Ф.М. Достоевский «Игрок»
Осень - подходящее время для чтения русской классики. Я, правда, сначала думала о чем-то из 20-го века, но в клубе выбрали Достоевского, а я как раз этот его роман раньше не читала.
Оно, конечно, писать про классика - занятие неблагодарное, сонмы критиков уже отточили на нем свои перья, исписали ручки и стерли буквы на клавиатурах. Так что я не столько про роман, сколько про детали.
Я вообще люблю Достоевского за умение формулировать. Вот как никто умеет он подбирать слова, в том числе для самых тонких оттенков душевного смятения:
«Наступает осень, желтеет лист. Сижу в этом унылом городишке (о, как унылы германские городишки!) и, вместо того чтобы обдумать предстоящий шаг, живу под влиянием только что минувших ощущений, под влиянием свежих воспоминаний, под влиянием всего этого недавнего вихря, захватившего меня тогда в этот круговорот и опять куда-то выбросившего. Мне все кажется порой, что я все еще кружусь в том же вихре и что вот-вот опять промчится эта буря, захватит меня мимоходом своим крылом и я выскочу опять из порядка и чувства меры и закружусь, закружусь, закружусь…»
И пусть «Игрок» в этом смысле не самый яркий образец творчества Федора Михайловича, но все же. Вот, допустим, описание барона:
«Барон сух, высок. Лицо, по немецкому обыкновению, кривое и в тысяче мелких морщинок; в очках; сорока пяти лет. Ноги у него начинаются чуть ли не с самой груди; это, значит, порода. Горд, как павлин. Мешковат немного. Что-то баранье в выражении лица, по-своему заменяющее глубокомыслие».
Ну прекрасно же! Такая тонкая издевка! Вообще мне показалось, что в плане издевки Достоевский в этом произведении превзошел сам себя.
Если честно, роман этот довольно бессюжетен. Семейство генерала (более чем неоднородное) приехало в Германию. Название Рулетенбург - более чем говорящее. Генерал ухлестывает за веселой француженкой, его томная падчерица Полина (с кошачьими глазами) выгуливает детей, закладывает бриллианты и строит глазки привезенному с собой французу, а также одновременно как кошка с мышкой играет с учителем своих детей Алексеем (он и есть рассказчик всей истории), плетя какие-то подвисающие в воздухе интриги. Семейство с виду не особо ограничено в средствах, но при этом все ждут, когда «ля бабуленька» (в России) отдаст концы и одарит их своим наследством.
Дальше возникает анекдотическая ситуация в духе: «Как ваше здоровье, Абрам Семеныч?» «Не дождетесь!» Бабуленька внезапно совершает финт ушами и пускается во все тяжкие. О, какой это восхитительный персонаж! Достоевский явно писал часть, посвященную бабуленьке в большом ударе. Получилось смешно, точно, энергично и обаятельно.
А вот потом вдохновение словно покинуло писателя. Все начатые линии выглядят обрывками недовязанного свитера (нет, роман закончен и даже мораль вполне себе выведена, но…): здесь рукав брошен, там ворот не закончен, и не понять, это баг или фича. При этом отношение к персонажам плавно смешается от любопытства к отвращению. Поэтому начиная примерно с середины ловишь себя на том, что следишь больше за мелочами, чем сюжетом.
В итоге для меня этот роман был не про игру (хотя именно рулетке и связанной с ней порочной страсти посвящена подавляющая его часть), а про опыт пребывания русских за границей и отношение к этой загранице и иностранцам (досталось и французам, и немцам, и полякам, вот только англичанин выглядит более-менее приличным человеком). Не то, чтобы никто об этом не писал до или после. Но почему-то краткие авторские ремарки именно здесь меня как-то особенно зацепили, и оказались неожиданно современно звучащими.
Приведу несколько цитат
«Иногда русские за границей бывают слишком трусливы и ужасно боятся того, что скажут и как на них поглядят, и будет ли прилично вот то-то и то-то? - одним словом, держат себя точно в корсете, особенно претендующие на значение. Самое любое для них - какая-нибудь предвзятая, раз установленная форма, которой они рабски следуют - в отелях, на гуляньях, в собраниях, в дороге…»
«- Так неужели смотреть на наших русских? Они сидят здесь - пикнуть не смеют и готовы, пожалуй, отречься от того, что они русские».
«Большею частью мы, русские, так богато одарены, что для приличной формы нам нужна гениальность. Ну, а гениальности-то всего чаще и не бывает, потому что она и вообще редко бывает. Это только у французов и, пожалуй, у некоторых других европейцев так хорошо определилась форма, что можно глядеть с чрезвычайным достоинством и быть самым недостойным человеком. Оттого так много форма у них и значит. Француз перенесет оскорбление, настоящее, сердечное оскорбление и не поморщится, но щелчка в нос ни за что не перенесет, потому что это есть нарушение принятой и увековеченной формы приличий. Оттого-то так и падки наши барышни до французов, что форма у них хороша. По-моему, впрочем, никакой формы и нет, а один только петух».
Про французов:
«Француз редко натурально любезен; он любезен всегда как бы по приказу, из расчета. Если, например, видит необходимость быть фантастичным, оригинальным, по-необыденнее, то фантазия его, самая глупая и неестественная, слагается из заранее принятых и давно уже опошлившихся форм. Натуральный же француз состоит из самой мещанский, мелкой, обыденной положительности, - одним словом, скучнейшее существо в мире. По-моему, только новички и особенно русские барышни прельщаются французами. Всякому же порядочному существу тотчас же заметна и нестерпима эта казенщина раз установившихся форм салонной любезности, развязности и веселости».
Про немцев:
«Уж такой честный, что подойти к нему страшно. Терпеть не могу честных людей, к которым подходить страшно. У каждого эдакого фатера есть семья, и по вечерам все они вслух поучительные книги читают. Над домиком шумят вязы и каштаны. Закат солнца, на крыше аист, и все необыкновенно поэтическое и трогательное…»
А поляки так и вовсе, кроме как «полячишки» не обозначаются.
Пожалуй, не лучший роман Достоевского, но прочтения тем не менее стоит, как минимум, ради вот этой точно пойманной характеристики русских за границей.