Женщина из торта. Эпизод второй.
Ну, плачу я не по-девичьи. Нерепетированно вытекая красивыми ручьями по щекам и трепеща веками.
С детства я либо молчу, либо реву зверем.
Однажды, еще когда мне было тринадцать и были с мамой в Париже, в галерее. Там я посмотрела лишь мельком на работу Теодора Жерико, плот в буре, люди и тела, тела и люди, нервную систему свою мою бросило в тревогу, я залилась краской и откровенно зарыдала, искажая гримасами плачущего подростка зал Лувра. Мама не удивилась, но поостереглась производимым мною шумами, и даже децибелами, и направляющейся работнице музея в строго завязанном на шее, будто строгом ошейнике, платке и в таком же намертво одетом выражении лица.
А вы не замечали,как люди одеваются больше в выражение лица, нежели в одежду? Просто иногда одежда служит единственным путем достижения необходимого напряжения мимических мышц. Одел зеленое,плюшевое и появилось дружелюбие напролом в глазах. Одел черное и соблазнительно сложенные губы складываются у тебя на лице.
А я вышла навсегда из этих игр. Одела челку. И навсегда в уголках губ появились высокомерные уязвленные заключением складки. Как звезда у евреев. Мои складки.
Ревущая в Лувре. К нам приближается официальное лицо, а сквозь багровое лицо говорю маме: "Дай мне сигарету.". Мне тринадцать и маме кажется вежливым, что я выполняю свою просьбу на французском и она ее исполняет, расстегивает замочек элегантной шоколадной сумочки и подает мне из портсигара Мальборо.
Что забавно. Это моя первая сигарета. И мама не курит. Она просто вежливая и у нее в сумочке всегда есть набор оказания помощи незнакомцам - шоколад, валокордин,сигареты,деньги. И при этом,никогда - пудреницы или необходимой визитки.
Смотрительница зала застывает возле в полуметре от нас. Мама оборачивается к ней и говорит: "Простите,ее так тронуло полотно, она очень чувствительна, и это ее первая сигарета. Вы знаете, она всегда так громко плачет.".
Мы стоим втроем, я дышу дымом Мальборо, изредка всхлипываю, в Париже около одиннадцати утра и в зале еще один пожилой мужчина у противоположной стены. Он стоит, чрезмерно усиленно сутулится, в длинной черной юбке и с залысиной на темечке, что-то бормочет и записывает в блокнот.
Смотрительница оборачивается на него и говорит: "Он пахнет хуже, чем ваша с дочерью сигарета. Он приходит сюда каждую среду и разговаривает сам с собой или с картинами. А для них это вредно, поэтому руководство Лувра ограждает их не только от света, но и от бессмысленных реплик. Они слепые, они не видят вас и не слышат ваших разговоров. Мне кажется, что полотна счастливее всех нас. Они словно бы драгоценные обществу аутисты. Которыми можно только любоваться сквозь. Только так, я правильно сказала, сквозь. Я принесу вам свою чашку. Кофе я выпила и вы сможете затушить в ней сигарету.".
Вот так вот, стоя в нежных сладостных каркасах я разревелась, взглянув на него. На моего виновника. Он в темноте при свете свечей пристально раздевающе смотрит на меня. У него густые кудри, борода и глаза цвета чешуи окуня. И брови, такие брови, густые и стремительные. Ах, зачем меня раздевать, я и так обнажена, мне страшно, ему нужно больше. Фотограф смотрит на нас, бросает свой аппарат и говорит : "Он для государственной работы не подходит, моя документальность снимков отправляет всю вину в прошлое, никто не верит достоверности, вам он нужен будет дольше, вы влюблены."
Я вся в слезах, уверенная в том что, испортила вкус торта своими красками багровыми, всхлипывая. выбираюсь из торта, ступнями по жироному нежному крему, сажусь у его ног, он опускается на пол и слизывает крем с моих ног. Встает и отворачивается. Я уже набрав воздуха, плачу не так обильно и на коленях подползаю к его коленям. Смотрю на них. Он босой в джинсах и мятой рубашке. Даже колени мне говорят, что брови его прекрасны. Чуть поднимаюсь, расстегиваю с характерным деликатным вжжжж его ширинку и сразу же беру его член в рот. Мне же нужно успокоится, чтобы контролировать свое дыхание. Знакомлюсь с запахом, температурой, текстурой его члена. Это больше похоже не на оральный секс, а на лабораторный эксперимент. Как он реагирует на мои губы, на мой язык, на взгляд. И как же это математически правильно и сиюминутно выверено. В тот, момент, когда я уже исследую соприкосновение остроты языка и его яичек, он берет мои острые плечи и говорит: "Расскажи мне историю. Свою историю. Мне нравится как ты плачешь.". Я вынуждена прервать свои ласки для того чтобы откинуться, посмотреть наверх и оценить его способность слушать, чуть соприкасаясь областью между лопаток с пламенем свечи, расположенной за мной и уже на половину догоревшей.
С детства я либо молчу, либо реву зверем.
Однажды, еще когда мне было тринадцать и были с мамой в Париже, в галерее. Там я посмотрела лишь мельком на работу Теодора Жерико, плот в буре, люди и тела, тела и люди, нервную систему свою мою бросило в тревогу, я залилась краской и откровенно зарыдала, искажая гримасами плачущего подростка зал Лувра. Мама не удивилась, но поостереглась производимым мною шумами, и даже децибелами, и направляющейся работнице музея в строго завязанном на шее, будто строгом ошейнике, платке и в таком же намертво одетом выражении лица.
А вы не замечали,как люди одеваются больше в выражение лица, нежели в одежду? Просто иногда одежда служит единственным путем достижения необходимого напряжения мимических мышц. Одел зеленое,плюшевое и появилось дружелюбие напролом в глазах. Одел черное и соблазнительно сложенные губы складываются у тебя на лице.
А я вышла навсегда из этих игр. Одела челку. И навсегда в уголках губ появились высокомерные уязвленные заключением складки. Как звезда у евреев. Мои складки.
Ревущая в Лувре. К нам приближается официальное лицо, а сквозь багровое лицо говорю маме: "Дай мне сигарету.". Мне тринадцать и маме кажется вежливым, что я выполняю свою просьбу на французском и она ее исполняет, расстегивает замочек элегантной шоколадной сумочки и подает мне из портсигара Мальборо.
Что забавно. Это моя первая сигарета. И мама не курит. Она просто вежливая и у нее в сумочке всегда есть набор оказания помощи незнакомцам - шоколад, валокордин,сигареты,деньги. И при этом,никогда - пудреницы или необходимой визитки.
Смотрительница зала застывает возле в полуметре от нас. Мама оборачивается к ней и говорит: "Простите,ее так тронуло полотно, она очень чувствительна, и это ее первая сигарета. Вы знаете, она всегда так громко плачет.".
Мы стоим втроем, я дышу дымом Мальборо, изредка всхлипываю, в Париже около одиннадцати утра и в зале еще один пожилой мужчина у противоположной стены. Он стоит, чрезмерно усиленно сутулится, в длинной черной юбке и с залысиной на темечке, что-то бормочет и записывает в блокнот.
Смотрительница оборачивается на него и говорит: "Он пахнет хуже, чем ваша с дочерью сигарета. Он приходит сюда каждую среду и разговаривает сам с собой или с картинами. А для них это вредно, поэтому руководство Лувра ограждает их не только от света, но и от бессмысленных реплик. Они слепые, они не видят вас и не слышат ваших разговоров. Мне кажется, что полотна счастливее всех нас. Они словно бы драгоценные обществу аутисты. Которыми можно только любоваться сквозь. Только так, я правильно сказала, сквозь. Я принесу вам свою чашку. Кофе я выпила и вы сможете затушить в ней сигарету.".
Вот так вот, стоя в нежных сладостных каркасах я разревелась, взглянув на него. На моего виновника. Он в темноте при свете свечей пристально раздевающе смотрит на меня. У него густые кудри, борода и глаза цвета чешуи окуня. И брови, такие брови, густые и стремительные. Ах, зачем меня раздевать, я и так обнажена, мне страшно, ему нужно больше. Фотограф смотрит на нас, бросает свой аппарат и говорит : "Он для государственной работы не подходит, моя документальность снимков отправляет всю вину в прошлое, никто не верит достоверности, вам он нужен будет дольше, вы влюблены."
Я вся в слезах, уверенная в том что, испортила вкус торта своими красками багровыми, всхлипывая. выбираюсь из торта, ступнями по жироному нежному крему, сажусь у его ног, он опускается на пол и слизывает крем с моих ног. Встает и отворачивается. Я уже набрав воздуха, плачу не так обильно и на коленях подползаю к его коленям. Смотрю на них. Он босой в джинсах и мятой рубашке. Даже колени мне говорят, что брови его прекрасны. Чуть поднимаюсь, расстегиваю с характерным деликатным вжжжж его ширинку и сразу же беру его член в рот. Мне же нужно успокоится, чтобы контролировать свое дыхание. Знакомлюсь с запахом, температурой, текстурой его члена. Это больше похоже не на оральный секс, а на лабораторный эксперимент. Как он реагирует на мои губы, на мой язык, на взгляд. И как же это математически правильно и сиюминутно выверено. В тот, момент, когда я уже исследую соприкосновение остроты языка и его яичек, он берет мои острые плечи и говорит: "Расскажи мне историю. Свою историю. Мне нравится как ты плачешь.". Я вынуждена прервать свои ласки для того чтобы откинуться, посмотреть наверх и оценить его способность слушать, чуть соприкасаясь областью между лопаток с пламенем свечи, расположенной за мной и уже на половину догоревшей.