал его к шести вечера.
Лет двадцать назад, войдя в собственный гараж и чиркнув спичкой,
он сам превратился в пылающую свечу.
Очень мужественно переносил "лечение", пересадку кожи,
после этого, как тогда говорили, "помягчел" -
девять, остававшихся к концу курса студентов,
опрашивал с девяти утра до пяти вечера.
Вспоминаю, как он голосом Ирины Архиповой
читал достававшийся ему кусок Великого канона Андрея Критского.
Ради этого чтения в академический храм съезжался целый анклав почитательниц.
Он единственный, кто в эти раннемартовские дни уходил
с целой охапкой живых цветов, как некая примадонна.
На литургиях ему доставался, в основном, возглас на заупокойной ектеньи,
и он единственный, кто тогда осмеливался поминать
"приснопамятного протоиерея Иоанна" - Иоанна Кронштадского,
антисоветчика, напрочь вычеркнутого из "книги жизни".
Вспоминаю и литургию вроде как тридцатилетней давности,
когда за двадцать минут до начала литургии обнаружилось,
что владыки Кирилла не будет -
он в аэропорту дожидался запаздывающего кардинала.
Возник вопрос: кто ж будет возглавлять?
Очень прытко разоблачился отец Ливерий Воронов,
ещё быстрее спрятал в шляпный саквояж свою митру протоиерей Аркадий Иванов,
маститые и более молодые архимандриты ещё раньше
успели сбежать из алтаря по витой черной лестнице.
Остался и "возглавил" отец Стефан.
Оказалось, что только он и ещё Иоанн Белевцев "умели служить".
Меня Стефан Дымша на дух не переносил
и свою ненависть пытался скрыть, при встречах начиная юродствовать.
Отзываться, даже за глаза, обо мне плохо он не осмеливался,
зато отыгрывался на моих учениках,
называя их "сборищем идиотов".
Юрий Васильевич набрал церковную двадцатку из зубров Пушкинского дома,
какие десятилетиями себя оттачивали в школе "пауков в банке",
все были заражены криптостароверием
и очень прохладно относились к "западенцам".
Отец Стефан безуспешно пытался их "свести",
интриганил, как мог, и, кажется, именно на это положил свои силы.
Как мне кто-то потом рассказывал, что этот двухметровый богатырь
вдруг упал, прямо в алтаре, попытался подняться, но уже не смог...
Мимо меня снова провизжал пустой трамвай,
и снова мне вспомнилось одно из самых трагических
в русской поэзии предвидений:
"Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы, -
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, - конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска... кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», - знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне..."
в шестом часу утра я уже был на "пепелищи".
Ещё за метров пятьсот тянуло дурманящим запахом гари,
работало шесть пожарных "расчётов",
продолжая "проливать" оставшиеся перекрытия.
Зевак уже не было,
и только азербайджанцы со стороны прилегающего рынка
суетились со своими тюками.
Я никогда не жаловал любовью район бывших измайловских рот:
безликость большинства фасадов,
из-за чего регулярность улиц становится ещё очевидней,
обилие рюмочных и пошатывающихся Мармеладовых.
Именно здесь Фёдор Михайлович дописывал "Записки из мёртвого дома",
здесь, на мосту перед Варшавским вокзалом,
бомбой в клочья разорвало министра Плеве.
Один из моих учителей,
какой отроком прошёл школу измайловской шантропы,
запомнился мне утешительной репликой:
"Пять лет лагерей - да это ж сущая ерунда!"
Безумие Лены Шварц, гениальной поэтессы,
мне иногда тоже хотелось объяснить
не только извечно скандальным пикированием с мамой -
Диной Морисовной, сподвижницей Гоги,
но и тем, что из её окон был очевиден ядовито синий купол
бывшего Троицкого собора.
Рядом с собором - перекрестие трамвайных путей,
по которым с какафоническим визгом,
уже с четырёх утра, поворачивают,
местной поделки изваянные "повапленные гробы".
В самом соборе, изнутри похожим на вокзал, я был только один раз,
лет шестнадцать назад,
навещая первого старосту Юрия Васильевича,
моего сподвижника и собрата по подпольным семинарам.
Юрий Васильевич, собственно, и добился "открытия" и "передачи" храма "верующим".
Застал я его, несмотря на лето, в ватнике и валенках,
в подвале, откуда он лопатой, собственноручно,
несмотря на уже совсем не юный возраст,
выковыривал двухметровый слой земли и ила.
А сверху доносились молебные вопли протоиерея Стефана Дымши.
Отец Стефан - простой белорусский парубок
из порубежного местечка, какое через каждое столетие меняло веру отцов
(из католичества скопом переходя в православие,
из православия - в униатство,
из униатства, уже после войны, снова в православие),
в Семинарии был знаменит тем, что непонятные ему богословские тексты
вызубривал целыми страницами,
вплоть до запятых и интонирования преподавателей.
Академию он кончил в тот памятный год хрущёвской оттепели,
когда от Церкви и от Бога отрёкся академический инспектор,
прижученный угрозой расстрельной статьи, протоиерей Александр Осипов.
Выдавая дипломы всему его курсу объяснили,
как успешно у нас строят коммунизм,
и потому "шахт и заводов у нас уйма - вам есть, куда устроиться на работу".
Стёпа женился на ленинградке,
и ценой чудовищных ухищрений смог поступить на филологический.
В годы "брежневского застоя" он вернулся в Академию
уже преподавателем церковнославянской премудрости.
Родил мальчика и девочку,
в семейной жизни был крайне неудачлив
и потому оттягивался на "бессловесной сволочи" - семинаристах.
В те годы по жесткости в тех стенах первенствовал
знаменитый литургист и расшифровщик древних песнопений Николай Успенский,
искренно считавший, что священник, не знающий различий
римской и каппадокийской анафор, священником быть не может.
Кстати, разъезжая по миру, Николай Дмитрич,
вынужденный, как все тогда "выездные", писать отчёты
о том, как и чем дышали "участники делегации",
как и о чертах и слабостях характера,
тех иностранцев, с кем удастся пообщаться (для будущей вербовки),
он писал их не в двух, а четырёх экземплярах,
оставляя у родственников свидетельство,
что Иудой он никогда не был.
Отец Стефан славился тем, что на первом же уроке, объяснив правила
писания ятей и дифтонгов, тут же устраивал диктант,
выставляя в журнал соответственно "результатам"
тридцать жирных колов.
Помню всенощные бдения в Академии
и запаздывавших к началу багровых студентов:
это отец Стефан, начав экзамен в девять утра, заканчивал его к шести вечера.
Лет двадцать назад, войдя в собственный гараж и чиркнув спичкой,
он сам превратился в пылающую свечу.
Очень мужественно переносил "лечение", пересадку кожи,
после этого, как тогда говорили, "помягчел" -
девять, остававшихся к концу курса студентов,
опрашивал с девяти утра до пяти вечера.
Вспоминаю, как он голосом Ирины Архиповой
читал достававшийся ему кусок Великого канона Андрея Критского.
Ради этого чтения в академический храм съезжался целый анклав почитательниц.
Он единственный, кто в эти раннемартовские дни уходил
с целой охапкой живых цветов, как некая примадонна.
На литургиях ему доставался, в основном, возглас на заупокойной ектеньи,
и он единственный, кто тогда осмеливался поминать
"приснопамятного протоиерея Иоанна" - Иоанна Кронштадского,
антисоветчика, напрочь вычеркнутого из "книги жизни".
Вспоминаю и литургию вроде как тридцатилетней давности,
когда за двадцать минут до начала литургии обнаружилось,
что владыки Кирилла не будет -
он в аэропорту дожидался запаздывающего кардинала.
Возник вопрос: кто ж будет возглавлять?
Очень прытко разоблачился отец Ливерий Воронов,
ещё быстрее спрятал в шляпный саквояж свою митру протоиерей Аркадий Иванов,
маститые и более молодые архимандриты ещё раньше
успели сбежать из алтаря по витой черной лестнице.
Остался и "возглавил" отец Стефан.
Оказалось, что только он и ещё Иоанн Белевцев "умели служить".
Меня Стефан Дымша на дух не переносил
и свою ненависть пытался скрыть, при встречах начиная юродствовать.
Отзываться, даже за глаза, обо мне плохо он не осмеливался,
зато отыгрывался на моих учениках,
называя их "сборищем идиотов".
Юрий Васильевич набрал церковную двадцатку из зубров Пушкинского дома,
какие десятилетиями себя оттачивали в школе "пауков в банке",
все были заражены криптостароверием
и очень прохладно относились к "западенцам".
Отец Стефан безуспешно пытался их "свести",
интриганил, как мог, и, кажется, именно на это положил свои силы.
Как мне кто-то потом рассказывал, что этот двухметровый богатырь
вдруг упал, прямо в алтаре, попытался подняться, но уже не смог...
Мимо меня снова провизжал пустой трамвай,
и снова мне вспомнилось одно из самых трагических
в русской поэзии предвидений:
"Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы, -
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, - конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска... кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», - знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
В красной рубашке, с лицом как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне..."